- Все в земле, одна я поверх земли. Нога не ходит, рука не водит, язык не вертится - стара стала. Спасибо, хоть писни мои в Москву пойдут, людям.
В следующей избе нам не повезло. Хозяйка, Клавдия Макаровна, заявила, что ничего нам не скажет, а то ее потом заберут. Напрасно мы убеждали ее, что песни нужны "для науки" и никто ее не заберет, кому она нужна - старуха только мотала головой и твердила: "ницяго не малтаю".
Зато в третьей избе мы напали на золотую жилу. Николай Емельяныч был подвыпивши, усадил нас за стол, сам сел на лавку возле печки, начал с частушек, потом оказалось, что он знает почти забытые в этих местах былины о Микуле, об Илье Муромце, о Егории Храбром. Потом принялся рассказывать байки про леших.
- А вы сами-то, дедушка, верите в леших? - спросила Лена.
- Кто его знат, - ответил он. - Вы-то, молодые, конешно, не верите. А другой раз по лесу бродишь и не можешь выйти. Блудишь - кто, как не леший, водит?
Он и сам был похож на лешего - хитрого, с седой, веником бородой.
Мы записывали чуть ли не до двенадцати часов ночи. Юра и Женя, когда мы им рассказали про былины, взвыли от зависти и заявили, что завтра сами пойдут к старику - может, он еще какие былины знает.
За три дня обошли Лёкшм-озерские деревни, переписали набело собранный материал и разделились: Эрна Васильевна с Наташей, Таней и Мариной пошли за пятнадцать километров на Тамбич-озеро, а мы с Леной, Маечка, Юра, Женя и Екатерина Александровна стали готовиться к тридцатикилометровому переходу - на Колод-озеро.
Кажется, начались долгожданные "трудности". До сих пор мне не приходилось ходить пешком на такие большие расстояния. Я побаивалась. С детства почему-то считалось, что у меня плоскостопие. Когда мне было лет двенадцать, мама заказала мне супинаторы, которые я, походив несколько дней, тайком от мамы вытащила из туфель, а то очень давили. А вдруг теперь это плоскостопие даст о себе знать, и я отстану, опозорюсь?
Хозяйка, глядя, как мы навьючиваем на плечи рюкзаки, ахала и приговаривала:
- Как же вы пройдете-то с такой кладью? Дорога-от вельми расторбана!
Шли, подвернув шаровары, закатав рукава ковбоек, подкладывая руки под лямки рюкзаков, чтобы не резало плечи. Впереди, помахивая веточкой, Юра, легко, словно гуляя, хоть и с самым тяжелым рюкзаком. За Юрой - Майечка, тоже легко, пружинисто - туристка и не в первый раз в таких экспедициях.
А за Майечкой, шаг в шаг, я. Повторяю все ее движения. Она вскинет рюкзак повыше - и я. Она сойдет с колеи на мокрую траву - и я. Мне кажется - так легче.
Юра шутит:
- Майечка, а ты могла бы сделать сейчас стойку на руках, не снимая рюкзака?
Женя Костромин не воспринимает иронии:
- Как же она может сделать стойку? Во-первых, рюкзак перетянет…
Каждые полтора часа - пятнадцатиминутный привал. И снова - с холма на холм, обливаясь потом, отмахиваясь от комаров, под шутливые подбадривания нашего ведущего. Но мне не до улыбок. Все силы уходят на то, чтобы не показать усталость. На спусках еще ничего, но подъемы выматывают.
За спиной - пыхтение Лены. Для нее это тоже первый такой переход. Кажется, и ей нелегко. Женя замыкает шествие.
Единственная, кто нарушает это наше преодоление трудностей, - Екатерина Александровна: вместо ковбойки и брюк - старомодная полосатая кофта с высокими плечиками, длинная юбка, босоножки и белая панама. За плечами - тощий рюкзак, в одной руке ветка - отгонять комаров, в другой - холщевая сумка. И никаких признаков усталости. Шагает и шагает, внимательно глядя на обочины. Иногда нагибается - гриб нашла. К концу пути у нее уже полная сумка грибов - отборных белых и подосиновиков. Даже обидно: ведь переход же! Трудности же! А Екатерина Александровна со своей сумкой - словно с базара возвращается.
К концу третьего часа пути я чуть не валилась с ног. Дыхание перехватывало. Во рту пересохло. Фляжка давно опустела. А Юра не снижает темп, и Майечка от него не отстает. Если что и поддерживало меня, то только страх оказаться хуже всех.
Вдруг - родник. Он лился с камня на камень, сильный, свежий, от него, казалось, исходил холод. Трава вокруг была в серебристых брызгах, словно в инее. Как он журчал! Какие уютные разлапистые ели его окружали!
Но до привала оставалось еще полчаса, и наш несгибаемый ведущий прошел мимо родника, и почему-то никто ему не возразил. Он еще заметил с ехидством:
- Как звенит-то, а? Ну ладно, пошли дальше.
Большой привал сделали возле какого-то болотца. Вода была коричневая, с щепками и травинками, но все равно это было наслаждение - напиться хотя бы такой, а потом сидеть, вытянув ноги, и целый час отдыхать от тяжелого рюкзака. Разожгли костер, нарезали хлеб, разделили взятый из деревни омлет, разогрели прямо в банке тушенку. Еловые ветки трещали и стреляли искрами, теплый воздух над костром струился, и фигуры моих спутников тоже струились как мираж.
А все-таки до сих пор жалко, что не сделали привал возле того родника.
Последние километров восемь шли, не отдыхая. И - вот странно - эти последние километры дались мне гораздо легче. Дыхание не сбивалось, шаг стал упругим. Словно я попала в нужный ритм, и появилась уверенность, что теперь-то - дойду и никакое плоскостопие мне не помешает. Да, может, его и не было никогда.
Полусгнивший столб с надписью на двух языках сообщил нам, что мы перешли границу Архангельской области и вступили на территорию Карело-Финской АССР.
И вот вдали показалось - то ли небо, то ли вода, то ли все вместе, слившееся в одну громадную голубизну. Колод-озеро! Оно лежало спокойное, громадное, все покрытое зелеными островками. По озеру двигались черные силуэты лодок - рыбаки ставили сети.
В деревне Погост, в первом же доме, куда зашли Юра с Екатериной Александровной договориться о постое, нас приветливо впустила хозяйка, Ирина Константиновна Богданова, лет сорока, дородная, красивая, с косой вокруг головы.
(Я еще не знала, что жизнь свела меня с героиней моей будущей книжки "На Колодозере", женщиной потрясающей судьбы.)
Хозяйка тут же поставила самовар, затопила плиту. Екатерина Александровна принялась резать и жарить грибы, а мы, покидав рюкзаки, побежали на озеро. Песчаный берег, серые валуны на берегу, чистейшая, прогретая солнцем вода, которая мгновенно смыла усталость, и счастливое чувство - прошла! И не хуже других!
По берегам Колод-озера разбросано шесть деревень. Мы тянули жребий, кому какая деревня. Нам с Леной досталось Заозерье, километрах в трех от Погоста.
Сразу же нам не повезло: хозяйка красила пол и не захотела с нами разговаривать. К тому же оказалось, что у нее в прошлом году уже побывали студенты из Петрозаводска.
- Три дня у меня Сережка сидел! Всё вымотал!
В следующей избе старушка тоже отказалась петь.
- Раньше много писен знала, а нонь все забыла.
- Ну, не может быть, чтобы все! Ну, вот нищие у вас раньше ходили, вот что они пели?
- Калики-то перехожие? А много пели, божатки! Бывалоча, и про Лазаря пели, и про Михаила-от Архангела…
- Ну, спойте про Лазаря.
- Про Лазаря? Ой, беда-то бедная, всё забыла!
- А свадебные? - упрашивали мы. - Ведь справляли же у вас свадьбы! Пели! Причётывали! Неужели вы все причёты забыли?
- Э-э, подружки божоны, молода была - баско причетывала, а нонь ницяго не помню!
- Да вы и сейчас еще не старая!
- Какое не старая - восемьдесят на Троицу стукнуло!
- Ну и что? Нам один старичок пел, ему уже девяносто, а он всё помнит!
Это мы будим в старушке дух соревнования. Возраст легендарного старичка увеличивается в зависимости от возраста упирающейся "носительницы". Иногда помогает.
Но упрямая старушка все-таки нам ничего не спела, даже рассердилась под конец:
- Котора фрянка манить буду, коли ницяго не малтаю!
На местном диалекте: какого черта врать буду…
Так и ушли ни с чем.
Сели на бревна возле какой-то избы. Моросил дождь. Хотелось есть.
Оставался еще Андрей Июдич Кузнецов. Его адрес дала нам наша хозяйка, он был ей то ли деверь, то ли свояк. Нам показали его избу.
Июдич с женой обедали. Нас посадили за стол и принялись угощать. Мы ели "рыбник" - крупную плотву, целиком запеченную в пирог. С пирога срезают поджаристую крышку и едят, подцепляя рыбу вилкой прямо с блюда и заедая хрустящими кусочками крышки. Необыкновенно вкусно! К чаю хозяйка подала целое блюдо теплых, рассыпчатых колобков.
Андрей Июдич, пообедав, ушел на работу - он кузнец. Сказал, чтобы мы пришли к нему в семь часов вечера - он нам будет петь и сказывать.
Повеселевшие, наевшиеся, мы на всякий случай зашли в соседнюю избу, и тут нам подфартило: хозяйка, правда, петь не захотела ("кабы вы мне, сугревушки, бутылочку поставили, я бы вам спела, а так - хоть черту свисни мои писни"). Зато мы записали от ее внука разные считалочки. Детский фольклор нам тоже нужен.
До семи часов мы гуляли у озера, рвали васильки, плели веночки. Лена рассказывала о своем женихе Димке. Он учится в МАИ. Они дружат с седьмого класса и должны пожениться, как только оба защитят диплом. Вообще-то, он настаивает расписаться раньше, сразу по ее возвращении, но последнее время ей кажется, что она к нему охладела. Как-то ей с ним стало не о чем говорить. Она пытается привить ему любовь к классической музыке, к живописи, к литературе, а ему это ничего не интересно. Кроме того, у них совершенно разные взгляды на многие вещи. Но всё у них уже решено, обговорено с его родителями и ее мамой: первое время они будут жить у его родителей, те обещают помочь с первым взносом на кооператив. Так что обратного хода нет. Ее мама правильно говорит: нечего искать журавля в небе. Главное, чтобы человек был надежный.
Лена как-то обреченно потупилась, и ее милое, наивное лицо со светлыми глазами и смешной родинкой на кончике носа стало печальным.
- А у вас уже - было? - спросила я.
- Что было? - не поняла она.
- Ну… Это!
- Нет, что ты! - покраснев, ответила она.
Я вспомнила, что, когда уезжали, рядом с ней на вокзале стоял коренастый парень с густыми насупленными бровями и беспокойным, ревнивым взглядом небольших острых глаз.
- Это он тебя провожал?
- Он, - ответила Лена и вопросительно на меня взглянула, молча спрашивая - как он тебе?
Что мне ей ответить? Что не надо безвольно подчиняться обстоятельствам, что еще не поздно отказаться от заведомо нелюбимого жениха? Но какое я имела право навязывать ей свой опыт?
- По-моему, нормальный, - сказала я.
В семь часов мы пришли к Июдичу, но дома не застали: он ушел к соседке резать барана.
Снова мы пили чай с наливками и сочнями, хозяйка, Настасья Ильинична, маленькая, подвижная, очень добрая, рассказывала: шестьдесят семь лет, сыновья разъехались, "доць" умерла, внук с ними живет. После чая мы помогли ей перемыть посуду, и она спела нам массу песен. Голос у нее низкий (тут обычно поют высокими голосами), грудной, не очень сильный, но выразительный. Пела масленичные, обрядовые, жестокие романсы. Комната вся в вязанных круглых ковриках, на полу - полосатые дорожки. По стенам лавки, на столе самовар. Иконы, фотографии родственников в рамках из серебряной фольги. Белобрысенький внук Саша возится на лежанке с кошкой. За окнами - белая ночь: нежный апельсиновый закат и струящееся синее озеро. А женщина за столом сидит, подперев голову, и поет. Голос мягкий, печальный, с характерным северным выговором:
Скоро-скоро ль придется расстаться,
Да не скоро придется забыть.
Скоро ль горькие слезы польются
На мою ли на белую грудь…
Андрея Июдича мы так и не дождались. Он зашел на минутку и снова ушел - выпивать по поводу того, что зарезал барана.
Мы не жалели об этом.
Через два дня группа наша снова разделилась: Майечка, Марина и Юра отправились за четырнадцать километров на Пелус-озеро, а мы с Леной, Женей и Екатериной Александровной - в другую сторону за пятнадцать километров, на Салм-озеро. Удивительно, как легко дались мне эти пятнадцать километров. Может, я уже привыкла к рюкзаку. А может, поверила в свои возможности. К тому же мы шли вечером, солнце не пекло, и комары нас не кусали, потому что мы намазались диметилфталатом.
Деревня Татарская гора, куда мы пришли, стоит на самом берегу озера. Екатерина Александровна тут же принялась помогать хозяйке ставить самовар (к слову сказать, еще ни разу нам тут не встретились неприветливые хозяйки), а мы, как всегда, - на озеро, купаться. А потом - самовар, простокваша ("простокиша"), топленое молоко, картошка в мундире, соленые рыжики. На стенах - плакаты, все почему-то в повелительном наклонении: "Стреляй метко!", "Будь бдителен!", "Стой на страже!"
Екатерина Александровна осталась ночевать в избе, а мы с Леной и Женей устроились на сеновале, подстелив одеяла, утопая в душистом сене. Смотрели в большое полукруглое окно и радовались быстрой смене впечатлений. Только позавчера катались втроем на лодке по Колод-озеру, пытаясь догнать малиновые отсветы белой ночи, огибали островки, слушали, как шуршат хвощи. От ударов веслами вода завихрялась в сложный, как на "досюльных" полотенцах, орнамент. Лена сидела на корме и, казалось, впитывала в себя все, что видела.
А сегодня мы уже далеко от той лодки и от тех хвощей. А впереди нас ждут новые места…
- Смысл жизни, - философствовал Женя под звуки коровьего мычания и похрюкивание поросенка за стеной, - в вечной свежести восприятия. Смена впечатлений - вот источник…
- А продолжение рода? - смущенно возражала Лена.
- Ну, это само собой, я говорю о смысле жизни в его духовном значении…
Потом почему-то заговорили о Сибелиусе, Лена сказала, что обожает "Грустный вальс", Женя начал объяснять, почему это произведение - с его точки зрения - гениально. Лена благоговейно слушала. Я вскоре начала засыпать, а они еще долго шептались.
Хозяйка наша, Паладья Петровна, принимает горячее участие в нашей работе. Сама она знает массу песен, причётов, рассказала нам с начала до конца весь свадебный обряд. Всем гостям она объясняет:
- Ёны люди с Москвы. Им нужно мортильял. Ну вот, им кто писню споё, кто соврёт что, а ёны - всё в тетрадь!
Гости удивляются:
- Да неужто наши писни в Москву пойдут? Хрущеву?
Гости идут один за другим. Еще бы! Новые люди, да еще "с Москвы"! Подолгу сидят, "бесёдуя" с нами. Особенно такие бесёды хороши за "цаем".
Чаепитие - священнодейственный обряд. Куски рафинада раскалывают щипцами на крохотные кусочки. Пьют вприкуску. В чай добавляют топленое молоко с коричневой пенкой. Оно налито в глиняную латку, в которую опущена деревянная ложка. Пьют из блюдец, неторопливо, с чувством. Пустую чашку молча протягивают хозяйке, и она наливает следующую. Когда выпита последняя чашка, ее ставят на блюдце кверху дном, а сверху кладут осколочек сахара.
Мне очень нравится этот неторопливый ритуал, и вообще, мне всё нравится в этих местах. И то, что избы доверчиво не запирают, а когда уходят, приставляют к двери палку - батожок. И то, что здороваются со встречными, даже с незнакомыми, а вот мы, городские, часто не догадываемся это сделать. Может, мне еще и потому тут всё по душе, что в простодушии, гостеприимстве, доверчивости, доброте местных жителей много от вырастившей меня няни Шуры, калужской крестьянки, самого любимого человека моей жизни.
- Ешь, Женюшка! - угощает Паладья. - Поправляйся! Вот как женишься - тут уж не до угощений. Будешь петь тогда:
Я у тещи был в гостях
На переменной пище:
Утром - чай, днем - чаёк,
Вечером - чаище!
Лена тут же схватила карандаш и записала частушку.
Хозяйки и гости были поражены:
- Уж записала! Ах, батюшки! Уж успела! А я и не думала ницяго, только вымолвила прибатурку, а у ей - готово! Записала! Ловко!
Здесь, у Паладьи, мы услышали и записали и про Бову-королевича, и про Лазаря, и про Михаила-архангела. Беременная Маруся рассказала, как заговаривать против змеиного укуса и против грыжи.
Забавная эта Маруся. Она так рассуждает:
- Нонче хату уберу, завтра сено пограблю, да в баенку схожу, а послезавтра - родить буду!
…Час назад мы с Леной вернулись из деревни Костина гора, в двух километрах от нашей деревни. Три часа провели у "носительницы" Марии Николаевны Костиной, она работает в колхозе дояркой. Записали три сказки, несколько жестоких романсов. Когда мы уже уходили, вернулся с рыбалки ее муж, Василий Кузьмич, и закричал с порога:
- Ты, Марья, не баско поешь! Вот я вам скажу бывальщину!
И рассказал нам с десяток рыбацких бывальщин, и еще мы записали рыбацкую молитву:
"Господи, благослови.
Я еду, раб Божий Василий, на свои тони. Сетки мои и сметки мои, рыба-матушка, меня не обойди, людей не пугайся и не стороняйся, в мои сетки пихайся. У меня ловушечка но́ва, ржица позимо́ва, пшеница яро́ва. Есть что пить, есть, веселиться, да рыбу ловить стремиться
Отныне до́веки, вовеки по́веки
Аминь".
Сейчас Лена с Женей сидят на бревнышке перед домом, почти касаясь друг друга головами, и что-то горячо обсуждают. Явно не устное народное творчество. А я - в доме за столом, заваленном тетрадями, переписываю собранный материал. В соседней комнате, отделенной ситцевой занавеской, тихонько "бесёдуют" Екатерина Александровна и хозяйка. Только что прошел сильный дождь. Теперь солнце, и над Салм-озером - радуга. Вода волшебного, зеленовато-сиреневого цвета. В ней купаются и кричат чайки.
Завтра мы уходим на Кен-озеро. Там, в деревне Рыжково, мы должны воссоединиться с обеими группами. До Кен-озера - тридцать километров, но мы идем без рюкзаков, их заберет Екатерина Александровна, которая наняла подводу.
Все-таки странная эта Екатерина Александровна. Со своим длинным, унылым лицом, плоской фигурой, пучком серых волос на затылке, дотошная, скучная до оскомины - типичная старая дева, которой не повезло в жизни. Всё, о чем она с нами говорит, - незначительно и приземленно. Например, обсуждали прошлогоднюю поездку в Суздаль, восхищались Суздальской архитектурой, а Екатерина Александровна вспомнила только, что потеряла в Суздале зонтик.
- Главное, я прекрасно помню, где я его оставила, но было уже поздно возвращаться - ждал автобус.
Любит рассказывать про свою кошку Мотьку, оставленную под присмотр соседки.
- Когда Мотька говорит "мяу" - значит, она чем-то недовольна. А когда она говорит "мурр" - я уж знаю, ей хочется, чтобы я ее приласкала.