Не по мне
Зимой и в самом деле приезжали на дачу, предварительно созвонившись, - чаще всех Наташа Ромм, Севка, Инка, Генька и я - с лыжами, бутербродами и даже с вином. Располагались во времянке у Роммов. На лыжах ходили всего один раз, в двухчасовой поход к той разрушенной церкви у села Пучково, но так устали, что больше подобных прогулок не устраивали. Растапливали печку, пили вино, один раз даже сварили глинтвейн. Заводили патефон, танцевали в тесноте под единственную не треснутую пластинку танго "Брызги шампанского" и фокстрот "Кукарача" и никуда не трогались до вечера, даже гулять не ходили. И без того было хорошо. При свечах рассуждали на разные животрепещущие темы, например - что такое любовь и что такое страсть и чем они отличаются друг от друга. Никто из нас этого пока не знал, но каждый старался затмить другого эрудицией. Откуда что бралось. Апеллировали к Леонардо да Винчи, Моэму, Пушкину, перемежая свои интеллектуальные споры выходами на улицу по малой нужде. Там стояли сказочные ели в снегу, высились сугробы, голубоватые в ранних сумерках, и стоял почти готовый кирпичный дом Роммов, уже под крышей, но еще без отопления и электричества.
Но такие вылазки на дачу были редкостью: все, кроме меня, жили активной студенческой жизнью. Наташа - в медицинском, Генька - в Политехническом, все были заняты учебой и общественными делами, и только я болталась, тяготясь обилием пустого времени.
Хоть и посещала некоторые дневные лекции и вечерние занятия, сидела в университетской читалке, готовилась к зачетам, но не оставляло чувство, что это всё - не моё, что я в этот вечерний филфак вляпалась как в какую-то вязкую трясину. И хочется вылезти, но уж раз влезла - придется хлюпать дальше, хотя бы ради мамы, которая столько сил и унижений, не говоря уже о деньгах, вложила, чтобы впихнуть меня сюда, и так гордится, что дочь ее - студентка Университета! Она произносила это с приподнятой интонацией:
- Пойми, ты попала в Московский Университет! Ты должна этим гордиться! Тебе многие завидуют!
Знакомя меня с кем-нибудь в театре или в гостях, обязательно подчеркивала:
- Студентка Университета!
Но что-то не испытывала я никакой гордости. А то, что испытывала, можно выразить словами: не то! Не по мне!
Нет, некоторые лекции были очень интересными - древнерусская литература, фольклор, античная литература. Но сидя среди студентов-очников в просторной, высоким амфитеатром, Коммунистической аудитории и записывая эти лекции, я продолжала ощущать себя тут, среди "настоящих студентов", бедной родственницей. Могла бы вообще не ходить, никто бы не заметил.
А такие предметы как старославянский, латынь, диалектология - сразу же стали для меня вроде школьной математики - неприступными горами, на которые мне лезть ну совершенно не хотелось. Все эти "носовые", "сонорные", "редуцированные", "фрикативные" - зачем мне это? Никогда я не пойму, что такое "аккомодация"! И то, что по всем этим предметам предстояло сдавать зачеты и экзамены, писать курсовые - заранее наводило тоску и страх. Плюс еще - основы марксизма-ленинизма с их апрельскими тезисами, съездами РСДРП, бундовцами, оппортунистами, троцкистами… Мало того что адская скука, да еще и о преподавателе марксизма говорили, что он зверствует на экзаменах, что к нему по пять раз ходят пересдавать.
Нет, какая там гордость.
Вроде бы и новые подруги появились, такие же, как и я, аутсайдеры, не добравшие одного-двух баллов. Ходили стайкой в буфет, стреляли глазками в студентов, хихикали в читалке, а в душе моей шевелилось: не то! Не по мне! И жизнь не по мне, и новые друзья - не друзья, а так, встретились - разошлись. Может, я сама была отчасти виновата - принимала высокомерный вид, чтобы не показать свою потерянность в этих старинных стенах на Моховой.
На работу - ради справки - меня устроила тоже мама через свою знакомую, Зою Лазаревну Шварцман, с которой они в юности, в Киеве, занимались в театральной студии Соловцова и потом всю жизнь поддерживали отношения. Зоя Лазаревна работала заместителем директора библиотеки иностранной литературы на улице Разина. Директором была Маргарита Ивановна Рудомино. Меня взяли в справочный отдел на четверть ставки. Я могла ходить через день, могла приходить к обеду или уходить после обеда. Сотрудницы справочного отдела были симпатичные интеллигентные женщины, ко мне относились снисходительно, работой не загружали, да я ничего толком и не умела. Переписывала набело готовые справки, искала в каталогах нужные им карточки. Часто ошибалась, и им приходилось переделывать. Мне бы у них учиться профессии и вообще пользоваться счастливой возможностью работать в такой замечательной библиотеке - Маргарита Ивановна собрала под своей крышей по настоящему образованных, незаурядных людей, тут устраивались встречи с приезжавшими в СССР прогрессивными западными писателями, например, со Стефаном Геймом из ГДР, с Кауфманом из Австралии, с Джеком Линдсеем из Англии. А какие читатели приходили сюда поработать в читальном зале или получить справку в нашем отделе, назвать хотя бы Льва Копелева. Мне бы, открыв рот, слушать, впитывать, постигать, учиться, а я не постигала, не слушала, не впитывала и не училась. Потому что и эта работа была - не мой выбор. Кто я для всех этих интеллигентных, увлеченных своим делом людей? Никто. Принятая по блату жалкая неумеха, которую они, эти люди, терпят по доброте душевной.
Под парусом
Неожиданно в моей тусклой университетской жизни появилась отдушина: одна из новых приятельниц, Милка Гаврилова, увидела в вестибюле объявление о начале занятий в парусной секции и предложила записаться. Занятия проводились по воскресеньям в одной из аудиторий. Вел их инструктор-яхтсмен, крепыш и весельчак Шура Чумаков. На первом же занятии он пообещал, что мы будем ездить на станцию Хлебниково, где расположена спортивная база, а с весны, если сдадим экзамены, начнем смолить яхты, а потом ходить на них по водохранилищу. Но сначала нужно освоить теорию.
До чего же это была интересная теория! Словно я попала в мир "Детей капитана Гранта" и героев Станюковича. Рангоуты, шкоты, крепеж морских узлов, остойчивость судна, грот-мачта, фок-мачта, кубрик, ют, корма! По такелажу я получила пятерку, по сигнализации - пятерку с плюсом, а Милка - тройку.
Да уж, это не занудный старославянский с его кириллицей-глаголицей, юсом малым, юсом большим и прочими отжившими понятиями, от которых тянет могильным холодом. Это совсем другое дело - поворот оверштаг! Шкоты на левую! "Пират, веселей поворачивай парус, йо-хо-хо, веселись как черт!" Если это всего лишь теория, то какова же будет практика!
В феврале, как и обещал Шура, мы ездили на станцию Хлебниково, и он катал нас на буере по огромному ледяному пространству водохранилища. Маленькая яхта на коньках под мачтой с белым треугольным парусом брала всего одного пассажира и, управляемая нашим инструктором, неслась, набирая скорость, делала резкие повороты, ледяные брызги секли лицо, ветер свистел, парус трещал, уверенные движения рулевого, его обветренное напряженное лицо делали его похожим на Джеклондонского героя Клондайка. "Не боись! - доносилось до меня сквозь ветер. - Крепче держись!"
Сердце замирает, восторг, страх - вот это жизнь!
А потом возвращение на электричке в Москву всей компанией, и Вова Маслов, блондин с голубыми глазами, похожий на Бимбу из "Платы за страх", садится рядом с хорошенькой Милкой, а рядом со мной - умный очкарик, тоже Вова, с факультета журналистики. И Шура Чумаков говорит мне: "У тебя дело пойдет! Другие девчонки, бывает, визжат в первый раз на буере, а ты - молоток!" Но главное, мы - одна компания, говорим о том, как будем весной смолить яхты, а летом на них ходить.
Дома - "крупный разговор" с мамой:
- Меня это не устраивает! Уезжаешь на целый день, черт знает куда! Ни черта не занимаешься! Тебя отчислят! И вообще, что это за компания для тебя?!
- Очень хорошая компания! Ты же их не знаешь, а говоришь…
- Да, говорю! Потому что ты мне ничего не рассказываешь! А я должна всё о тебе знать! Что это за поездки?! Вместо того, чтобы заниматься! Я от всего тебя освободила, чтобы ты только училась! Ты прекрасно знаешь, что кроме как от тебя и от папы мне не откуда ждать радости! А ты никакой радости мне не доставляешь! Имеешь все возможности, и при этом великолепные возможности учиться, а вместо этого бездельничаешь и действуешь мне на нервы!
- Я учусь…
- Вижу, как ты учишься! Живешь на всем готовом, как барыня! Ни черта не делаешь! Мне приходится краснеть за тебя перед знакомыми!
Мама права: живу на всем готовом. Домработница Ксения убирает, стирает, гладит, ходит в магазин, готовит, подает на стол. Домашняя портниха шьет мне наряды. А я живу как барыня, ничего не умею - ни суп сварить, ни картошку поджарить…
- Свою комнату ты превратила в помойку! - кричит мама. - Постель не убрана, стул посреди комнаты! Кладешь вещи, куда попало! Что это такое, я тебя спрашиваю?! - мама в сердцах сбрасывает со стула на пол груду скопившейся одежды. - Ты - девушка! А если ты выйдешь замуж? Хорошо, если вы будете жить у нас, а если ты будешь жить со свекровью?!
Действительно, ужас - жить со свекровью. Единственное утешение - кто же меня такую возьмет замуж?
Когда мамин воспитательный монолог становится слишком громким, на пороге комнаты возникает папа и примиряющей репликой пытается залить пожар. Но это только еще больше воспламеняет маму.
- Уйди!!! - кричит она так, что звенят оконные стекла. - Не вмешивайся! Я ее воспитываю! (с ударением на "я").
Папа уходит. А мама, выпустив не по цели последний залп, успокаивается.
- Пойми, - говорит она обессилено, - я живу только для тебя! Я хочу тобой гордиться! А как я могу тобой гордиться, если ты меня так огорчаешь. Дай мне честное слово, что постараешься больше меня не огорчать.
Я даю честное слово, что постараюсь.
Но кроме кнута были и пряники: пригласительные билеты в Дом литераторов на капустник "Литературной газеты", в театр "Эрмитаж" на спектакль Аркадия Райкина, на концерт Эдди Рознера. И почему-то эти приглашения обычно совпадали с моими воскресными занятиями в парусной секции.
- Не хочешь - не ходи! - пожимала плечами мама. - Пожалуйста! Мое дело предложить! Но имей в виду, что эта твоя, как ее, секция - от тебя никуда не уйдет, подумаешь, один раз пропустишь, а ЭТО (она возводила глаза к потолку) ты больше не увидишь. Другие много дали бы, чтобы быть на твоем месте.
В самом деле: когда еще я увижу, например, живого Вертинского?
И я пропускала занятие. Надевала черное бархатное платье с круглым белым воротником, сшитое по маминому вкусу домашней портнихой, мама критически меня осматривала, что-то поправляла, и мы выезжали "в свет".
"И чужая светится звезда!.."
Песни Вертинского я знала со времен пионерского лагеря, потому что у Ани Горюновой, вернее у ее папы, дома были патефонные пластинки с песнями Вертинского. Но слушала я их не с пластинок (папа не разрешал), а в исполнении самой Ани Горюновой. Она пела про остров, где растет голубой тюльпан, про ангела, который спрыгнул с потухшей елки, про бананово-лимонный Сингапур. Песни в Анином исполнении мне очень нравились, хотя в них было много непонятного, и смешили все эти "пальцы пахнут ладаном", "лиловый негр", "Божий рай". Какой там еще "Божий рай"! Но интимная, доверчиво открытая печаль, непонятная еще тоска одиночества задевали за живое, и мы, пионерки старшего отряда, возвратившись с линейки после спуска флага в свою палату, пели: "Что за ветер в степи молдаванской, как поет под ногами земля!.." Хотели даже спеть эту песню хором на вечере самодеятельности, а что, почти маршевая, строевая, особенно припев. Но Ольга Николаевна, воспитательница, сказала, что слова не годятся: "распятый Христос", "гимназистки"… При чем тут гимназистки?
Шофер Анатолий Семенович останавливает машину у высокого здания на Пушкинской площади, мы с мамой и папой поднимаемся в лифте на пятый этаж. У входа в фойе проверяет билеты, а иных с улыбкой пропускает так, невысокая энергичная администраторша Адриенна Сергеевна Шеер. Моего отца и нас с мамой она тоже, поздоровавшись и улыбнувшись, пропускает так.
По продолговатому узкому фойе Всероссийского театрального общества ходят знаменитости - грузный, простоватый на вид Михаил Жаров с молоденькой женой, элегантный Михаил Царев, старушка Турчанинова, а вон молодые, но уже известные Геннадий Дудник и Евгений Вестник, а вон студенты и недавние выпускники театральных ВУЗов - Миша Державин, Роллан Быков, красавец с прической под Тарзана Шура Ширвиндт. Все пришли послушать Вертинского. За публикой, стоя у входа в зрительный зал, благожелательно наблюдает директор ВТО, высокий, очень красивый, спокойный, внимательный Александр Моисеевич Эскин. Пожимает руки знакомым. Наиболее "своих" (и нас тоже, ведь папа тут свой) приглашает раздеться в директорской раздевалке. Вообще-то, тут все свои, шумно радуются встрече, останавливаются поговорить.
Стариков больше, чем молодых. Родители почтительно здороваются с сильно нарумяненной сутулой старухой с рыжей нелепой косичкой и откровенно нарисованными дугами бровей. Шею маскирует газовый шарфик, но он не скрывает жил и дряблых мешочков под подбородком. Она кивает с неподвижным лицом.
- Знаешь, кто это? - шепчет мне мама. - Лиля Брик!
Эта накрашенная мумия - Лиля Брик?! Возлюбленная Маяковского?!
- Ах, как она была хороша в молодости! - шепотом говорит мама. - Как она была прелестна!
Мы садимся на свои места. Свет в зале гаснет, сцена освещается. Выходит и садится за рояль аккомпаниатор. Вслед за ним на сцене появляется пожилой, высокий мужчина в черном фраке и белой манишке с галстуком-бабочкой. Гладко прилизанные бесцветные волосы с залысинами, водянистые глаза, бледные обвисшие щеки, большие уши. Зал аплодирует. Мама шепчет:
- Как постарел! Какой он был очаровательный в костюме Пьеро! В каком это было году, не помнишь, Володя? В девятнадцатом? Или в двадцатом?
Меня разбирает смех: паноптикум какой-то. Сплошные музейные экспонаты.
Спереди оборачиваются. Мама делает мне строгие глаза и извиняющимся жестом дает понять обернувшимся, что не произнесет больше ни звука.
Вертинский кланяется, кивает аккомпаниатору. Тот ударяет по клавишам:
Обтянут шелком тронный зал,
По всей стране сегодня
Король дает свой первый бал
По милости Господней…
Что это?! Какой у него надтреснутый, дребезжащий голос, странно слабый для такого знаменитого певца. Женственные движения рук, пощелкивание тонкими белыми пальцами, раскатистая картавость - все это активно мне не нравится, кажется манерным, неестественным, почти комичным. Вот он взял последнюю ноту и долго, мучительно тянул, у меня даже мурашки пошли по спине, словно он резал ножом по тарелке.
Зал сдержанно аплодирует. Неужели кому-то это может нравиться? Ей-богу, у Ани Горюновой и то лучше получалось.
А он все тем же высоким, напряженным голосом поет про остров, где растет голубой тюльпан, про желтого ангела, про чужие города, в которых чужая плещется вода и чужая светится звезда…
И вот, в тот момент, когда он произносит, нет, резко выкрикивает это магическое - ЗВЭЗДА! - и вскидывает руку с растопыренными звездой пальцами - что-то происходит со мной. Этот высокий голос, мучительно форсирующий звук на последней ноте, уже не отталкивает, он завораживает. Перестают казаться манерными движения рук и грассирование. Старое, бледное лицо становится значительным и красивым. Я не могу понять, не могу объяснить, только чувствую - до спазма в груди, до слез, - что этот старый человек на сцене - великий артист. То, что казалось манерностью, - никакая не манерность, это образ, маска, за которой настоящая любовь, настоящая грусть, настоящее страдание.
И сдержанные аплодисменты зала - не от равнодушия, а от того, что искушенная актерская публика всё понимает и не хочет вульгарными криками восторга спугнуть то трагическое, печальное, хрупкое, что дарит он ей. Во всяком случае, я так чувствую. Но, наверно, и другие тоже, судя по глубокой, почтительной тишине, а потом, когда зажигается свет в зале, по растроганному выражению лиц. Все дружно поднимаются со своих мест и очень долго хлопают стоя, а он кланяется, прижав руку к белой манишке.
Клоун в тельняшке
И опять мама соблазняет меня:
- Не будь дурой! Тебе предоставляется такая возможность!
В самом деле: Марсель Морсо, знаменитый французский мим. Фильм о нем в Доме кино. Папа уже заказал билеты.
И воскресное занятие опять проходит без меня.
Впечатление ошеломляющее! У артиста белое лицо-маска с опущенными углами яркого рта и скорбными черными глазами. Тельняшка, белые брюки, белый жилет и шляпа с розой. Бедный, но независимый парижский щеголь. Печальный клоун по имени Бип. Он показывает: вот человек идет по дороге, вот он бежит, поднимается по лестнице, спускается с лестницы, идет против ветра, перетягивает канат. Самое поразительное, что при этом он остается на одном месте. Каждая сценка - короткий, подробный рассказ без слов. Как точно, только мимикой и движением, он передает характер своего персонажа!
Он показывает смешные сценки-пантомимы: "Бип и шмель", "Бип трагик", "Бип в светском обществе". Пластичность почти акробатическая, вернее балетная, и всё понятно без единого слова.
- Ну вот, - говорит мама в ответ на мой восторг. - А ты не хотела идти.
В буфете, куда мы заходим после окончания фильма, к нам подходят поделиться впечатлением папины знакомые: поэт Евгений Долматовский, композитор Никита Богословский.
- Ну, как вам? А вы были на премьере Розова?.. Что скажете? А вы читали статью Безыменского в "Советской культуре"?
Кто я среди этих знаменитостей, занявших прочное положение в жизни, или среди творческой молодежи, уже заявившей о себе?
Мама представляет меня:
- Это наша дочка. Студентка Университета!
- Здст… Оч прият… Владимир Захарович, а что слышно с вашей "Белой акацией"?
Кто я? Никто! Пустое место. Писательская дочка.
Лондон Зиновия Гердта
Но ведь и вправду глупо отказываться от таких возможностей. Например, пойти в ЦДРИ, послушать, как Зиновий Гердт рассказывает о поездке в Лондон с труппой кукольного театра. Они только что вернулись оттуда с гастролей. Лондон для меня - это Диккенс и Голсуорси (туманы, камины, чопорные леди в длинных платьях и джентльмены в смокингах), смешная книжка "Трое в одной лодке", произведения советских авторов типа недавно опубликованного в "Огоньке" очерка Анатолия Софронова - про тяжелую жизнь простого английского народа, про нищих художников, рисующих на тротуарах (эти нищие художники словно пушкинские цыганы кочуют из очерка в очерк о "тамошней" жизни, изрисовывая тротуары всего мира своими цветными мелками), про безработных, роющихся в мусорных баках. В общем, про социальные контрасты капиталистического ада.
А Зиновий Гердт целый вечер рассказывает нам про Лондон, и ни слова о социальных контрастах!