* * *
В 1936 году у Сергея Яковлевича прибавилось работы. В Испании началась гражданская война, и он получает новое задание – вербовать добровольцев в Интернациональные бригады. Русским эмигрантам за участие в войне обещают право вернуться на Родину. Естественно, Эфрон рвется в Испанию. Однако не пускают. Он прекрасный вербовщик и, очевидно, не слишком хороший воин. А ОГПУ виднее, кого как лучше использовать. Большинство свидетельств, которые можно было проверить, – за то, что в Испании Эфрон не был. Это утверждает, в частности, адъютант Матэ Залка Алексей Эйснер. А уже упоминаемый нами Кирилл Хенкин в книге "Охотник вверх ногами" рассказывает, как он, будучи совсем молодым человеком, искренне увлеченным коммунизмом, рвался в Испанию. Помог Сергей Эфрон. "Сергей Яковлевич сказал мне, что воевать в окопах может всякий, мне же предстоит делать что-то "интересное" <…> Что это будет за "интересная" работа, он не сказал. Мое дело – доехать до Валенсии, явиться в гостиницу "Метрополь", спросить товарища Орлова. Остальное – не моя забота".
Александр Орлов был главным резидентом ОГПУ в Испании. И если Сергей Эфрон мог направлять людей прямо к нему – значит, он сам уже дошел до степеней известных. В задачу Орлова входила борьба не столько с фашистами, сколько с "врагами внутренними" – коммунистами – противниками Сталина, прежде всего троцкистами. Которые тоже воевали против Франко и, по словам Хенкина, "очень здорово". Однако их так же, как фашистов, выслеживали, пытали, убивали. Создавались тайные тюрьмы, которые наполнялись теми, кто мог стать помехой в установлении сталинской монополии в революционном движении. В одной из них был уничтожен Андрес Нин – знаменитый рабочий лидер, руководитель Объединенной рабочей партии Испании. Направляя людей к Орлову, Сергей Яковлевич не мог об этом не знать.
Хенкин служил в одном из отрядов, подчинявшихся непосредственно А. Орлову. Командиром отряда был… Константин Родзевич. В военном билете на имя Луиса Кордес Авера (то, что билет принадлежал Родзевичу, свидетельствует и фотография на билете, и воспоминания современников, знавших псевдоним Родзевича) говорится, что обладатель этого документа состоял в звании "команданте" (майора) и с 14 ноября 1936 по 20 мая 1937 года "числился в спецгруппе подрывников". Опасная профессия. Но в военном билете нет ни одной записи об отличии или награде, полученных на этом поприще. Возвратился он из Испании без единой царапины. "Подрывал" он скорее всего тех, кто казался подозрительным советской разведке. Тот же Хенкин вспоминает, что Родзевич всегда сам непосредственно общался с Орловым, и – глухо – о жестокости Константина Болеславовича. А в дневнике Георгия Эфрона есть запись о том, что Родзевич (Кордэ) сообщил ему, что несколько человек, отправленных "Союзом возвращения" в Испанию, "пришлось расстрелять" – не захотели, видимо, играть в энкавэдэшные игры. (Знай Цветаева, чем занимается в Испании Родзевич, не сказала бы: "Он молодец, он сейчас воюет в Испании".)
Итак, и муж Цветаевой – которому посвящены волшебно-романтические стихи, и тот, кого она так страстно любила, – герой "Поэмы Горы" и "Поэмы Конца", – стали агентами советских спецслужб. И не "шестерками", а играющими там роль довольно серьезную. Сколько улюлюканий раздается по этому поводу! А между тем факт этот характеризует эпоху, но никак не Цветаеву, которую эпоха не сломила . Она всегда оставалась собой, со своими представлениями о добре и зле, чести и благородстве. Как в 1917 году она не соблазнилась лозунгами о грядущем царстве справедливости, ради которого сейчас необходимо совершать жестокости и несправедливости, так и в 30-е годы не увлеклась социальным экспериментом, поставленным ради будущего всеобщего счастья.
От Эфрона, Родзевича и тех, кто пошел с ними, ее отличало твердо знание: "…земное устройство не главнее духовного, равно как наука общежития не главнее подвига одиночества <…> Земля – не все, а если бы даже и все – устроение людского общежития – не вся земля. Земля большего стоит и заслуживает". Время, в которое Цветаевой довелось жить, занятое дележом земных благ, она всегда ощущала как чуждое себе. "Время! Я тебя миную!" – гордо заявила она в одном из своих стихов… А вот это уже никому не удавалось. Сломать можно не каждого, но убить – всякого. Среди миллионов жертв эпохи окажется и Марина Цветаева. Но еще несколько лет ей было отпущено.
* * *
Лето 1936 года подарило Цветаевой эпистолярную встречу с поэтом Анатолием Штейгером. Тяжело больной, недавно переживший несчастную любовь, он томился в одном из швейцарских санаториев в ожидании опасной операции. Он восхищался стихами Цветаевой и – по-видимому – понял, какой автор мог написать такие стихи. Он послал ей свою книгу и письмо на 16 страницах. К сожалению, это письмо, как и все письма Штейгера, кроме одного, до нас не дошло. Мы можем только догадываться об их содержании – по ответам Цветаевой.
Надо ли говорить, какой радостью для Цветаевой, давно страдавшей от ощущения никому ненужности, было это письмо-исповедь ("У кого-то смертная / Надоба – во мне"). И она откликнулась так, как только и умела откликаться – всей собой. Она сразу определяет свое чувство как материнское, "потому что это слово самое вмещающее и обнимающее, самое обширное и подробное, и – ничего не изымающее". В Штейгере она видит своего духовного сына, свое alter ego. (А на каком, собственно, основании?) Она обещает писать ему каждый день и свято исполняет обещанное. Это при ее-то занятости. При том, что грядет столетие со дня гибели Пушкина и надо срочно переводить его стихи на французский и кончать "Моего Пушкина". Она не жалеет времени на разбор стихов Штейгера, указывая на их достоинства и недостатки, выделяя удачные и неудачные строчки. Она ждет писем от него, как ждут писем возлюбленного ("Милый друг, мне кажется – Вы не писали уже целую вечность, а на самом деле – только три дня"). И беспокоится, как мать ("Если бы я была уверена, что Вы не пишете для здоровья, не от нездоровья…").
Операция прошла удачно, Штейгер теперь – относительно – здоров и вскоре сможет покинуть санаторий. Марина Ивановна строит планы встречи: где, когда, предлагает деньги на дорогу. (Хотя в глубине души и понимает, что с личного свидания все расставания и начинаются.) Но Штейгер рвется вовсе не к ней, а в Париж, на Монпарнас, где в многочисленных кафе собирается парижская богема, где до утра спорят о последних литературных новинках, выставках и пр. Наконец, он, вероятно, жаждал тех развлечений, которые большой город дает молодому человеку. Вот этого Цветаева понять не может. Так не могла она понять, почему ее собственная дочь рвется от такой матери в общество "пошляков". Так потерял ее уважение человек, который предпочел ее общество Алиному. Что с того, что Але 20 лет, а ей 40 – ведь с ней же гораздо интереснее. Богему она презирала. Когда молодой, подающий надежды поэт Б. Поплавский умер от передозировки наркотиков, его оплакивал весь Париж – только не Марина Цветаева. Любимым местом поэта должен быть письменный стол, а вовсе не литературное кафе. И у нее было право судить тех, кто собирался на Морнпарнасе, – равных ей там не было. Она имела все основания написать Штейгеру "… настоящий поэт среди поэтов так же редок, как человек среди людей". " Настоящий поэт" (читай – Гений) не нуждается в обществе талантов, но для человека среднего литературного дара (каким и был Анатолий Штейгер) подпитка литературной средой необходима. Однако ж Цветаева всегда мерила по себе – потому-то так трудно, а зачастую и трагично складывались ее отношения с людьми. И Штейгеру (названому сыну!) она пишет резко, "ледянее звезды": "Поскольку я умиляюсь и распинаюсь перед физической немощью – постольку пренебрегаю – духовной. "Нищие духом" не для меня. <…> Руку помощи – да, созерцать Вас в ничтожестве – нет".
На это письмо сохранился ответ Штейгера. Скажем прямо: мы читали его с полным сочувствием и пониманием.
...
"Да, Вы можете быть, если хотите – "ледянее звезды". Я всегда этого боялся (всегда знал эту Вашу особенность) – и поэтому в первом же моем письме на 16 страницах – постарался Вам сказать о себе все, ничем не приукрашиваясь, чтобы Вы сразу знали, с кем имеете дело, и чтобы избавить Вас от иллюзии и в будущем – от боли. Я предупреждал Вас, Марина (в этом письме, правда, было сказано все и о "Монпарнасе" и даже о milieu [36] ) – и в последующих всех письмах я всегда настаивал на том же самом.
Между моим этим письмом на 16 страницах и моим письмом последним – нет никакой разницы. Ни в тоне, ни в содержании, ни в искренности – никакой.
Но зато какая разница в Ваших ответах на эти письма <…>
После первого Вы назвали меня сыном, – после последнего Вы "оставляете меня в моем ничтожестве".
И объясняя это, на первый взгляд, странное обстоятельство, Штейгер недалек от истины: "…в моих письмах Вы читали лишь то, что хотели читать. Вы так сильны и богаты, что людей, которых Вы встречаете, Вы пересоздаете для себя по-своему, а когда их подлинное, настоящее все же прорывается, – Вы поражаетесь ничтожеству тех, на ком только что лежал Ваш отблеск, – потому что он больше на них не лежит <…>
Вы обещали мне, что Вы мне никогда боли не сделаете, – не обвиняю Вас, что Вы не сдержали своего обещания. Вы, ведь, это обещали мне воображаемому, а не такому, каков я есть <…>
Любящий Вас и благодарный
А.Ш."
В последнем письме к Штейгеру Цветаева просит его вернуть ей куртку, которую она ему раньше послала. (Правда, с оговоркой: если не нужна.) Так прозаически окончились отношения, начатые на сверхвысокой ноте. Но навсегда остались обращенные к Штейгеру "Стихи сироте" – последний лирический цикл Цветаевой.
* * *
В марте 1937 года уехала в СССР Аля. Сбылась ее мечта: под влиянием отца она стала патриоткой своей Родины, самой справедливой страны в мире. Кроме того, ей, конечно, хотелось самостоятельности. А Марине Ивановне, как ни сложны были ее отношения с дочерью, обидно, что Аля перед отъездом "уже целиком себя изъяла, ни взгляда назад…". Уезжала – веселая, счастливая. ("Так только едут в свадебное путешествие, да и то не все".) Сохранилась фотография проводов Али на парижском вокзале: Аля – сияет, Марина Ивановна стоит где-то во втором ряду, насупившаяся, вроде бы здесь совсем и не нужная.
Ариадну Эфрон отпустили, очевидно, по принципу "мавр сделал свое дело, мавр может уходить" – молодежную группу при "Союзе возвращения на Родину" она уже организовала. Могла бы, наверное, сделать и что-нибудь еще. Но было решено, что с нее хватит, – ведь возвратившиеся эмигранты были нужны и в СССР. Зачем? Чтобы доказать всему миру, что "у нас" хорошо, а "там" плохо? Чтобы впоследствии выбивать у них показания друг против друга? По совести говоря, не знаем. Логика Большого брата нам не всегда понятна.
Письма из Москвы приходят счастливые. Ей нравится все: и очереди к Мавзолею, и пролетарская публика в театрах, и то, что каждый либо работает, либо учится. Нравится портрет Пушкина на Красной площади (в СССР пышно праздновались Пушкинские дни), магазины, которые, как ей кажется, не хуже парижских.
А в парижском журнале "Наша Родина" (1937 г. № 1) появляется ее очерк "На Родине" – прямо-таки гимн Москве и ее довольным и радостным жителям. (Заметим – в 1937 году!) Ей нравится "количество новых, высоких, светлых домов". Правда, сама она живет в крохотной комнатушке своей тетки в коммунальной квартире, да и из ее знакомых, видимо, никто не имеет отдельной квартиры – в 1937 году практически вся Москва ютилась в "коммуналках", – тогда как во Франции даже в самые трудные годы она не знала, что такое коммунальная кухня. Но она уверена, что "трудности" носят временный характер и поэтому не стоят упоминания. Из всего происходящего она выделяет то, что, по ее мнению, свидетельствует о красоте, силе и могуществе советской власти. "На моих глазах Москва встречала полярников (показушная акция, призванная в разгар террора продемонстрировать гуманизм советского общества. – Л.П .), шла навстречу детям героической Испании (они не увидят своих родителей до самой смерти Сталина. – Л.П .), принимала трудовой и физкультурный молодежный парады (свидетельствующие об уверенности нашей молодежи в будущем и о готовности к войне. – Л.П .). На моих глазах Москва наградила участников строительства канала Москва – Волга (строившегося в основном трудами заключенных. – Л.П .).". Не забывает Аля упомянуть и о другом: "На моих глазах Москва расправилась с изменой". (Имеется в виду так называемое "дело антисоветской троцкистской военной организации", созданной якобы для захвата власти. По делу проходили М. Тухачевский, И. Якир и другие крупные военачальники – таким образом перед войной верхушка армии была обезглавлена.) Ни тени сомнения в подлинности обвинений у Али не возникло.
Зная, что ждет Ариадну Эфрон в недалеком будущем, не иначе как с горькой усмешкой можно читать такие строки: "В моих руках мой сегодняшний день, в моих руках – мое завтра, и еще много-много-много, бесконечно радостных "завтра".
Скольких читателей этот очерк подвигнул на решение вернуться в Советский Союз? Сколько из них разделили судьбу Али?
Цветаева же еще раз убедилась, что Аля выросла не ее дочерью. Марина Ивановна ненавидела парады, шествия – все, что нивелирует личность. Особенно возмутила ее фраза о расправе с изменой. Аля, ее Аля, в детстве такая жалостливая, приветствует расстрельные приговоры! Большей низости Цветаева не могла себе представить.
* * *
20 сентября Цветаева с Муром вернулась с летнего отдыха. А через два дня французские и эмигрантские газеты сообщили: похищен генерал Е. Миллер. "Москва похищает русского генерала", "Под этим похищением стоит подпись ГПУ", – утверждали газеты всех направлений. "Франция хочет быть страной-убежищем, но не вертепом бандитов. Мы хотим жить спокойно <…> Мы не можем терпеть, чтобы такой порядок вещей продолжался", – ясно, что такие заявление не предвещали ничего хорошего для русской эмиграции.
Е. Миллера – так, во всяком случае, решил суд – похитил Н.В. Скоблин, в прошлом видный белогвардеец, в 1930 году завербованный советской разведкой. При помощи своей жены, известной певицы Н.В. Плевицкой. Есть версия, что Скоблин должен был похитить и А. Деникина, но этому помешал… С. Эфрон. В фильме Никиты Михалкова "Русский выбор" дочь друга Эфрона Всеволода Богенгардта рассказывает, что Сергей Яковлевич просил ее отца передать Деникину, чтобы тот ни в коем случае не садился в предложенную ему машину. А дочь Деникина вспоминает, что она прочла в газетах о похищении генерала Е.К. Миллера и – одновременно о готовившемся похищении ее отца. Последнее – явная аберрация памяти. В первых сообщениях об исчезновении Миллера имя Деникина не упоминалось. Однако через несколько дней появились газетные "шапки": "Планировалось похищение двух генералов?". Но неизменно со знаком вопроса. Это предположение строилось на том, что в день похищения Миллера Скоблин – довольно настойчиво – предлагал Антону Ивановичу подвезти его на своей машине в Брюссель. Деникин отказался. Однако этот факт не мог еще служить доказательством . Тем более что совершенно непонятно, зачем надо было похищать Деникина, к тому времени совершенно отошедшего от всякой политической деятельности и занявшегося писанием мемуаров. Но во время обыска у Скоблина была изъята записная книжка с записью: "Белый генерал, ставший писателем", и рядом план квартиры. Этот план оказался планом квартиры Деникина. Таким образом подтверждалось, что и Деникин должен был стать жертвой советских органов. Зачем? На этот вопрос, собственно говоря, можно было бы ответить просто: нам их логику не понять. Но эмигрантские газеты давали и другой ответ: хотя русские белогвардейцы не представляют реальной опасности для Советов, их активные связи в Европе и Америке зело не нравятся большевикам, и они стараются всеми способами расшатать и разбить эмиграцию – в том числе и покушениями на видных ее деятелей.
Следствие по делу о похищении Е.К. Миллера выявило и другой факт: Скоблин был связан с "Союзом возвращения" и лично знаком со многими его членами, в том числе и с Эфроном. (Впрочем, они знали друг друга еще со времен "ледяного похода".) Это, само по себе, конечно, еще не говорит за то, что Скоблин поделился с Эфроном планом похищения Деникина. Ведь разведчик не имеет права рассказывать о полученных им заданиях никому, даже самому близкому и "проверенному" человеку. А вряд ли между Скоблиным и Эфроном была большая близость. Во время Гражданской войны Скоблин был генералом, Эфрон же – прапорщиком… А потом, в "Союзе возвращения"? Об этом мы ничего не знаем.
…Не имеет права, но ведь люди (а разведчик, в конце концов, тоже человек), случается, что-то делают и без права. Откуда нам знать, что развязало язык Скоблину? Может быть, просто душевная беседа за бутылкой водки? (Русский же человек!) Конечно, это только гипотеза, но если она верна, это означает, что, предупреждая Деникина, Эфрон ничем не рисковал – ведь он узнал об этом случайно, и в случае провала операции никто не мог его заподозрить. (Что и произошло.)