Эриху Хартманну разрешили написать первое письмо домой только накануне Рождества 1945 года, почти через 8 месяцев после его захвата в плен. Уш получила эту весточку в январе 1946 года.
...
" Моя Уш!
Я хочу сообщить тебе, что жив. Я желаю тебе счастливого Рождества и Нового года. Не бойся за меня. С кем я тебя должен поздравить – сын или дочь? Все мои мысли с тобой. Тысяча поцелуев.
Твой Эрих
!"
Каждый месяц после этого Эриху было разрешено писать по 25 слов в Германию вплоть до 1947 года. Через два года после окончания войны русские сократили эту норму до 5 слов в месяц. Уш писала постоянно. Она послала Эриху от 350 до 400 писем за 10 лет его нахождения в лагерях. Он получил менее 40 писем.
Только в мае 1946 года он узнал, что 21 мая 1945 года у него и Уш родился сын Петер Эрих. Этот малыш не сумел пережить тяжелые послевоенные годы – он скончался в возрасте двух лет и 9 месяцев. И только через год Эрих узнал о его смерти. Когда в 1952 году скончался отец, которого Эрих горячо любил, он опять узнал об этом лишь спустя год.
Это процесс перемалывания личности тянулся год за годом. Американцы не сталкивались с этой формой войны, пока небольшое число американских военнослужащих не попало в плен к китайцам в годы Корейской войны. Среди них был один из самых известных асов американских ВВС полковник Уокер М. Махурин, герой Второй мировой и Корейской войн.
Прекрасный аналитик, обладавший литературными способностями, Махурин изложил свой печальный опыт промывания мозгов в великолепной книге "Честный Джон", которая просто требовалась американцам в трудное время. Позднее Махурин встретился с Эрихом Хартманном в Германии, и два аса сравнили свои впечатления о коммунистических тюрьмах. Оба согласились, что представления мирных жителей о судьбе военнопленных абсолютно неправильны. Нормальный цивилизованный гражданин на Западе не имеет ни малейшего представления о порядках в коммунистических тюрьмах и методах нравственного уничтожения людей.
Хартманн и Махурин согласились, что для коммунистов лишь вопрос времени сломать любого человека, попавшего к ним в лапы. Никакая отвага, патриотизм и верность не обеспечивают достаточной защиты против такого нажима. Ее не существует в принципе. Американцы, которые в жизни не видели ничего страшнее телевизионной пальбы, пытаются вырабатывать какие-то кодексы поведения пленных. Люди, полностью отрезанные от своих родных, лишенные поддержки собственного правительства, обречены. Они будут делать такие вещи, за которые их позднее дома будут подвергать критике лицемерные ханжи.
Военнопленные в таких условиях могут писать письма, делать официальные заявления, выступать по радио с совершенно невероятными речами. Но эти поступки не являются свидетельством слабости или измены. Они будут делать это из страха за свою жизнь, за жизнь своих родных. Иногда просто за кусок хлеба, чтобы не умереть с голода!
Угнетатель может использовать абсолютно все. Любые угрозы беспомощному пленнику дозволены, никакие нравственные запреты или формальные документы не сдерживают тюремщика. Зато обожравшиеся моралисты, сидящие в мягких креслах в полной безопасности, будут проклинать беззащитных пленных за неспособность сопротивляться и требовать подвергнуть их наказанию после возвращения домой. Может, американское общественное мнение изменит свою точку зрения по этому вопросу, когда большее число американцев окажется в лапах коммунистов.
Единственным проявлением человеческой доброты, которое видели немцы в России, было отношение простых крестьян, живущих в деревнях неподалеку от лагерей. Эти признаки человечности вызывали припадки бешенства у садистов из НКВД, которые не могли выносить даже намека на нормальные человеческие чувства.
Лагеря, расположенные в районах, которые в годы войны были оккупированы Германией, были главным источником трудностей НКВД. Русские крестьяне в этих районах на основе собственного опыта сохранили хорошее отношение к немцам. Пропаганда Ильи Эренбурга не оказала на них никакого действия. Крестьяне были серьезно озабочены судьбой бывших врагов и постоянно завязывали дружеские отношения с немцами. Торговля и обмен между военнопленными и крестьянами велась через охранников. Многие из них были бывшими фронтовиками, которые сочувствовали страданиям бывших врагов.
Посылки Красного Креста, которые получали немцы, часто вызывали только разочарование. Запреты НКВД приводили к порче продуктов. И вообще, усилия НКВД сводили помощь Красного Креста заключенным к минимуму. Каким-то чудом евангелистский епископ Хекель из Мюнхена сумел наладить сносную доставку посылок в лагеря военнопленных, несмотря на вздорный надзор НКВД. Содержимое этих посылок становилось предметом обмена между пленными и русскими крестьянами. Хорошие отношения и дружба, рожденные этой торговлей и обменами, бесили офицеров НКВД.
Охранники лагерей подвергались интенсивной пропагандистской обработке, чтобы возродить в них былую ненависть к немцам. Оборванные пленники описывались как "люди, которые убивали ваших жен, сестер, отцов и братьев… Все они фашистские убийцы". Когда этот бред вколачивался в головы охраны психопатами из НКВД, охранники выполняли свои обязанности с явной враждебностью к заключенным.
Однако требовалось всего несколько дней, чтобы этот покров лжи разлетелся в клочья. Дружба и нормальная человечность побеждали фанатизм и ложь. Даже упрямцы среди охранников чувствовали гнев крестьян. Крестьяне упрекали охранников, говорили, что пленные такие же солдаты, "как и ты", и что их дома ждут жены и дети, "как и тебя".
Эрих Хартманн вспоминает, что часто молодые охранники не выдерживали.
"Внутренний конфликт между глупой ложью, которую им втолковывали пропагандисты, и их контактами с нами будоражили их чувства и буквально заставляли плакать. Они стояли по другую сторону колючей проволоки с автоматами в руках, но не выдерживали, так как их заставляли жить по лжи.
Очень часто я говорил такому солдату: "Зачем ты кричишь? Всего один час пропаганды, и мы снова стали врагами? Ты глупец". Иногда они все-таки приходили в себя и забывали пропаганду. Вы не можете ненавидеть таких людей. Часто от меня ждут ненависти к русскому народу, словно мне не разрешены никакие другие чувства. Но 10 лет в русских тюрьмах научили меня видеть разницу между русским народом и тайной полицией".
Попытки немецких пленных установить контакт с населением были такими успешными, что НКВД был вынужден менять полностью охрану лагерей каждые 4 месяца. Позднее лагеря были убраны с территорий, находившихся под немецкой оккупацией, за Урал. Население этих районов получало огромные дозы красной пропаганды насчет фашистских извергов. Люди ожидали увидеть волчьи морды вместо человеческих лиц. Тем не менее немцам в конечном итоге удалось завязать отношения и с этими людьми. Нормальные человеческие чувства в очередной раз оказались сильнее пропагандистских уловок.
Тем не менее случайных контактов с русскими жителями было недостаточно, чтобы преодолеть воздействие безжалостной программы НКВД, нацеленной на дегуманизацию путем постоянного давления. Если человек начинал поддаваться, НКВД мог его использовать в своих целях. Положение немецкого пленного зависело от того, что он мог дать НКВД. Особенно интересовали русских специальные знания и его статус среди пленных.
Истерия "военных преступлений" в послевоенный период привела к тому, что практически каждый немец, оказавшийся в руках русских, был обвинен в совершении преступлений против человечности. Когда пленный ломался под безжалостным давлением, НКВД выкачивал из него всю информацию о военных преступлениях, свидетелем которых он мог быть. Офицеры НКВД угрозами и посулами выманивали имена, места и даты таких вымышленных преступлений. А потом длинная и мстительная лапа НКВД старалась дотянуться до виновников. Пленных убеждали сознаваться в собственных преступлениях. Немцы, призванные в армию и посланные сражаться в Россию, уже являлись военными преступниками в глазах НКВД.
НКВД мог сломить человека с обычным характером достаточно легко. Для этого хватало условий русской тюрьмы. Большинство людей, на долгие годы разлученных с семьями, меняло свое упрямство на возможность освободиться, и не следует винить их за это. Предложить кому-то свободу в обмен на порочащую информацию о других пленных было слишком большим соблазном, которому не все находили силы противиться. Стукачи были частью тюремной жизни, и германский офицерский корпус дал немалое пополнение этому сословию.
Немцы, которые сами прошли через советские тюрьмы, по большей части терпимо относятся к тем, кто сломался раньше остальных. Все они знали границу своих возможностей, за которой сопротивление прекращается. И большая часть пленных, находившихся в России, или подошли вплотную к этой границе, или перешагнули ее. Это отношение резко отличается от глупых воплей домашних "патриотов", утверждавших, что сдавались только слабые. Самый громкий визг испускали те, кто не имел ни малейшего понятия, что такое быть военнопленным.
Для выполнения чрезвычайных задач в Западной Германии и других подобных районах НКВД требовались особые люди. Процесс вербовки таких агентов был всегда трудным. Люди, обладавшие некоторыми способностями, отвагой и силой воли, были идеально приспособлены для шпионской деятельности, однако именно они особенно ожесточенно сопротивлялись давлению НКВД. Естественные лидеры, вроде Эриха Хартманна, были самой главной мишенью для советских вербовщиков.
Очень часто промывание мозгов представляют совершенно неправильно. Эрих Хартманн описывает эти методы на основе своего более чем 10-летнего опыта:
"Главным средством давления коммунистических тюремщиков и основным методом промывания мозгов был голод. Довести человека до истощения, и тогда перед стремлением человека выжить все остальные быстро уходит в тень. Перед ним встает неизбежный зловещий выбор: "Он или я?" И тогда человек предает товарищей.
Окруженный товарищами, человек все равно остается изолированным внутри своей съежившейся оболочки. Беспомощный и запуганный, лишенный даже слабого проблеска надежды, он живет на постоянно сокращающемся пространстве. Этическая связь с товарищами, с породившей его культурой, всем, чему его учили, с законами и правилами, тает в кислоте самосохранения.
И когда человек лишится последних ресурсов сопротивления, он попадает в распоряжение безжалостного, бесчеловечного режима. Конечный крах просто неизбежен. Именно так НКВД сегодня обрабатывает массы пленных и превращает их в инструменты исполнения своих задач.
Такова реальность промывания мозгов".
Эрих Хартманн в полной мере испытал на себе эти методы. Два года он вел жестокую неравную битву с палачами НКВД, борьбу с политическим аналогом Сил Мрака, которую, вполне вероятно, однажды придется вести и нам. Его страдания в этой борьбе остались в прошлом. Свободные люди могут теперь лишь гадать, а как они сами будут вести себя в таких обстоятельствах?
Глава 16 Военный преступник
Возможно, человеческая история проще, чем мы думаем. Она складывается из правильных слов и неправильных поступков.
Клемансо
Кампания, направленная на то, чтобы сломить Эриха Хартманна, началась в 1947 году. Основное место в ней занимало лишение его переписки. Обрывки новостей, которые Эрих мог найти в многочисленных письмах Уш, использовались его тюремщиками, чтобы заставить его повиноваться. Ему выдавали ровно столько информации из дома, чтобы он мог ощутить почти невыносимую тоску по человеческому общению. Все остальное было запрещено. Эта жестокая кампания тянулась два года.
НКВД желал, чтобы Эрих подписал письменное признание в совершении военных преступлений. НКВД, конечно, сам штамповал подобные "признания". Отказ Эриха подписать вынужденное признание в совершении фальшивых преступлений не смущал его тюремщиков. Если документы надлежащим образом оформлены, то их содержание уже не интересует бюрократа. Правда в них говорится или ложь – для офицеров НКВД не имело ни малейшего значения. Их мышление было совершенно иррациональным, как у всех психопатов. НКВД предпочитал, чтобы он подписал ложь, а не говорил правду.
На Эрихе были испробованы все возможные способы давления, однако он сопротивлялся. Два года он отбивал все попытки трусливых врагов. Человек, который пытается спорить с сумасшедшим, используя обычные аргументы, обречен на поражение вне зависимости от причин спора. Перевернутый мир, в котором живет психопат, чужд нормальному человеку. По словам самого Эриха Хартманна:
"Русские – под которыми я подразумеваю психопатов из НКВД – имеют образ мышления, который нормальный человек, воспитанный на Западе, просто не в состоянии понять. Вы можете убить своего отца и сознаться в этом полиции. Вы получите за это два года. Если вы что-то украдете, на это никто не обратит внимания. Русские посмеются, если вы НЕ украдете ничего. Но если вы скажете, что американский "Шевроле" лучше русского "ЗиСа", тогда вы получите 25 лет тюрьмы. Если вы скажете, что Сталин, или Хрущев, или Брежнев – плохой руководитель, неважно, кто именно из них в это время руководит Россией, вас повесят или посадят в тюрьму. Многие заключенные были русскими, которые нарушили последние догмы красных. Это были умные сообразительные люди, однако НКВД постарался вывести их из оборота".
Последняя попытка НКВД сломить его заняла 9 месяцев. Почти все это время он провел в карцере. Он находился в лагере Кутейниково в Донецком бассейне, менее чем в миле от бывшего аэродрома, с которого летом 1943 года действовала 7-я эскадрилья III/JG-52. Именно с аэродрома Кутейниково он взлетел в то утро, когда попал в руки русских и благополучно сбежал. В 1949 году шансов на спасение не было. Он был готов умереть в Кутейниково, если понадобится, но не сдаваться. Он увенчал свое сопротивление голодовкой, отказываясь даже от куска хлеба, необходимого каждый день для поддержания жизни. Он совершенно серьезно намеревался совершить самоубийство таким образом, если его к этому вынудят. Хотя ему было всего 28 лет, его психическая энергия была истощена. Русские позволили ему провести три дня без еды и воды.
На четвертое утро дверь карцера распахнулась, и двое громадных охранников вытащили его из камеры. Они поволокли его в кабинет лагерного врача. В своем скудном кабинете русский врач уже ждал Эриха, сидя за столом, уставленным бутылками и трубками. Доктор кивнул охранникам.
Мускулистые руки схватили ослабевшего Эриха и притиснули его запястья к бокам. Его потащили к койке, стоящей в углу операционной. Охранники силой уложили его на койку. Эрих совершенно обессилел. Подошел доктор и вставил Эриху в рот трубку. К другому концу был присоединен пластиковый пузырь, полный какой-то желтой жидкости.
Доктор сжал пузырь, и в рот Эриху потек сладкий маслянистый поток. Давясь и глотая, он попытался выплюнуть трубку. Однако охранники не позволяли ему даже шевельнуться. Чтобы не захлебнуться, Эриху пришлось глотать смесь. Доктор продолжал сдавливать пузырь.
– Яйца и сахар, Хартманн, – сказал он. – Ты должен есть. Комиссар приказал.
Безжалостное принудительное кормление и заключение в карцере длились еще 27 дней. В конце концов Эрих ощутил себя безнадежной умирающей развалиной. Он прекратил борьбу с охранниками, однако они продолжали крепко держать его во время каждого кормления. На 27-й день Эриха в его мрачной дыре посетил комиссар.
– Эрих, Эрих, что ты делаешь? – проворчал он. – Ты ведь еще молод. Не пытайся уморить себя. Если мы получим приказ из Москвы, мы тебя убьем. Просто застрелим, понимаешь? Но у нас есть приказ сохранить тебе жизнь, и ты будешь жить, даже если нам придется заставлять тебя жить, как мы это сейчас делаем.
Эрих, плохо соображая, посмотрел в лицо русскому. Его тело словно начало понемногу растворяться в воздухе. Злорадное опухшее лицо комиссара плавало перед ним в тумане. Проникающий голос долетал из тумана обморока. На сей раз его мучитель испробовал последнее средство:
– Смотри, Эрих, смотри ! У меня пять писем твоей жены Уш. Пять писем. Они будут очень интересны тебе, всяческие новости о твоей семье, о твоем доме. Все, что от тебя требуется, – прекратить голодовку, и тогда ты получишь их.
Эрих уставился на веер писем, который комиссар держал в руке, как флеш-ройял в покере. Он мог видеть штемпель Штутгартского почтамта. Да, и они были подписаны рукой его любимой Уш. Два года он не слышал о ней ничего, а сейчас перед ним промелькнули еще пять ниточек, связывающих его с миром живых людей.
В грязном и сыром карцере в Кутейниково, который тысячи немцев проклинали на миллион ладов, Эрих ощутил поглощающий зов внутри себя. Черные пульсирующие волны накатывались, погребая его под собой. В этот момент, в гнусной земляной дыре, брошенный всеми, кроме Уш, Эрих понял, что дошел до конца веревки.
Его истерзанная душа пылала в измученном теле. Сопротивление закончилось, и он знал это. Он должен заполучить эти письма любой ценой. Два года… Великий Боже, есть ли милосердие? Он решил, что такой избитый просто не может доставить удовольствие комиссару видеть, как он сломался. Собрав все оставшиеся силы, Эрих выкрикнул ответ:
– Я не подпишу вашу проклятую бумагу, и я не буду есть!
Изумленно уставившись на истощенный скелет, который упрямо сопротивлялся, комиссар выпрямился. Он сжал письма Уш в кармане, повернулся и выбежал, ругаясь. Однако отважный человек в карцере знал, что выпустил последнюю стрелу.
Эрих рухнул на холодный земляной пол. Его физическая энергия и духовные силы закончились. Он почувствовал, что тихо плачет в темноте. Если нужно какое-то доказательство, что он дошел до предела, этот невольный плач и был таким доказательством. Да, это было именно так. Хотя во мраке отчаяния его дух продолжал упрямо сопротивляться.
Еще два дня и две ночи он продолжал сопротивляться возникшему желанию капитулировать. Он обнаружил, что внутренне радуется, когда его тащат на принудительное кормление. Во мраке карцера перед мысленным взором вставало злобное лицо комиссара. Он вел за собой толпы призраков, посещавших Эриха в его полузабытье.
Все офицеры НКВД, которые его упрашивали и допрашивали когда-либо, шествовали в этом параде призраков, который проплывал в его голове. Он переживал заново ужасные сцены изнасилования на весеннем лугу. Сырые зловонные болота Кировского лагеря, казалось, снова источают удушающие волны. Раз за разом он обрушивал стул на голову русского лейтенанта. Комиссары и безликие призраки в форме НКВД вертелись перед ним, угрожающе тыча пальцами "Карцер! Карцер! Карцер! 21 день, 40 дней, 60 дней… карцер, карцер, карцер…"
Когда эта череда кошмаров закончилась и призраки улетели, он обнаружил, что наступило странное умственное просветление. Его мысли текли особенно быстро, спокойно и рассудочно. Он знал, что должен есть, чтобы спасти себя. Его прежнее желание уморить себя голодом было ошибкой. Он не должен погибнуть в России и оставить любимую Уш одну. Он не должен подвести ее. Как именно, каким способом, божественным попущением или человеческой волей, неважно. Однако он должен вернуться домой. Он понял, что, если он умрет, это не принесет пользы никому. Однако, оставшись живым, он сможет зажечь надежду в остальных и в самом себе тоже.