Лициний готовился к войне с Константином, и ему все время нужно было знать, как к этому относятся оракулы, звезды, птицы, кишки зверей и людей. Объединить язычников в единый фронт было невозможно, потому что они сами конкурировали друг с другом, а представить христианство как общего врага было весьма сложно, поскольку далеко не все язычники оценивали вызов этой пресловутой религии. Среди аргументов Лициния против христианства, особенно понятных людям военного и сельского склада типа его самого, было обвинение христианства в том, что это "чужеземная" и "неизвестная" религия. Так он решил перед своим первым боем собрать всех своих титулованных друзей и щитоносцев во влажную и тенистую "священную рощу" очередного языческого бога, чтобы совершить там жертвоприношение и прочесть программную речь, обосновывающую его поход на Запад (см. Евсевий. Жизнеописание, 2,5). Основным смыслом этой речи было обвинение Константина в том, что он поклонятся "неизвестно откуда взявшемуся" Богу, попирая богов предков, которых всегда больше числом и которых предки завещали чтить. К сказанному он добавил, что предстоящие сражения докажут, чьи боги сильнее - родные или "неизвестный" Бог Константина, а если окажется, что именно Бог Константина, то им придется его чтить. Хотя все это рассуждение для современного рационалиста на первый взгляд кажется несколько фантастическим, следует признать, что оно совершенно не противоречит архаичной языческой логике. Действительно, с языческой точки зрения главным основанием для веры в какого-либо бога является укорененность в той этнической и региональной культуре, к которой принадлежит сам язычник. Подобным образом отрицали христианство и многие иудеи, которые ревновали не столько к истине, сколько к "традициям предков". Элементарный логический довод о том, что "предки" не могут быть критерием истины, потому что "предки" у всех разные, а истина одна, нечасто бывает услышан рассуждающими подобным образом, потому что для этого с самого начала нужно выстраивать свою логику от общих, универсальных оснований, а не от личных чувств привязанности и идентичности, имеющих чисто эмоциональную силу. Но в том-то все и дело, что в задачи Лициния не входило кого-либо убеждать - ему нужно было не убеждать, а внушать своему окружению зловредность Константина и апеллировать не к сознанию, а к бессознательному, которое в вопросе экстренной мобилизации масс всегда имеет определяющее значение.
Помимо чисто религиозных причин назревающей войны, у нее появился конкретный повод. Как бы это странно ни показалось на первый взгляд, но Константин хотел продолжать развивать тетрархию, а не становиться единоличным монархом. Поэтому он от своего имени выдвигает в цезари некоего Бассиана, женатому на его сестре Анастасии. Но очень скоро выясняется, что этот Бассиан оказывает сопротивление политики Константина, что объясняется влиянием на него его брата Сенециона, оказавшегося родственником Лициния. Узнав об этом, Константин лишает Бассиана статуса цезаря и требует у Лициния выдачи Сенециона, на что восточный август отвечает резким отказом. Параллельно с этим сам Лициний выдвигает своего приятеля, начальника пограничной службы Валента, в собственные цезари, подобно тому как когда-то Галерий выдвинул самого Лициния. На этом фоне в пограничном городе Лициния Эмоне (ныне Любляна) разрушают статуи Константина. Как сказал по этому поводу историк Я. Буркхард, "Константин вынужден был атаковать" (Век Константина Великого, 7).
Первая стычка между Лицинием и Константином произошла в 314 году в земле кибалов, у озера Гиюльк в Паннонии (иначе при Цибале/Кибале, ныне Винковицы в Хорватии). Константин, конечно, знал о планах Лициния и о месте пребывания его лагеря. Если, по Евсевию, первым начал сражение Лициний (Жизнеописание, 2,6), то, по Аврелию Виктору, первым напал Константин (Извлечения, 41). Всего воинов Константина было 25 тысяч, а у Лициния 35 тысяч, из которых 20 тысяч он потерял. Второе сражение произошло уже во Фракии на Мардийской равнине, где Константин решил ударить по фронту и с тыла, послав в обход 5000 воинов. Лициний догадался об этой хитрости и поставил свои войска на две линии, так что солдатам Константина пришлось воевать с двумя фронтами. В этом сражении Лициний пошел путем Максенция - тот опирался на преторианскую гвардию, а Лициний стал мобилизовывать ветеранов Диоклетиановых времен, в основном ненавидящих христианство. Поэтому сражение длилось очень долго и ожесточенно, но когда Лициний начал проигрывать, он приказал войскам отступить к горам Македонии. Попутно заметим, что точные даты этих битв в науке остаются предметом дискуссий и колеблются от 314 до 316 года.
В результате этих двух сражений в 317 году обе стороны решили пойти на переговоры, сам факт которых для Константина означал победу, а для Лициния - поражение. В ходе переговоров императоры приняли два принципиальных решения. Во-первых, территория Константина отныне расширялась за счет Паннонии, Далмации, Дакии, Македонии и Греции. Фактически Константин занял всю Европу, кроме Фракии, любезно оставленной Лицинию. Следовательно, Лициний из императора восточной части Империи превращается в императора Азии и Египта, имеющего небольшой кусочек в Европе. Но не нужно быть искушенным геополитиком, чтобы увидеть в этой уступке почву для будущего конфликта: естественные границы всегда прочнее, и если бы они разделили территорию по Босфору, то Лицинию пришлось бы придумывать сверхъестественные причины, чтобы в следующий раз напасть на Запад. Однако его границы остаются в Европе, и он будет искать повод, как этим воспользоваться. Во-вторых, оба императора назначают цезарей - Константин назначает цезарями своего первого сына Криспа (от Минервины) и годовалого Константина (от Фаусты), а Лициний своего полуторагодовалого младенца Лициниана (от Констанции). Вряд ли кто-то серьезно воспринимал эти назначения как продолжение тетрархии - цезарь, по определению, не может быть младенцем, поскольку это действующее лицо, а кроме того, тетрархия требует доверительных отношений, явно отсутствующих у двух императоров. Другим решением этих переговоров было лишение Валента статуса цезаря и возвращения его в положение частного лица.
С получением Восточной Европы Константин был вынужден переключить свое внимание с западных варваров на восточных, а именно на сарматские и готские племена, ставшие главной головной болью любого наместника Балкан. В итоге в 317 году Константин переезжает в Сердику (ныне город София), что очень раздражает мнительного Лициния, поскольку он видит в этом приближение к его границам. В 323 году Константин идет в новый поход на сарматов, и его войска оказываются во Фракии, то есть на территории Лициния, в чем последний увидел объявление войны. Точнее говоря, очень хотел увидеть. 3 июля 324 года у города Адрианополя (рядом с Византием) состоялась эпохальная битва, где Константин, как всегда, проигрывал в количестве своих воинов, но зато выигрывал в качестве. У Лициния было 150 тысяч солдат пехоты и 15 тысяч кавалерии, а у Константина 120 тысяч солдат пехоты и 10 тысяч кавалерии, причем эта армия была собрана специально для войны с сарматами, но теперь ее придется бросить на восточного августа.
Войска противников стояли на разных берегах реки Гебр (ныне Марица), и Константин решил повторить свой подвиг у Мульвийского моста: всего с 12 всадниками он преодолел реку и молниеносно атаковал фронт Лициния с фланга. Потерпев поражение, Лициний отступает к Византию, где запирается от Константина. Именно теперь, как никогда, Константин смог оценить уникально выгодное географическое положение Византия, который, мягко говоря, очень сложно взять кавалерийским наскоком. В Византии Лициний имел 300 кораблей военной флотилии под командованием адмирала Абанта. Но тут на помощь Константину приплывает его флот из Рейна под командованием его сына, цезаря Криспа, состоящий из 1000 транспортных лодок и 200 кораблей. Сначала Крисп занял Босфорский пролив, но вовремя заметил, что если в нем скопится много больших кораблей, то сражение может кончится "Саламином". Поэтому он направляет корабли в ближайшие гавани, в первую очередь в Хрисополь, чтобы там выжидать начало военных действий. И вот наступил день, когда флотилия Лициния вышла в пролив, но тут неожиданно началась настоящая буря, направляемая юго-восточным ветром, отчего 130 его кораблей брошены были на камни и утесы азиатского берега, а 5000 моряков оказались на дне моря. Тогда Лициний переплывает на азиатский берег Босфора и прячется в городе Халкидоне, где объявляет о том, что больше не признает Константина августом, и назначает своего "августа Запада", коим становится его магистр оффиций (начальник служб) по имени Мартиниан. Первым делом "западный август" без Запада должен направиться в ставку Константина и помешать ему пересечь Геллеспонт, но настоящий август Запада высаживается на слишком далеком от него берегу и наступает на остатки армии Лициния. Теперь обе стороны встретились у города Хризополиса на Босфоре, и Лициний терпит сокрушительное поражение. С тридцатитысячным войском Лициний отступает в Никомедию и прячется за ее стенами. Осознав неизбежность своего поражения, он посылает к Константину его сестру и свою жену Констанцию, которая приносит брату императорские одежды мужа и просьбу о помиловании.
18 сентября 324 года Лициний был арестован, и Константин Великий стал единоличным правителем всей Римской империи. Вместе с Мартинианом Лициния сослали в Фессалоники под домашний арест. Константин сдержал свое обещание и сохранил ему жизнь. Даже по сведениям языческих авторов прощенный Лициний, подобно Максимиану, не успокоился и попытался организовать мятеж, вступив в переписку с сарматами, за что попал под самую суровую статью о предателях и дезертирах, за которую полагалась смертная казнь, и теперь уже охраняющие его готы исполнили приказ и казнили его.
Когда Константин стал единоличным правителем Римской империи, ему было 52 года. Больше у него не было ни одного соперника. Про Константина нельзя сказать, что он не стремился к власти, в противном случае он бы и не обладал ею, но он не стремился к абсолютной власти, которую он обрел в 324 году. Константин не готов был делить Империю с Максенцием, потому что он был узурпатором, но он готов был делить ее с Лицинием, потому что его власть была вполне легитимна. Однако Константин не был виноват в том, что его коллеги сами придумали в нем врага, а потом делали все, чтобы подтвердить эту фантазию в реальности.
В 324 году христиане, проживающие в римских провинциях Азии и Африке, а также во Фракии, обрели ту безопасность, которую их единоверцы в Галлии и Британии имели последние пятьдесят лет, и те возможности, которые они получили последние одиннадцать лет.
Часть 6. ПЕРВЫЙ ВСЕЛЕНСКИЙ СОБОР
32. Эксцесс донатизма
Медиоланский эдикт 313 года и разгром Лициния 323 года радикально изменили жизнь Церкви в Римской империи, избавив ее от множества проблем, но вместе с этим поставив перед ней новые вопросы, о которых еще десять лет назад трудно было даже помыслить. Далеко не все христиане смогли выдержать это глобальное изменение своей жизни, многие настолько привыкли к режиму постоянного выживания и преследования, что восприняли наступившее освобождение как искушение и оказались не готовы к нему. Теперь Церковь оказалась в уникальной для себя ситуации, когда ни одна из ее проблем не могла объясняться исключительно внешними обстоятельствами, произволом тиранического государства или агрессией языческого общества, как это было до сих пор. Теперь настало время обратить внимание на внутренние причины каких-либо церковных нестроений, обусловленные несовершенством самой церковной системы и самих священнослужителей, независимых от внешнего давления. При этом решение внутрицерковных проблем, сколько бы сложными они ни были, требовало особой скорости, поскольку Империя была готова для относительно свободного воцерковления, но для этого прежде всего должна была быть готова сама Церковь. Разумеется, нельзя сказать, что Церковь больше не зависела от Империи, скорее даже наоборот: если раньше Империя либо игнорировала Церковь, либо уничтожала ее, то теперь она обратилась к ней как к своему учителю и поэтому тем более стала весьма пристрастна к ее проблемам. Сама церковная иерархия вряд ли могла жаловаться на такой поворот событий, - Церковь три столетия стремилась воцерковить окружающий мир и в определенном смысле добилась своего, теперь же сам мир стал пристрастен к ней и поэтому более требователен, чем раньше.
Из всех серьезных проблем Церкви к началу IV века наиболее заострились проблемы церковной этики, с одной стороны, и доктринального вероучения - с другой. Первая проблема была связана с вопросом о том, насколько личное нравственное поведение отдельных священнослужителей может влиять на мистическую природу Церкви как таковой. Можно ли признать священнодействия любого иерарха недействительными, если сам он совершенно не соответствует идеалу церковного пастыря? Вторая проблема была связана с вопросом о том, какие конкретно положения христианского вероучения должны иметь для христианина абсолютное значение, без признания которых он просто перестает быть христианином. Достаточно ли считать правильным христианином того, кто соблюдает этические заповеди и церковные обычаи, но не разделяет какие-либо из основных положений христианской доктрины? На оба вопроса Церковь ответила отрицательно, но для того, чтобы эти ответы вообще были возможны, необходимо было всей Церкви собраться и продемонстрировать свое единство в этих вопросах. До сих пор такое всецерковное собрание было крайне затруднительно, во-первых, потому, что в условиях гонений Церковь физически не могла себе позволить такой роскоши, а во-вторых, потому, что стопроцентного единства по этим вопросам между всеми епископиями никогда не существовало.
В начале IV века в Африке вспыхнул раскол по поводу тех же проблем, что в середине III века спровоцировали расколы Новата в Карфагене и Новациана в Риме, только теперь исторической причиной были гонения Диоклетиана и его тетрархов. Среди церковного народа вновь забурлило движение новых новациан, устраивающих громкие манифестации и отказывающихся признавать клириков, замеченных в компромиссах с имперскими властями. Если следовать логике этих радикалов, то христианами имели право называться только изувеченные мученики, а никакое покаяние за временное отступление от Церкви было бы невозможно. На самом деле в этой абсурдной логике было больше бессознательного манихейства и монтанизма, чем трезвомысленного христианства.
Когда в 303 году Диоклетиан потребовал от епископов сдать все священные книги, то некоторые из служителей Церкви догадались, что далеко не каждый инспектор способен отличить действительно священные христианские тексты от любых других. Например, епископ Карфагена Мензурий вместо Библии сдал книги каких-то еретиков, а папа римский Марселин сдал богослужебные книги. В соседней с Карфагеном Нумидии один епископ вообще сдал медицинскую литературу и имперская власть не обратила на это никакого внимания, но зато он был обвинен в предательстве Церкви (традиторстве) своей же паствой, не знавшей об этой хитрости. Нумидия вообще была центром непримиримых настроений, и оттуда началось движение против соседних епископов. Карфагенский епископ Мензурий терпеливо усмирял набирающие силу протесты, а его главным помощником в этом деле был архидиакон Цецилиан, которому приходилось разгонять этих радикалов на тюремных дворах, где они устраивали митинги в поддержку заключенных мучеников и сами нарывались на заточения, провоцируя местные власти к усилению антицерковных гонений. После смерти Мензурия карфагенским епископом был избран Цецилиан, что, естественно, вызвало шумные протесты со стороны радикалов. Характерной особенностью обвинений против Цецилиана со стороны радикалов было то, что один из трех рукоположивших его епископов, Феликс Аптонгский, был замечен в сдаче священных книг, а значит, сам Цецилиан не может быть епископом.
В итоге в Карфагенской епархии произошел переворот, организованный нумидийскими епископами, поставившими новым епископом лидера радикалов Майорина, а после него другого лидера Доната, успевшего до этого возглавить совет по низложению Цецилиана. По учению Доната святость Церкви определяется личной святостью ее священнослужителей, которые в случае определенных прегрешений теряют дары Святого Духа и все их таинства становятся недействительными. Донатистская этика предъявляла к клирикам сверхъестественные требования и поэтому была очень популярна среди простого народа. Любой прихожанин мог позволить себе ослушаться епископа или пресвитера и вообще перестать участвовать в его богослужениях, если бы заметил за ним какие-либо недостатки. Следовательно, максималистская позиция Доната на практике приводила к обратным результатам: прихожане либо вообще переставали жить жизнью Церкви, либо подменяли Христа каким-то донатистским авторитетом и причащались только в его храме. Но самая главная ошибка донатизма заключалась в том, что это учение ставило силу Святого Духа в абсолютную зависимость от греховной воли человека и тем самым оно обессмысливало существование Церкви как богоуста-новленной реальности, которую не могут одолеть даже врата адовы (Мф. 16:18), а не то что чьи-то частные пороки. Если бы у какого-либо епископа потеряли свою силу апостольское преемство или евхаристия, как только бы он впал какой-нибудь грех, то само существование Церкви уже в первом поколении было бы невозможно и ее установление Христом и Святым Духом было бы бессмысленно. Донатисты же фактически объявили единственно истинной Церковью только самих себя, отказывались причащаться в других храмах и заново перекрещивали тех, кто приходил причащаться к ним из других епархий. Налицо были все признаки нового церковного раскола, в котором оказалась почти вся Западная Африка.