И все же не одно желание искоренить христианскую веру двигало Владимиром. У него, несомненно, имелись свои личные причины для религиозного рвения. Вспомним еще раз, что он захватил Киев в результате братоубийства и клятвопреступления. Гибель брата - такого же князя, как он сам, - чудовищным клеймом ложилась на него. Владимир был лишь одним из Святославичей (причем прежде всего Святославичем и только потом Владимиром). И все те бедствия, которые преследовали "семя Святославово", самым непосредственным образом отражались на нем. Судьба, казалось, благоволила Владимиру по ходу войны с братом. Но итогом войны стала гибель брата - благо для Владимира-убийцы, Владимира-властолюбца и хищника престола, но трагедия для Святославова рода, для Владимира-князя. И не это ли значило, что рок отворачивался от него, что та сверхъестественная, магическая сила, которой он обладал как прирожденный князь, начинала покидать его?
Создание капища было еще и попыткой умилостивить богов, вернуть себе их благорасположение. И не только. Владимир обновлял старые божества - и вместе с ними обновлялся он сам. Покровительствуемый обновленным, украшенным и приобретшим невиданную власть Перуном, Владимир становился как бы иным, новым - уже не тем Владимиром, который совсем недавно взошел в Киев, пролив кровь брата.
Реформа имела еще одно последствие, о котором, впрочем, сам Владимир едва ли когда-нибудь догадывался. Насильно вторгшись в мир языческих божеств, выставив их для всеобщего поклонения у самого своего терема и подчинив своему богу, Владимир заступил ту незримую грань, которая отделяла князя от подвластного ему населения. В мироощущении человека древней Руси князь всегда стоял где-то рядом - но вне, над ним самим, на некой недосягаемой высоте. Теперь же общий для всех культ единого верховного божества в какой-то степени уравновешивал каждого - ибо делал всех одинаково подвластными ему. Реформа Владимира - высшая точка в развитии русского язычества, его апогей. Но в то же время - и его надлом, нарушение общих закономерностей языческого мировоззрения. Наверное, можно сказать и так: языческая реформа князя Владимиpa - даже при ее антихристианской направленности (а может быть, и благодаря этой антихристианской направленности) - оказалась шагом на том пути, который в конце концов привел Владимира к принятию христианства.
О языческих пристрастиях Владимира свидетельствуют не только водруженные им идолы, но и его ставшие знаменитыми пиры. Эти пиры воспеты в летописях, а также в многочисленных былинах, действие которых обычно начинается со "столованья", "почестна пира" у киевского князя "Красна Солнышка" Владимира. Летописи, правда, рассказывают исключительно о пирах Владимира-христианина. Но корни княжеских пиров - языческие.
Совместная трапеза, и прежде всего принятие в пищу мяса жертвенного животного, - это обряд, идущий из глубокой древности. Он имел ритуальный, магический смысл, объединяя и даже породняя участников пиршества между собой, а всех их вместе - с тем божеством, которому приносилась жертва. Со временем связь пира с жертвоприношением стиралась, но не исчезала вовсе - не случайно, наверное, гридница Владимира, в которой он пировал с дружиной, соседствовала с "Перуновым холмом".
Конечно, княжеские пиры устраивали и до, и после Владимира. Но никогда они не получали такого значения, как при этом князе. Свидетельством тому - глубокая народная память, сохранившаяся в народных сказаниях, "старинах".
При Владимире пиры превращаются в своеобразный княжеский совет, прообраз будущей боярской думы. На них "думают" об "устроении земли", о войнах и мирах, вершат суд и расправу. Сюда, к "крылечку переному", приходят "мужики да все киевляне" со своими жалобами и обидами, с просьбами рассудить их, здесь узнают о новостях, происшествиях как в Киеве, так и в других, отдаленных землях, принимают богатырей на княжескую службу. Здесь, наконец, князь чествует свою дружину.
Как и его отец Святослав, Владимир был подлинным "дружинным" князем. Он лелеял и оберегал свою "чадь", стараясь не отказывать ей ни в чем. "Серебром и златом дружины не налезти (то есть не добыть, не найти. - А. К.), а с дружиною добуду себе и серебра, и злата, как добыли дед мой и отец мой!" - так, по преданию, отвечал князь Владимир, услыхав ропот дружины, недовольной тем, что случилось на трапезе им есть деревянными ложками, а не серебряными. И повелел, не медля, исковать серебряные "ложицы" для дружины своей.
Но в то же время именно при Владимире княжеские пиры перестают быть чисто дружинными, замкнутыми. Круг их участников значительно расширяется. Согласно летописи, на пир званы "бояре, и гриди (дружинники. - А. К.), и сотские, и десятские, и нарочитые мужи"; в другом месте: "бояре, и посадники, старейшины по всем градам" и вообще "люди многи". Вторят летописи и былины, называя в числе приглашенных "князей да бояр", "могучих богатырей", но также и "купцов торговых" и даже "мужиков деревенских" (состав участников пиров, разумеется, зависел от того, в какой социальной среде исполнялась былина). Констатируя этот факт, обычно говорят о "демократизме" Владимира. Точнее, наверное, было бы сказать по-другому: Владимир придавал своим пирам (как и всему языческому ритуалу) всеобщий, государственный характер, включал их в систему государственного управления страной. А именно при князе Владимире - мы еще убедимся в этом - начинается процесс слияния двух основных ветвей государственной власти - княжеской и общинно-родовой, основанной на славянском самоуправлении. Потому-то все эти "сотские", "десятские" и вообще "старцы", "старейшины" становятся участниками Владимировых устроений наряду с представителями княжеской власти - боярами и дружиной.
Но, помимо прочего, пиры - это всегда еще и трапеза в самом простом, обыденном смысле этого слова: вкусная, обильная еда и питье, "веселие" и раздолье. "Не скоро ели предки наши", как выразился Александр Сергеевич Пушкин. А было что поесть и чего выпить. Столы ломились от яств. "И множество мяс бывало, - свидетельствовал летописец, - и от скотины (говядины), и от зверины (дичи), и всего в изобилии". Меды варили сотнями бочек, да впрок, с запасом - так что упиваться случалось всей дружине. И хлебов не жалели, и рыбы "драгоценной", и "овоща разноличного", и вообще "всякого ухищрения рук человеческих". "Перцу же выходила колода без князя, а с князем три колоды на неделю, а в колоде - восемь бочек" - так, с поистине эпическим преувеличением, описывал Владимировы пиры переяславльский книжник XV века.
Пожелала дружина - и "исковали" ей серебряные ложки, да и пили, наверное, из серебряных чаш, и разливали серебряными ковшами. И буйства, и удали молодецкой, и хмельного веселья довольно было на этих пирах. Гудцы наигрывали, да скоморохи веселили князя и его сотрапезников, а шутки все больше нескромные, срамные.
Владимир, без сомнения, любил вкусно поесть и сладко попить. И не зря позднейшему книжнику казалось, будто князь самолично способен был поглотить яств да приправ вдвое больше, чем вся остальная дружина. "Руси есть веселие пити, не можем без того быти" - так складно скажет князь позже, но скажет именно о своих пирах и подразумевая в первую очередь самого себя. Да и вообще, плотские, телесные наслаждения - будь то еда, питье или любовная утеха - играли в жизни Владимира далеко не последнюю роль.
Так, Владимир был непомерно сластолюбив. Познав женщину очень рано - лет в пятнадцать-шестнадцать, - он, по словам летописца, был "побежден похотью женскою" и сделался "несыт блуда".
Язычник, он имел пять законных, или, как говорили в древней Руси, "водимых" жен, но сверх того - еще и сотни наложниц в своих загородных резиденциях: "300 в Вышгороде, да 300 в Белгороде, да 200 на Берестовом, в сельце". Но и наложницы не могли удовлетворить необузданного в своих желаниях князя. "Ненасытен бьш в блуде, приводя к себе замужних жен и девиц растлевая" - так с осуждением писал о Владимире летописец XI века.
Эта "ненасытность" князя - отнюдь не вымысел позднейшего автора-христианина, стремившегося подчеркнуть греховность Владимира-язычника и противопоставить ей высоту его христианского подвига, как иногда полагают. Если летописец и преувеличивал, сравнивая Владимира с библейским царем Соломоном, имевшим, по преданию, до 700 жен и до 300 наложниц, то преувеличивал в цифрах, а не по сути. О чрезмерном распутстве Владимира свидетельствуют и другие источники, помимо "Повести временных лет", в том числе и иностранные - например, "Хроника" современника Владимира Титмара, епископа Мерзебургского. Титмар, в частности, пишет не только о сластолюбии Владимира, но и о тех изнурительных средствах, которыми князь, уже после крещения, пытался обуздать свою неукротимую плоть.
Надо думать, что подобное "женолюбие" князя подвергалось осуждению лишь христианской моралью. Мужская сила язычника Владимира должна была почитаться проявлением присущей ему княжеской силы вообще, особой, сверхъестественной мощи. Она не только не роняла достоинства князя в глазах современников, но, наоборот, возвышала его. Удивительно, например, но до нас не дошло ни малейших намеков на ропот недовольства насилиями Владимира со стороны киевских "мужей", жены которых якобы попадали на княжеское ложе. Видимо, ропота и не было.
Те из наложниц князя, которые приносили ему здоровых полноценных сыновей, становились "водимыми" супругами. Таковых, повторюсь, было пять, не считая гречанки Анны, с которой Владимир соединился христианским браком в 989 году.
Первой, как мы уже говорили, следует считать либо Рогнеду, либо некую чешку (автор Иоакимовской летописи считал ее скандинавкой), родившую князю первенца Вышеслава.
Насильно взятая в жены Рогнеда родила четырех сыновей: Изяслава, Ярослава, Мстислава и Всеволода (в некоторых более поздних летописях вместо Мстислава назван Вышеслав), а также двух дочерей, одной из которых была знаменитая в будущем Предслава. Кто из сыновей Рогнеды был старше, кто младше, не вполне ясно. "Повесть временных лет" называет первым Изяслава, Ярослав же следует третьим или четвертым в общем списке сыновей Владимира. Но, с другой стороны, в той же "Повести…", в рассказе о смерти Ярослава Мудрого в 1054 году, указан его возраст, исходя из которого князь должен был родиться в 6486 (978) году. Историки с недоверием относятся к этой дате, видя в ней тенденциозное стремление летописца утвердить задним числом "старейшинство" Ярослава среди Владимировичей.
Умерла Рогнеда в 1000-м или в самом начале 1001 года. Ее судьба даже и после замужества была удивительной, можно сказать, исключительной для древней Руси. Видимо, Владимир с годами не охладел к ней, но продолжал страстно любить. Он и поселил ее отдельно, не в Киеве, а в пригородном сельце Предславино, на речке Лыбедь. (Название этого сельца, наверное, связано с именем дочери Рогнеды.)
Сохранилось красивое предание о Рогнединой мести Владимиру. Оно записано в Лаврентьевской летописи, в рассказе о полоцких князьях, под 1128 годом. Содержание его следующее. После того как Владимир взял себе новых жен, Рогнеда вознегодовала на своего супруга и решила его погубить. Однажды, когда Владимир пришел к ней в опочивальню и остался с нею, Рогнеда взяла в руку нож и занесла его над спящим князем. Может быть, никогда Владимир не был так близок к смерти, как в эту минуту. Но внезапно ему случилось проснуться. Он перехватил руку княгини и отнял нож. И сказала Рогнеда князю: "Опечалена я, ибо отца моего ты убил и землю его полонил меня ради, а ныне уже не любишь меня с младенцем моим". И указала на спящего тут же младенца Изяслава. Владимир повелел княгине нарядиться во все убранство, как в день свадьбы ее, и сесть на постели в горнице, чтобы, вернувшись, казнить ее. Сам же вышел. И вот, сделав все так, как повелел ей Владимир, Рогнеда разбудила Изяслава, вручила ему обнаженный меч и научила, что сказать, когда вернется отец. И когда вошел Владимир в горницу, встал сын против него с мечом в руке и с такими словами обратился к нему: "Отче! или ты думаешь, что один здесь?" И отвечал Владимир: "Кто бы думал, что ты здесь?" И опустил меч свой, и вышел. И созвал Владимир бояр своих, и рассказал о том, что случилось. Сказали бояре ему: "Не убивай жены своей, княже, ради дитя своего, но отдай ей вместе с сыном отчину ее". Владимир построил город в отчине Рогнединой, и назвал его Изяславлем - по имени сына, и отдал им обоим. "С той поры, - заключает летописец, - поднимают меч Рогволожьи внуки против Ярославлих внуков".
Противопоставление кажется странным: ведь и Ярослав был сыном Рогнеды и, следовательно, внуком Рогволода. Но легенда имеет отношение скорее к Изяславу и Изяславичам, чем к Рогнеде. Ибо именно Изяслав, поднявший руку на родителя, был осужден Владимиром и "выделен", то есть изгнан из своего рода. Отныне он перестанет считаться наследником своего отца - но лишь наследником своего деда по матери. А значит, имя "Рогволожьего внука" будет принадлежать ему одному. (Именно этим обстоятельством и объясняется тот факт, что сыновья самого Изяслава, умершего рано, не будут принимать участия в борьбе за Киев после смерти Владимира.) Изяслав принял на себя преступление матери, даже усугубил его, но тем самым спас ей жизнь.
Но сколь живо и ярко предстает перед нами в этом предании образ гордой и своенравной Рогнеды - поруганной, растоптанной, но все же несломленной, пылающей жаждой отмщения, смешанной с ревностью и обидой. Удивительно - она ненавидит своего супруга, но в то же время, ненавидя, ревнует его и требует любви к ней одной! О, женщины - вечная загадка для историка.
Когда произошла эта драма? Судя по тому, что Изяслав находился при матери, ему было года три или немногим больше. Стало быть - еще в начале княжения Владимира, приблизительно в 982–983 годах. Но если так, то Рогнеда вовсе не была оставлена Владимиром и продолжала пользоваться его благосклонностью и исполнять свой супружеский долг. Вряд ли она последовала за опальным сыном в его новый город. Вероятно, Владимир окончательно покинул Рогнеду лишь после своего крещения и женитьбы на Анне. (Хотя в самом ли деле окончательно? Трудно сказать.) Но мы еще вернемся к судьбе Рогнеды - когда будем говорить о крещении Владимира и о судьбе всего его языческого гарема.
Следующей женой Владимира стала "грекиня", вдова убитого им Ярополка, некогда поразившая своей красотой даже сурового Святослава. Бывшая монахиня досталась Владимиру в качестве военной добычи. Она была "непраздна", то есть ждала ребенка от Ярополка. Но это не остановило убийцу ее мужа. И женщина, и дитя теперь принадлежали ему. Когда ребенок родился - а это оказался мальчик, - Владимир усыновил его. Новорожденного назвали Святополком. Впоследствии он станет убийцей своих братьев, Бориса, Глеба и Святослава, и под именем Святополка Окаянного навсегда войдет в русскую историю как ее главный злодей и преступник.
Летописец-христианин так рассуждал об изначальной греховной природе князя-убийцы: "От греховного кореня зол плод бывает: во-первых, потому что была мать его прежде черницею, а во-вторых, "залежал" ее Владимир не по браку, но как прелюбодеец. Потому-то и не любил Святополка Владимир, что был тот от двух отцов - от Ярополка и от Владимира".
Но так можно было рассуждать, лишь примериваясь к браку с христианской точки зрения. В представлении же язычника отцом Святополка мог считаться только Владимир, и в этом смысле Святополк ничем не отличался от других его сыновей. Так что вряд ли Владимир испытывал какую-то особую неприязнь к пасынку - разве что в последние годы своей жизни, когда тот попытался восстать против него.
Позднее Владимир поимел еще двух жен - "другую чехиню" (в отличие от "первой", родившей ему Вышеслава) и болгарыню. От чехини родились два сына. "Повесть временных лет" называет Святослава и еще одного Мстислава. Последнее имя - возможно, ошибка: в другом месте та же "Повесть…" называет в числе сыновей Владимира Станислава; согласно другим летописям, он и был сыном "второй чехини". (Впрочем, может быть, Владимир имел среди своих сыновей и Станислава, и обоих Мстиславов - тогда число его сыновей следует увеличить до тринадцати.) Болгарыня же родила Владимиру Бориса и Глеба - будущих святых. (Автор Иоакимовской летописи называет матерью Святослава некую Мальфрид. Это имя (точнее, Малфредь) упоминается и в "Повести временных лет", под 1000 годом. Кем она была, неизвестно. Мать же Мстислава и Станислава (так!) имеет в Иоакимовской летописи имя Адиль, выбранное, по-видимому, совершенно произвольно.)
Всего Владимир имел двенадцать сыновей. Кто из его жен родил ему двух младших - Позвизда и Судислава, - мы не знаем. Дочерей же у Владимира, наверное, было без счета. Нам известно по меньшей мере о девяти. (Столько сестер Ярослава Мудрого, по свидетельству Титмара Мерзебургского, попало в плен к Болеславу Польскому.) Одна или две дочери Владимира, Мария-Добронега и, предположительно, Феофана, родились, вероятно, уже от царевны Анны. Киевские летописцы мало интересовались судьбами княжеских дочерей. Их было, наверное, много больше.
А сколько детей рождались мертвыми или умирали вскоре после рождения, не успев оставить свои имена в летописи? Так что число 20 - столько детей Владимира источники называют определенно (одиннадцать сыновей, исключая Святополка, и девять дочерей) - следует, по крайней мере, удвоить. Остается только поражаться исключительной плодовитости этого человека!
Обилие сыновей составляло предмет гордости любого правителя. Сыновья - новые воплощения князя, проявление его силы и мужественности, продолжение его рода. Давая жизнь новому поколению, князь исполнял свой долг перед отцом и дедом, давшими жизнь ему самому. Но, сверх того, многочисленные сыновья делали князя сильнее чисто в политическом отношении. Владимир яснее, чем другие, прочувствовал это. По мере взросления сыновей он будет направлять их в различные отдаленные части своей земли - и тем самым будут распространяться его собственная власть и его собственное присутствие. Он как бы умножится, удесятерится. Новгород, Псков, Полоцк, Туров, Волынь, Ростов, Муром, Древлянская земля, Смоленск и даже далекая Тьмуторокань - все эти старые племенные центры, изначально чуждые Киеву, будут охвачены его властью - причем непосредственной, зримой.