Перед нами, несомненно, народное предание, даже сказка, близкая по своему происхождению к предшествующему сказанию летописи о юноше-кожемяке. Ее сюжет в той или иной степени знаком фольклору многих народов: защитники осажденного города, испытывающие острый голод, отдают последнее, что у них есть, неприятелю и тем самым обманывают его и заставляют снять осаду.
Вероятно, во время многочисленных войн древности подобная военная хитрость в самом деле могла принести успех.
Но белгородский старец не просто хитрит. Как мне кажется, в его действиях очевидно присутствие определенного ритуала, магического обряда, связанного с культом земли, широко распространенным среди восточных славян. Летописный рассказ обнаруживает черты сходства с многочисленными описаниями своеобразного обряда испрашивания урожая, сохранявшегося в России по крайней мере до конца прошлого века.
Обыкновенно перед началом сева, желая умилостивить землю, русские крестьяне приводили к пашне какого-нибудь древнего старика, пользовавшегося всеобщим уважением (позднее его стал заменять священник), который бросал в землю горсть "сборного" (то есть собранного с каждого двора) зерна, кропил пашню водой, приговаривая при этом молитву или особый заговор, обращенный к самой земле. Этот обряд идет из глубины веков и несет в себе заметные черты изначального языческого поклонения "матери сырой земле" - прародительнице всего живого, оплодотворяемой небесной влагой и рождающей из своих недр питающие человека злаки. Нечто подобное мы видим и в действиях белгородского старца. Он также просит собрать "аще по горсти" овса, пшеницы или отрубей со всех дворов (очевидно, отруби - оставшаяся после обмолота шелуха - должны заменить недостающее зерно), "створить цежь" и, вырыв колодец, опустить в землю "кадь" со съедобной жижей. Именно земле (а уж потом печенегам) отдается то последнее, что нашлось в городе. Это и своего рода жертвоприношение, "сдабривание" земли, и общественное мероприятие, имеющее целью объединить горожан в едином ритуальном действе, противопоставить родных "чад" кормилицы-земли непрошенным чужакам. И "мать сыра земля" помогает белгородцам обмануть печенегов. Те в самом деле верят в безграничные возможности "белгородского киселя" и оставляют город. Сказка оборачивается былью.
Но какой выдержкой и какой стойкостью надо было обладать, чтобы до конца отыграть выбранную роль. Представим себе хоть на миг то, что происходило (или могло происходить) в городе: осажденные, обессилевшие от голода люди собственными руками отмеривают драгоценную влагу - последнее, что удалось отыскать во всем городе! - и без видимого волнения, а может быть, даже с нарочитой небрежностью потчуют ею сытых печенегов - своих собственных губителей. Белгородцам пришлось и самим попробовать сваренный ими кисель (иначе печенеги могли бы заподозрить их в попытке отравления) - но ведь это еще труднее: принять пищу, не показывая голода, как бы нехотя, едва ли не через силу.
Разумеется, предание, да еще записанное по прошествии времени, раскрывает нам лишь внешнюю сторону происходивших событий. В данном случае бесспорен уход печенегов от Белгорода. Но что побудило их к этому - в самом ли деле хитрость горожан, погодные условия или, как это нередко бывает, собственные ссоры - мы уже никогда не узнаем. Во всяком случае, Владимир так и не пришел на помощь осажденным. По свидетельству поздних летописей, только после ухода кочевников от Белгорода он возвращается в Киев и, уведав, "еже печенеги много зла учинили", посылает за ними погоню. Посланные, однако, "не могши их догнать, возвратились".
Печенежские войны продолжались в течение еще долгого времени после завершения белгородской осады. Позднейшая Никоновская летопись сообщает о нашествиях кочевников под 998, 999, 1000, 1001 и 1004 годами. Вероятно, Владимир пытался не только воевать с печенегами, но и привлекать некоторую их часть на свою сторону. Напомню, что, по свидетельству Никоновской летописи, еще во время корсунского похода в 988 (989) году крестился некий печенежский князь Метигай. Под 991 годом тот же источник сообщает о приходе в Киев другого печенежского князя Кучюга, который "принял греческую веру, и крестился во имя Отца и Сына и Святого Духа, и служил Владимиру чистым сердцем, и много на поганых одоление показал; и любил его Владимир и почитал зело, также и митрополит и все князья и бояре почитали и любили его".
Пожалуй, эти известия летописца XVI века могли быть навеяны позднейшими случаями переходов татарских и других князей на русскую службу. Древнейшие русские и западноевропейские источники не упоминают о крещеных печенегах в Киеве и других русских городах во времена Владимира. Но о проповеди христианства среди этих "закоренелых язычников" - правда, не в 90-е годы X века, а несколько позже - мы знаем совершенно определенно.
В январе 1007 или 1008 года (точная датировка затруднена) в Киеве появился немецкий миссионер Бруно, имя которого уже не раз появлялось на страницах нашей книги. Бруно направлялся к печенегам для проповеди им Слова Божия и на некоторое время задержался в Киеве при дворе князя Владимира Святославича. Впоследствии, уже вернувшись из Печенежской земли и находясь в Польше, Бруно напишет письмо германскому королю Генриху II, в котором подробно расскажет о своих злоключениях среди печенегов и впечатлениях от посещения Киева. Это письмо - одно из самых ранних иностранных известий о князе Владимире и о Руси его времени.
Сам Бруно Кверфуртский был личностью далеко не заурядной. Родившийся в Германии, в семье кверфуртского графа, и получивший прекрасное образование, он прославился как ревностный подвижник христианства, фанатично преданный идее полного искоренения язычества. Примером для Бруно стала жизнь пражского епископа Адальберта (не путать с Адальбертом Магдебургским, миссийным епископом Руси в 60-е годы X века), принявшего мученическую смерть в Пруссии в 997 году. Бруно учился в Магдебурге, в той же школе при монастыре Святого Иоанна, что и Адальберт; его миссионерская деятельность протекала в тех же областях восточноевропейского мира, в которых проповедовал его предшественник, - Венгрии, Пруссии, Польше. Перу Бруно Кверфуртского принадлежит Житие святого Адальберта Пражского.
Бруно был близок со многими влиятельнейшими людьми своего времени. Он принял монашество в Италии, где одно время общался со знаменитым пустынножителем блаженным Ромуальдом. В сан миссийного архиепископа его посвятил папа Сильвестр II. Еще до поездки в Италию Бруно был капелланом императора Отгона III; позже, после смерти Отгона в 1002 году, его приблизил к себе новый германский король Генрих II. Дружеские отношения связывали Бруно с польским князем Болеславом Храбрым, который стал для Бруно образцом христианского монарха. При этом Бруно оказался в двусмысленной ситуации: его сближение с Болеславом произошло в то время, когда последний вел жестокую войну с его прежним покровителем Генрихом II. Всеми силами Бруно старался примирить обоих государей.
Около 1005 года Бруно отправился в Венгрию, которая была крещена незадолго до этого. Здесь, очевидно, он встретился с печенегами, о которых в Европе ходила слава как о "наихудшем и жесточайшем народе из всех язычников, какие есть на свете". Бруно загорелся желанием привести их к Христу и с этой целью выехал на Русь. О дальнейшем рассказывает он сам в письме к королю Генриху;
"…Уже дни и месяцы полностью завершили год, когда мы после долгого и бесполезного пребывания покинули венгров и направили путь к наиболее жестоким из всех язычников, к печенегам.
Господин русов, великий властью и богатствами (князь Владимир. - А. К.), на один месяц задержал меня и, задерживая меня против воли, словно я сам себя хотел по доброй воле погубить, очень беспокоился в отношении меня, как бы я не отправился к столь неразумному народу, где без всякой пользы для душ я нашел бы только смерть, да и то постыднейшую. Когда же он не смог убедить меня и некое видение обо мне, недостойном, испугало его, он сам сопровождал меня с войском вплоть до крайнего предела своего царства, которое из-за кочующего врага он укрепил со всех сторон крепчайшей и длиннейшей оградой…"
Как видим, князь Владимир не сомневался в бессмысленности печенежской миссии Бруно и, более того, был убежден, что миссионеров ждет "постыднейшая" гибель. Он чуть ли не силой пытался удержать немецкого епископа в Киеве. Один ли страх перед печенегами руководил им? Или Владимир уже имел опыт христианской проповеди среди этого жестокого племени и знал о судьбе прежних проповедников?
В изображении Бруно Владимир - могущественный правитель своей страны, один из христианских государей Европы, стоящий на страже восточных окраин христианского мира от посягательств кочующего языческого врага. Вместе с тем он гостеприимный хозяин, заботливый по отношению к путнику и не желающий, чтобы тот пострадал в его земле или же за ее пределами. Без сомнения, он убежденный христианин; слова Бруно не оставляют и тени сомнения на этот счет. В начале XI века Западная и Восточная церкви еще не отреклись друг от друга; Владимир и Бруно относятся друг к другу как добрые христиане, не зная пока деления на католиков и православных. Любопытно, что Владимира окружают "старейшины" - очевидно, те самые, о которых так часто упоминает летописец.
Достигнув крайнего предела своего царства, Владимир попрощался с немцем-миссионером. "Обхватив руками, я нес крест Христов, распевая славную песнь: "Петр, любишь ли меня? Паси овец моих!" (Ин. 21: 15–17), - рассказывает Бруно. - По окончании песнопения господин послал к нам своего старейшину с такими словами: "Я проводил тебя [туда], где кончается земля моя и начинается вражеская. Богом прошу, не погуби свою юную жизнь к моему позору. Знаю, завтра, до третьего часа без пользы, без причины тебе суждено вкусить горькую смерть". Я ответил: "Пусть Бог тебе откроет рай, как ты нам открыл путь к язычникам"".
Печенежская земля была отделена от Киева всего двумя днями пути. Вынужденный постоянно обороняться от вторжений, Владимир, наверное, внимательно следил за передвижениями кочевников. Но на этот раз он несколько ошибся в расчетах. Два дня беспрепятственно двигались Бруно и его спутники по Печенежской земле и лишь на третий день были схвачены язычниками. Несколько раз печенеги порывались убить пришлых миссионеров, подвергли их бичеванию, но все же сохранили жизнь и допустили в свои становища. "Так, по сотворению чудотворного Господа и наиценнейшего Петра, пробыли мы среди того народа пять месяцев; три части их земли мы обошли, четвертой не достигли… Обратив в христианство около тридцати душ, мы с помощью перста Божия установили мир, который, как те говорили, никто, кроме нас, не мог бы установить… По этой причине я пришел к господину русов, который, Господа ради, удовлетворяя мою просьбу, дал в заложники сына. И мы посвятили в епископы одного из наших, которого вместе с сыном он поместил посреди земли [печенегов]. И установился к вящей славе и хвале Спасителя Бога христианский закон в наихудшем и жесточайшем народе из всех язычников, какие есть на земле".
Священники-миссионеры исполняли в те времена и дипломатические поручения. Возможно, заключая мир с печенегами, Бруно действовал по просьбе и от имени князя Владимира. Проявляли ли заинтересованность в этом иные державы (скажем, Германия или Польша), сказать трудно.
Мир с Печенежской землей пришелся кстати для Руси. Немецкий епископ сообщает, что в качестве заложника в Степь был отправлен один из сыновей Владимира. По общему мнению историков, этим сыном являлся Святополк. Но основание для такого суждения - тот факт, что в дальнейшем, во время междоусобной войны с Ярославом, Святополк будет действовать в союзе с печенегами, - кажется недостаточным. Святополку к 1007–1008 годам было около тридцати лет; он княжил в Турове, на западе Русской земли, и был слишком заметной и уже вполне самостоятельной фигурой, чтобы исполнять роль заложника. Скорее Владимир мог послать к печенегам кого-то из своих младших сыновей - одного из тех, чье имя впоследствии исчезает со страниц русской летописи. Разумеется, какие-то заложники - и притом достаточно знатные - были взяты в Киев с печенежской стороны.
Как долго продержался мир, заключенный Бруно, сказать трудно. Во всяком случае, в 1013 году Русь воевала с печенегами. До этого времени никаких сведений о русско-печенежских столкновениях нет.
Ничего мы не знаем и о судьбе печенежской епископии, основанной Бруно. Судя по более чем скромным результатам печенежской миссии (обряд крещения за пять месяцев приняло лишь около тридцати человек), ее перспективы были безрадостными. Скорее всего, новопоставленному епископу вскоре пришлось покинуть свою паству.
Печенежская миссия епископа Бруно, по-видимому, имела еще одно немаловажное последствие для Руси, касающееся русско-польских отношений. Покинув Киев, Бруно отправился в Польшу к князю Болеславу. Помимо прочего, он, вероятно, хотел поклониться мощам святого Адальберта Пражского, которые покоились в кафедральном соборе города Гнезно, столицы Болеслава. Несомненно, Бруно был радушно встречен правителем Польши. В тот момент Болеслава более всего занимали "западные" связи немецкого епископа. Болеслав вел войну с германским королем Генрихом II, в которой Польше противостояла целая коалиция в составе Германии, Чехии, а также славян-лютичей. Бруно, лично знавший Генриха и пользовавшийся его доверием, мог помочь Болеславу заключить выгодный мир. (И в самом деле, в уже упомянутом письме к германскому королю, написанном в Польше, Бруно будет настойчиво убеждать того разорвать союз с язычниками-лютичами и помириться с польским князем.) Но и обстановка к востоку от Польши не могла не волновать Болеслава. Разумеется, он внимательно расспросил Бруно о результатах его печенежской миссии и об обстановке на Руси и в стране печенегов.
Среди отечественных историков распространено мнение, согласно которому в Киеве и Печенегии Бруно действовал главным образом в интересах Болеслава, а следствием печенежской миссии немецкого епископа стало образование польско-печенежского союза, прямо направленного против Руси. Думаю, однако, что это сильное преувеличение. Епископ Бруно был одержим идеей союза европейских христианских государств с целью совместных действий против язычников во имя утверждения христианства во всем языческом мире. Порицавший Генриха II за недостойный христианина союз с язычниками-лютичами, Бруно никак не мог в то же самое время содействовать заключению такого же союза с язычниками-печенегами польского князя Болеслава.
Очевидно, что он был сторонником польско-русского сближения и привлечения обеих стран к совместной борьбе с язычеством. Искренность же своих убеждений Бруно доказывал всей своей жизнью, которую готов был принести в жертву и в Печенегии, и в других языческих странах. Так, из Польши Бруно отправился для проповеди христианства к язычникам пруссам и погиб где-то на границе Пруссии и Руси в феврале или марте 1009 года. Другое дело, что миссия Бруно, независимо от политических пристрастий немецкого епископа, могла привести к политическим контактам между Болеславом и печенежскими "князьями". Поставленный Бруно печенежский епископ-немец, останься он в живых, рано или поздно должен был появиться в Польше, куда удалился сам Бруно. Болеслав же вовсе не разделял убеждений своего друга-миссионера.
И действительно, в войне с Русью в 1013 году Болеслав будет действовать совместно с печенегами, ничуть не смущаясь тем обстоятельством, что он натравливает язычников на христиан.
Никоновская летопись рассказывает о проповеди христианства и среди других соседей Руси - волжских болгар. В 990 году, сообщает летописец XVI века, "послал Владимир философа, нарицаемого Марком Македонянином, в Болгары, то есть в агаряны, которые называются также измаилтянами, и сарацинами… и бесерменами… и татарами, и многими другими именами демонскими". Летописец привел слова Владимира, обращенные к "философу" Марку: "Ты же иди к ним и проповедуй им Слово Божие, да уверуют в Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, и да крестятся Божественным Его крещением, и с нами единоверны и единосоветны будут, и небесных благ сподобятся". "Философ же отправился в Болгары и много учил их Слову Божию", однако успеха не добился и возвратился к Владимиру в Киев; "и много чествован был им и всеми похвален". "В том же году пришли из Болгар к Владимиру в Киев четыре князя и просветились Божественным крещением; Владимир же чествовал их и одарил щедро".
Отдельные случаи перехода болгар-мусульман в христианство, наверное, могли иметь место уже во времена Владимира. Но рассказ Никоновской летописи в целом, несомненно, имеет позднее происхождение. Скорее всего вымышлено и имя "философа" Марка Македонянина. Очень похоже, что летописец распространил на времена Владимира существовавшую в его время практику: в XV и XVI веках татарские "князья" нередко принимали христианскую веру и переходили на русскую службу, получая за это "честь" и щедрое "удовольствование". Не случайно летописец именует болгар "татарами"; обращение к "болгарской" политике князя Владимира, вероятно, представляет собой попытку обосновать более ранними прецедентами современную ему политику Москвы по отношению к Казани.
"Повесть временных лет" ничего не знает о войнах Руси со своим восточным мусульманским соседом. Но мир 985 года вряд ли соблюдался после Крещения Руси: языческие клятвы, данные русскими, очевидно, утрачивали свою силу. По свидетельству той же Никоновской летописи, Владимир дважды воевал с Волжской Болгарией - в 994 и 997 годах. В обоих случаях ему сопутствовала удача.
Откуда почерпнул автор летописи эти сведения, неизвестно. Насколько они точны, мы тоже не знаем. Во всяком случае не будем безоговорочно принимать названные летописцем даты: известно, что автор Никоновской летописи "растягивал" события княжения Владимира, перенося многие из них на более поздние года, оставленные "пустыми" предшествующими летописцами.