В отличие от Валентины, которая не собиралась жертвовать собой ради мужа, Ангелина, закончив летом 45-го сценарный факультет ВГИКа (она написала сценарий о знаменитом русском металлурге Михаиле Курако) и поработав какое-то время референтом министра кинематографии И. Г. Большакова, оставила творческую карьеру и полностью посвятила себя Саше Гинзбургу, ставшему вскоре Александром Галичем. Сам он потом говорил: "Нюша для меня - и жена, и любовница, и нянька - всё вместе". Да и Ангелина, сравнивая себя с предыдущей женой Галича Валентиной, твердо была уверена: "Я - вечность, она - мгновение".
Лишь один-единственный раз за свою жизнь Ангелина написала пьесу. "Позвала 5–6 человек послушать, - вспоминает телеведущая Галина Шергова. - Все сидели молча потрясенные: пьеса была необыкновенно талантлива. Хотя, конечно, "непроходима".
Я спросила ее:
- Зачем же ты писала? Ведь советская сцена такое никогда не примет.
Сразу она не ответила и только наедине сказала мне:
- Я должна была доказать Саше, что могу.
Пьеса, написанная для одного человека, вероятно, не сохранилась. Кому нужно сберегать безвестное наследие?.."
В свою очередь, Галич весной 45-го года, встретившись с Ангелиной и влюбившись в нее, по его собственным словам, "покончил навсегда с опостылевшим актерством и решил заняться драматургией". А вскоре родился замысел одной из лучших его пьес, которая уже через год была закончена.
"Матросская тишина"
1
Главными действующими лицами в этой пьесе являются старый еврей Абрам Шварц и его сын Додик (Давид), проживающие в украинском городе Тульчин. В самом начале пьесы Шварц-старший предстает болтливым, навязчивым и жуликоватым заведующим складом, но вместе с тем добрым человеком и очень любящим своего сына. Он мечтает сделать его великим скрипачом, и поэтому вскоре Давид уезжает в Москву, где поступает в консерваторию и побеждает в конкурсе.
(Несомненно, Давид является авторским alter ego. В начале пьесы ему 12 лет, и он уже играет на скрипке. А 14-летний Саша Гинзбург также примерял к себе образ скрипача в стихотворении 1933 года "Скрипка". Далее следовала роль молодого пианиста Славина в спектакле фронтового театра "Бессмертный", поставленном в 1942 году. И вот теперь - скрипач Давид Шварц, тоже студент консерватории, как и Славин. К началу войны Давид становится лауреатом Всесоюзного конкурса музыкантов-исполнителей, а в 1968 году Александр Галич станет первым лауреатом Всесоюзного слета бардов в Новосибирске. Ситуация повторится до мельчайших деталей.)
В какой-то момент Абрам Шварц решает начать честную жизнь: "Мы крутились и комбинировали, крутились и комбинировали, а потом я сказал - хватит!.. Кого мы обманываем? Самих себя!"
Когда началась война, Давид ушел на фронт, а его отец остался в Тульчине. В 1943 году туда пришли немцы, собрали всех евреев в гетто и повезли на расстрел. Среди них был и Абрам Шварц. Узнав в одном из полицаев своего бывшего знакомого Филимонова (поменявшего с приходом немцев фамилию на "фон Филимон"), он разбил скрипку своего сына о голову этого человека, после чего тут же был расстрелян. Через год в Тульчин пришла Красная армия вместе со старшим лейтенантом Давидом Шварцем и освободила город от немцев. Однако в ходе боев Давид получил два тяжелейших ранения и был помещен в специальный "кригеровский" вагон санитарного поезда, направлявшегося на Запад. В бреду к нему приходит расстрелянный отец, и между ними происходит диалог - несомненно, самая сильная сцена во всей пьесе. Отец рассказывает сыну, какие события предшествовали его расстрелу, а потом передает слово Давиду, и тот рассказывает, как они взяли Тульчин и освободили его от немцев.
Разговор Давида с отцом в санитарном поезде завершается тем, что образ отца исчезает и Давид приходит в себя, но ненадолго: вскоре он умирает от ран. Такой была концовка пьесы в редакции 1946 года.
Стоит заметить, что ранее уже погибли два других Сашиных героя - Аркадий Бурмин в "Парне из нашего города" и пианист Славин в "Бессмертном". Да и самого Галича через тридцать с лишним лет также ожидает трагическая смерть.
Школьный товарищ Галича, режиссер Андрей Гончаров, поставивший спектакль "Закат" по Бабелю, вспоминал, что "в студенческие годы <…> мы с моим другом Сашей Гинзбургом (будущим Галичем) зачитывались прозой Бабеля. Наша влюбленность в этого автора была столь велика, что его влияние я просто физически ощущаю в пьесе Галича "Матросская тишина"".
Но не это было главным в пьесе, а ярко выраженная еврейская тематика, которая никак не вписывалась в сталинский интерьер, тем более что уже скоро должна была начаться кампания против "безродных космополитов".
Поэтому когда в 1946 году несколько театров пытались поставить "Матросскую тишину", всякий раз следовал цензурный запрет. Тогда Галич начал читать пьесу по домам: читал у режиссера Марка Донского, потом у своего друга Юрия Нагибина. Последний справедливо заметил, что пьеса "по тем временам была опаснее вольнолюбивой гитары поры оттепели и застоя. Саша понимал это и хладнокровно шел читать в любое сборище, где его готовы были слушать. Аня восхищалась его бесстрашием, сама трусила, но не до омрачения. Она приучалась "жить с молнией"".
Вместе с тем Галич на тот момент придерживался идеи ассимиляции советских евреев, считая ее оптимальным решением еврейского вопроса. Поэтому он выдал за Давида русскую девушку Таню; красавицу Машу Филимонову (сестру полицая Филимонова) - за Наума; а Хану, влюбленную в Давида, отправил на Дальний Восток, где она вышла замуж за капитана Скоробогатенко. По той же причине и сам он дважды женился на русских женщинах.
Еще до того, как Галич начал писать эту пьесу, он впервые столкнулся с проявлениями государственного антисемитизма. По окончании войны он решил получить законченное высшее образование, но уже не театральное, а какое-нибудь ярко выраженное гуманитарное и специальное. Узнав, что в Москве недавно открылась Высшая дипломатическая школа при Наркомате иностранных дел, и полагая, что с театральным образованием за плечами, а также с некоторым знанием английского и немецкого языков он может претендовать на поступление в эту школу, Галич пришел туда и спросил секретаршу, может ли он подать заявление. Секретарша, внимательно посмотрев на него, сказала: "Нет, вы не можете подать заявление". - "Почему?" - поинтересовался Галич. "Потому что лиц вашей национальности мы вообще в эту школу принимать не будем. Есть указание".
Тогда Галич просто не понял, о чем идет речь, но, когда сообщил об этом Ангелине и своим друзьям, те тоже ничего не смогли объяснить. И лишь намного позже, рассказывая в своих воспоминаниях об антисемитизме советских чиновников, с которыми к тому времени он уже неоднократно столкнется, Галич напишет, что "не может быть естественной и нормальной ассимиляция в той среде, которая больше всего на свете, всеми своими помыслами, узаконениями и инструкциями - этой ассимиляции не хочет и не допустит" ("Генеральная репетиция").
Однако львиную долю иллюзий в отношении советского строя Галич к тому времени уже утратил - за какие-то несколько лет его мировоззрение изменилось кардинально: в "Матросской тишине" не только отсутствуют прославления коммунизма, но даже просматривается явная ирония по отношению к соответствующим реалиям. Даже само название "Матросская тишина" Галич заимствовал от знаменитой тюрьмы, которая как раз и возникла в 1945 году, когда он начал писать свою пьесу (это название как бы символизирует собой всю советскую действительность). Так же называлась и улица, на которой расположена эта тюрьма: между улицами Стромынкой и Николаева.
2
Разберем некоторые эпизоды пьесы.
Во время беседы в студенческом общежитии в Москве, где живет Давид Шварц, секретарь партийного бюро консерватории 40-летний Иван Кузьмич Чернышев произносит фразу, которая по сути является моральной характеристикой большинства членов КПСС: "Видишь ли, Давид, я семнадцать лет в партии. И я привык верить: все, что делала партия, все, что она делает, все, что она будет делать, - все это единственно разумно и единственно справедливо. И если когда-нибудь я усомнюсь в этом - то, наверно, пущу себе пулю в лоб!"
Далее в разговоре следует очень показательная сцена (напомним - действие во втором акте пьесы происходит в 1937 году):
Шварц. (Внезапно нахмурился.) И потом, у меня есть еще одно дело… Вы понимаете, дети мои, посадили Мейера Вольфа!
Хана. Дядю Мейера? За что?
Шварц. Деточка моя, кто это может знать? "За что?" - это самый бессмысленный в жизни вопрос! (Обернулся.) Понимаете, товарищ Чернышев, этот Вольф - одинокий, больной человек… Ну, и мы собрались - несколько его друзей - и написали письмо на имя заместителя народного комиссара товарища Белогуба Петра Александровича… Так вот, вы не знаете - куда мне отнести это письмо?
Чернышев(сухо). Не знаю. Пройдите на площадь Дзержинского - там вам скажут.
Шварц(записал в книжечку). На площадь имени товарища Дзержинского? Так, спасибо! (Усмехнулся.) Вам не кажется, что было бы лучше, если бы площадь называлась именем товарища Белогуба, а наше письмо прочел бы товарищ Дзержинский?!
С высоты нынешнего времени наивные надежды старика Шварца на справедливость первого руководителя ВЧК и одного из главных идеологов красного террора Дзержинского могут вызывать лишь грустную улыбку.
Особый интерес представляет фигура секретаря партбюро консерватории Ивана Чернышева. Дело в том, что в начале 40-х годов прошлого века одним из заместителей наркома внутренних дел СССР (и по совместительству комиссаром госбезопасности - сначала третьего, а потом второго ранга) был Василий Васильевич Чернышов. В пьесе этот реальный Чернышов выведен под саркастической фамилией: "написали письмо на имя заместителя народного комиссара товарища Белогуба Петра Александровича". Вот на его имя и было отправлено письмо, хотя никакого действия оно, конечно, не возымело.
Что же касается Василия Чернышова, то он, будучи подчиненным Берии, курировал созданное 19 сентября 1939 года совершенно секретное Управление НКВД по делам военнопленных и интернированных. С февраля 1939 года по февраль 1941-го был начальником ГУЛАГа, а в 1940-е годы по приказу Сталина и Берии выселял целые народы: немцев, поляков, калмыков, крымских татар, чеченцев, ингушей и т. д.
Мог ли Галич знать все эти факты в 45-м? В "Генеральной репетиции" он сам задает себе этот вопрос и отвечает на него утвердительно: "Ведь знали же мы, знали, <…> какой унизительной проверке - а подчас и не только проверке - подвергаются и старики, и малыши, жившие "под немцем", или, как деликатно писали в газетах, "оказавшиеся на временно оккупированной территории"! Знали мы и о том, какая участь ждала офицеров и солдат, попавших в плен, сумевших выжить в лагерном аду и освобожденных "родными советскими войсками"! Знали о судьбе немцев Поволжья, крымских татар, чеченцев и ингушей, кабардино-балкарцев!"
Значит - знали. Но в последние дни войны, когда по всему небу гремели победные салюты, а диктор Левитан сообщал по радио о штурме Берлина, всех охватывала вера в чудо, и никому не хотелось думать о том, что происходит вокруг, чтобы не омрачать великую победу…
Галич-драматург
1
В 1946 году была написана пьеса "Начало пути" - драматическая поэма в трех действиях, как указано на ее титульном листе. Она получила визу Главреперткома и была принята к постановке в Государственном Московском камерном театре, где 30 ноября состоялось ее обсуждение. Все выступавшие высоко отзывались о художественных достоинствах пьесы, и в самом конце прозвучала такая фраза: "Пьеса трудна и режиссерски, и актерски, но и в этом ее огромное обаяние".
Кстати говоря, именно в 1946 году появился литературный псевдоним "Галич", образованный из букв фамилии, имени и отчества: Гинзбург Александр Аркадьевич. Выбор такого псевдонима был обусловлен еще и тем, что на Руси существовали два древних города с красивым названием Галич. А кроме того, учителя словесности Александра Сергеевича Пушкина в Царскосельском лицее звали Александр Иванович Галич. Однако пьесу "Начало пути" обсуждали еще как произведение Александра Гинзбурга.
Замысел пьесы был подсказан статьей Василия Гроссмана "Треблинкский ад", написанной им после того, как он в числе нескольких корреспондентов посетил бывшие немецкие лагеря смерти, и изданной в 1945-м отдельной брошюрой. Об этом Галич рассказал 8 июля 1957 года на встрече с коллективом московского рабочего самодеятельного театра Дворца культуры имени С. П. Горбунова, собравшимся делать спектакль по его пьесе: "Статья очень горячая, темпераментная, произведшая на меня очень сильное впечатление. И мне пришла мысль показать это в театре. Но как показать это в театре, как показать в театре уничтожение таким путем людей? <…> И тогда мне пришла в голову мысль - написать пьесу о том, как могли бы жить эти люди, то количество человеческих жертв, людей, биография которых загублена в этих лагерях в самых страшных муках. <…> Если представить необъятное количество этих людей, то среди них были, хотя, может быть, и не все Пушкины, но могли быть люди - вершители больших дел и судеб, больших дел, которые не были сделаны".
Работая над пьесой, Галич решил использовать одновременно и стихотворную, и прозаическую форму: смерть людей, которых вели в концлагерь на уничтожение, написать прозой, а остальные эпизоды - когда главные герои мечтают о своем будущем, если они останутся в живых, - стихами.
Собравшись ставить пьесу Галича, режиссер Камерного театра Александр Таиров написал об этом небольшую заметку: "В новом 1947 году на сцене Камерного театра выступит в качестве дебютанта молодой драматург Александр Галич, над пьесой которого "Начало пути" мы работаем в настоящее время. В лице Галича - я убежден в этом по нашей совместной работе - советская драматургия обретет талантливого и взыскательного художника, обладающего настоящей творческой пытливостью, подлинным чувством театра. Галич строго и самокритично относится к своему труду. <…> Пьеса называется "Начало пути". Название это символично и для пьесы, и для автора. От души желаю, чтобы многообещающее начало пути нового советского драматурга оказалось не единственным его успехом".
Однако все оказалось далеко не так просто, особенно если учесть, что к тому времени уже были запрещены три пьесы-сказки Галича ("Улица мальчиков", "Северная сказка" и "Я умею делать чудеса").