- В порыве благодарности хотел задушить его. До сих пор жалею, что не сделал этого… Нынешний квартирант об имении уже не мечтает. Гнусавит: "Война нехорош, Сталинград… капут". К нашему постояльцу ходит обер-ефрейтор Курт. Молодой, красивый, но тонкий, как жердь. Однажды из их разговора я понял, что они проклинают войну, нацистов и все на свете. Курт спросил у меня, согласен ли я, чтобы Гитлер и Сталин устроили между собой поединок, как средневековые рыцари. Победитель потом пусть диктует свои условия: забирает земли, города, села, но без войны. Народы не должны страдать из-за прихоти своих вождей, тем более, что война ведется нечестно, не по правилам, как он выразился. Все добивался: согласен ли я с ним? Я притворился непонимающим. Он махнул на меня рукой и больше подобных разговоров не заводил, хотя я не раз ловил на себе его пристальный взгляд. Так вот я тебе и говорю, - заключил Николай, - что теперь немец не тот, каким в прошлом году был. По всему видать: Сталинград заставил их призадуматься, пораскинуть умишками. Они уже понимают, что война складывается не в их пользу. Боевой дух солдат снижается, хотя все еще они верят в своего фюрера. Я с квартирантом проделал такую штуку, - после недолгого молчания продолжил Николай. - Была у меня одна листовка из тех, что наши сбрасывают для немцев. Как-то шел Эгон веселый, посвистывал. Я у самой калитки бросил листовку, а сам нырнул в сарай и в щелку наблюдаю. Поднял он листовку, осмотрелся и пошел в дом. Чуть погодя я зашел. В квартире никого не было. Дверь в детскую закрыта. Ручной мельницей начал молоть кукурузу на крупу. Вдруг вышел Эгон - испуганный, бледный, с отвисшей челюстью.
- Вы дома? - удивленно спросил я. - Вы не больны?
- Нет, - вяло ответил он. - Немного голова болит. Он вышел во двор, листовку переложил из кармана брюк в китель и при этом дважды оглянулся. Весь день ходил сам не свой, шептался со своим другом, но нас словно не замечал. Вчера угостил меня конфетами и завел разговор о войне, политике и человеческой судьбе. Он хорошо знает польский. И я его понимаю. Разболтавшись, постоялец признался, что он набожный человек и верит в судьбу. Утверждал, что Германия войну не выиграет, но и не проиграет. Он останется живым, а по его расчетам на следующий год будет заключен мир. Между прочим, сказал, что почти все русские - партизаны, каждый второй - коммунист или комсомолец, а поэтому немецкие солдаты не любят и боятся советских людей.
Бесстыдство, наглая надменность, презрение и ненависть к нашему народу были старательно привиты немецким солдатам. Беспрекословное повиновение даже самым сумасбродным приказам оккупантов было обязательным правилом, и всякое ослушание расценивалось как саботаж с вытекающими последствиями: расстрел, расстрел, расстрел.
В стремлении подавить в человеке чувство достоинства захватчики доходили до садистских приемов. Их идеологи утверждали, что славяне недочеловеки, они лучше понимают хлыст, чем разум. И поэтому их надо держать в страхе. Но враги просчитались. Никакие репрессии и жестокость не сломили советских людей, а Сталинград пробудил новые силы, укрепил уверенность в победе, звал к борьбе. Теперь уже мало кто старался выполнять требования властей. Согнанные на работу вроде бы и трудились, но всегда спустя рукава и норовили все делать во вред. Полицейские нещадно били нерадивых, а порой, сами боясь расправы со стороны начальства или немцев, просили работать лучше, "без вредительства". Отремонтированные участки дорог через какое-то время становились хуже, чем были до ремонта. Восстановленная водонапорная башня на вокзале вдруг дала течь, а потом и совсем пришла в негодность. На металлургическом заводе ночью обрушилась крыша цеха и вывела из строя только что начавшую работать механическую мастерскую. Все это вызывало злобу у врагов, но ни угрозы, ни зверства не могли поставить наших людей на колени. Казавшиеся послушными и робкими, они в действительности были смелыми и мужественными борцами и везде, где только молено, причиняли ущерб оккупантам и делали это без приказа, по зову сердца. Каждый патриот находился в состоянии войны с захватчиками. Это была воистину всенародная война. Чем злее становился враг, тем мужественнее и самоотверженнее было сопротивление. Радостно потирая руки, Николай говорил: - Пройдет еще немного времени, и каждый оккупированный город для фашистов станет маленьким Сталинградом.
Они молча шли по неширокой улице, стараясь держаться поближе к домам. У Николая на согнутой левой руке пиджак. Рукава темной рубашки засучены выше локтя. В перекрашенных в черный цвет солдатских брюках - документы на вымышленное имя. На ногах - сшитые отцом парусиновые тапочки на подошве из широкого прорезиненного приводного ремня.
На Викторе Прищепе был довоенный выцветший темно-синий костюм, сиреневого цвета футболка с некогда белым воротником, обут в большие, с коваными каблуками, немецкие ботинки, при ходьбе хлопавшие.
Посреди улицы десяток подростков, взбивая пыль, гоняли тряпичный мяч. Не ощущая боли, они нещадно колотили по мячу, стараясь забить гол "противнику".
Друзья остановились в тени с искореженным стволом акации. Николай подзадоривал мальчишек. Виктор наблюдал за игрой без интереса, больше посматривая по сторонам.
- Пойдем, Коля, - сжал он локоть товарища, кивком головы указывая на другую сторону улицы, где шли двое: полицай, в зеленой форме неопределенного кроя, и - женщина в легком платье с прической, перенятой из немецких журналов.
Полицай вел велосипед и оживленно что-то рассказывал непрестанно смеющейся попутчице. Виктор узнал в ней свою бывшую соученицу Клавку - ленивую и пустую, еще до войны вышедшую замуж по расчету за вдовца-бухгалтера. Муж ее был призван в армию, и она, отдав свекрови пятилетнего пасынка, с приходом немцев повела "веселую" жизнь: свой дом превратила в притон, где завсегдатаями были немецкие офицеры, полицейские чины.
Появление Клавки-Коросты, как звали ее в школе, насторожило Виктора. Николай был на четыре года моложе своего друга и о Клавке ничего не знал. Хотя он уловил в голосе Виктора нотки беспокойства, но особой опасности во встрече с полицаем не видел: с ними он встречался часто, смело шел навстречу, не доходя нескольких метров, изображал на лице улыбку и, слегка поклонившись, здоровался. Такое приветствие действовало безотказно. Даже бдительный, с подозрением смотрящий на всех полицейский, бывал обезоружен наигранной вежливостью. Как правило, многие из них снисходительно отвечали на приветствие.
Николай прижал сползавший с руки пиджак и медленно пошел по своей стороне улицы навстречу полицаю. Виктор немного отстал, стремясь быть за спиной друга, вне поля зрения Клавки. Поравнявшись с ребятами, она взглянула на них и что-то быстро сказала полицаю.
- Стой, стрелять буду! - крикнул тот, отшвыривая велосипед. Сразу же раздался выстрел, за ним второй.
Николай увидел рядом, на кирпичной стене дома, взметнувшиеся фонтанчики красной пыли. Виктор выхватил из-за пояса пистолет и, резко повернувшись, хотел выстрелить, но между ним и полицаем оказались подростки. Подпольщики бросились во двор, пробежали садом, перемахнули через забор и очутились на другой улице. Полицай еще дважды выстрелил, но преследовать побоялся.
Николай, успевший надеть пиджак, с пистолетом в руках бежал впереди, а Виктор в тяжелых ботинках, то и дело спотыкаясь, отставал.
- Скинь ты их к черту! - остановившись, сказал Николай.
Виктор, глубоко дыша, сунул пистолет в карман, быстро расшнуровал ботинки и, поочередно взмахнув ногами, разбросал их в разные стороны. И уже не отставал от Николая. Запутывая следы, ребята миновали несколько дворов, пробираясь к окраинной улице. Пробегая по огороду с картофелем, они чуть не столкнулись с вышедшим из уборной немцем. Он был в майке, коротких брюках и ботинках на босу ногу. Увидев вооруженных людей, немец начал медленно поднимать вверх руки.
- Не стреляй, я - штукатур! я - штукатур! - срываясь с крика, лепетал он побелевшими губами.
Виктор погрозил ему пистолетом. У немца подкосились ноги, и он плюхнулся на землю.
Ребята перебежали еще две улицы и, наконец, оказались на окраине города. Продравшись через высокие подсолнухи и кукурузу, в лесной балке перевели дыхание, напились из обложенного камнями родника.
Николай вдруг расхохотался:
- "Штукатур, штукатур", а? Хорошо, что он из уборной. Ха-ха-ха. Пришлось бы ему не штукатуром быть, а прачкой - стирка случилась бы непредвиденная…
- Ты, выходит, Клавку-Коросту не знаешь? - спросил Виктор. И, не ожидая ответа, зло добавил: - Ну, стерва, выслежу и застрелю, как гадюку.
Николай, помолчав, попросил:
- Вить, она ведь… женщина, а?
- Одна такая баба - опаснее пяти мужиков. Стерва!
- Не разрешат тебе, - проговорил Николай. - И правильно: она… ну, как тебе сказать, ошибается…
- Она нас выдала, - не сдавался Виктор.
- У меня из головы не выходит немец, - переменил разговор Николай. - Поди, когда стрелял наших, подлец, не спрашивал, кто они. А самому круто пришлось - сразу "штукатур, штукатур!" Рабочий класс, так сказать! Уверен, что его пощадят… Поди, давно такое продумал, а?
- Этому их Сталинград научил. Пойдем на Минскую улицу. Хотя Стебель не любит неожиданных визитов, но ведь надо доложить о нашей встрече. Новую конспиративную квартиру командира и политрука даже не все наши ребята знают. Оно так лучше, безопасней. Жандармы и полицаи совсем осатанели, рыщут по городу как угорелые. Из Горловки приезжал какой-то крупный чин, в военной разведке партизанами занимается. На коменданта с кулаками кидался, а полицаев пообещал в концлагерь поотправлять. Вот они теперь и усердствуют.
ОКРУЖЕНЦЫ
В феврале 1943 года части Красной Армии продвинулись к Донбассу - к городам Краматорску, Красноармейску и другим. Растянутость тылов, перебои в снабжении боеприпасами, горючим, усталость войск, а также переброска немцами из Европы крупных войсковых соединений и большого числа техники привели к изменению соотношения сил. Наступление наших войск приостановилось, началось вражеское контрнаступление. Фашисты рассчитывали в районе Харькова взять реванш за Сталинград. Но их планы провалились: как говорят в народе, кишка оказалась тонка. Однако некоторые наши далеко продвинувшиеся подразделения потеряли связь с командованием и вынуждены были отступать к Донцу.
Остатки штаба отдельной лыжной бригады во главе со своим командиром - майором Ключаровым - были окружены под Красноармейском, но все-таки вырвались из вражеского кольца и почти без боеприпасов пробирались на восток, чтобы соединиться с отступившими войсками. Из семи человек трое были обморожены. Их путь перерезал большак, по которому бесконечным потоком двигались фашистские войска и техника. Дождавшись ночи, окруженцы пересекли дорогу и оказались на окраине села Первомайки, где действовала группа подпольщиков, руководимая коммунистом И. Г. Ладником, с которой мы поддерживали постоянную связь.
Член этой группы, Татьяна Евгеньевна Сегеда, узнав о бойцах, сразу же вызвалась помочь.
Широкоплечий, с мужественным лицом майор Ключаров попросил укрыть его группу, - люди окончательно выбились из сил. Их разместили в трех хатах. У себя Татьяна Евгеньевна оставила старшего лейтенанта Бориса Зейермахера, у которого были обморожены руки и ноги, и солдата Ахмата Жунусова с обмороженными руками.
У А. М. Шейко под небольшим стогом сена была яма. В случае опасности в ней можно было спрятать окруженцев.
Отец Татьяны Евгеньевны, дед Евген, устроил тайник в сарае - выкопал небольшое углубление, а над ним сложил кизяк, которым зимой топили печь.
Вечерами подпольщики собирались в доме Анны Павловны Шейко, где находились майор Ключаров, капитан Клейман и адъютант майора Спартак Малков. Словоохотливый капитан рассказывал о победе под Сталинградом, о подвигах советских людей на фронтах и в тылу. Веселый и мягкий по натуре Малков напевал вполголоса рожденные в войну песни, которых подпольщики еще не слышали. Он был неистощим на шутки, и даже сильно обмороженная нога, причинявшая неимоверные страдания, не умеряла его жизнерадостности.
Майор, прислушиваясь к отдаленному гулу артиллерийской канонады, смотрел на карту и прикидывал, где вероятнее всего может установиться фронт, выбирал наиболее подходящее место для его перехода. Ключаров казался суровым, замкнутым человеком, но в обращении был мягок и даже ласков.
Татьяна Евгеньевна и ее племянница Роза Мирошниченко вызвались быть провожатыми до самого Донца, но Ключаров отклонил предложение - рисковать их жизнями, он не имеет права. Пообещал, что, перейдя фронт, сообщит кому следует о патриотах, попросит установить с ними связь, оказать помощь.
Майор решил, что в ночь на 7 марта его группа двинется в путь, а Спартака оставят у подпольщиков.
Утром шестого произошло непредвиденное. Едва рассвело, как село было уже окружено автоматчиками. По улице промчался мотоцикл, а потом автомашина с солдатами, которые на ходу выскакивали из кузова, беспорядочно стреляя.
- Немцы, немцы! - закричала Роза, вбегая в хату. - Скорее в сарай…
Зейермахер и Жунусов вместе с дедом Евгеном выбежали в сарай, мигом разобрали кирпичи, Борис и Ахмет улеглись в выемку, а дед тут же возвел над ними крышу из кизяка. В свои семьдесят лет он справился с делом удивительно быстро и ловко. Сразу же возвратившись в дом, начал усердно строгать столовым ножом небольшое полено.
В дом заскочило трое автоматчиков. Один заорал с порога на ломаном русском языке:
- Где партизан?
- Какие партизаны? - леденея, но внешне спокойно переспросила Татьяна Евгеньевна, пожимая плечами.
- Если находиль - капут, - пообещал фашист.
- Никого у нас нет и не было, - ровным голосом сказал дед Евген. - Разве я на старости лет стал бы брехать, грех на душу брать? Видит бог, правду говорю, а если не верите, то ищите…
Обыскав комнату, солдаты вышли в коридор, где стояла лестница, ведущая на чердак. Немцы перебросились между собой несколькими словами и, подозвав Татьяну Евгеньевну, приказали лезть. Следом поднялся высокий бледнолицый солдат, дал очереди в самые темные углы чердака, опустился вниз. Татьяна Евгеньевна с отцом в сопровождении двух солдат зашла в сарай. Дед Евген настолько владел собой, что даже пытался насвистывать, но Татьяна Евгеньевна шла словно на окаменелых ногах, едва справляясь с охватившим ее страхом.
- Вы напрасно теряете время, паны, - громко сказал дед. Откуда у нас могут взяться партизаны: ни лесов, ни болот…
В метре от тайника были сложены один на один несколько кизяков. Говоривший по-русски немец уселся на них, закурил. Второй осмотрел сарай, автоматом разворошил небольшую кучу стеблей подсолнечника и кукурузы, которые также использовались как топливо, и, что-то сказав, вышел. Куривший также покинул сарай. Татьяна Евгеньевна закрыла дверь на вертушку. Зайдя в дом, обессиленная опустилась на стул. Дед Евген маленькими глотками нервно пил воду. Роза через окно наблюдала за немцами на улице.
На другом конце села события развернулись иначе…
Увидев в селе немцев, Анна Павловна вбежала в дом и сдавленно вскрикнула:
- Скорее в укрытие, в селе фашисты!
Майор Ключаров и капитан Клейман, схватив оружие, побежали к стогу. Спартак Малков еще с трудом передвигался: обернутая в женский платок обмороженная нога причиняла страшную боль даже при осторожной ходьбе.
Нина, дочь Анны Павловны, бросилась к Малкову, и он, опираясь на плечи девушки, поковылял к стогу.
Немцы увидели Малкова - открыли огонь. Нина почувствовала, как он вздрогнул, еще более отяжелел и начал падать. Она попыталась его удержать.
- Скорее, скорее, милый! - шептала она. Он упал на колени. Девушка наклонилась над ним, увидела погасшие глаза бойца…
Не успевшие спрятаться майор и капитан поднялись с земли, расцеловались. Майор выстрелил из пистолета себе в висок, капитан приставил к груди автомат и рухнул на землю.
Уже по мертвым офицерам фашисты открыли автоматный огонь и стреляли, стреляли. Молодой боец-окруженец в панике выскочил на улицу и тут же был сражен автоматной очередью.
Трое суток трупы лежали под открытым небом, потом их разрешили захоронить. Когда несли тело майора к братской могиле, из кармана гимнастерки выпала небольшая металлическая коробочка, которую незаметно подобрала Роза Мирошниченко. В ней оказалась печать бригады. После изгнания немцев ее передали командованию Красной Армии.
Кроме Бориса и Ахмета удалось спасти молодого сержанта, спрятанного в подвале под опрокинутой кверху дном бочкой. Немец прострелил бочку, но пуля не задела сержанта.
Придя в Константиновку, Роза Мирошниченко рассказала нам о случившейся в Первомайке трагедии. Надо было срочно подыскать квартиры в городе и укрыть в них уцелевших воинов.
У Абрамовых немца-шофера на постое уже не было, и он сразу же предложил свой дом. Кто-то возразил, что брать окруженца Николаю нельзя: большая семья. Николай обиделся.
- Почему не доверяете? Отец не откажет красноармейцу, а маму вы все знаете - она ведь детей недокормит, а пленным продукты понесет. Братья у меня хорошие, дисциплинированные, я их вышколил, как следует… - От обиды у него дрожали губы. Таким его видели редко. - Мама в больнице работала… обмороженному перевязки будет делать.
Вечером отправились за окруженцами. Анатолий и Роза шли впереди, за ними мы с Николаем. За небольшой ложбинкой спустились в балку и остановились у больших старых верб.
- Договорились встретиться здесь, - тихо сказала Роза и, всматриваясь в зеленоватые фосфорические стрелки наручных немецких часов, добавила: - Скоро должна появиться Татьяна Евгеньевич или Нина Шейко.
На противоположной стороне балки показалась крадущаяся фигура. Мы достали оружие, насторожились.
- Это Нина, - воскликнула Роза и несколько раз мигнула фонариком.
- Ось и я, здраствуйтэ, хлопци, - подойдя к нам, сказала Нина. - Евгеньевна з нашимы у другий балци, тут нэдалэко. Я швыдко сбигаю, но щоб и Роза зи мною. Гаразд?
Девушки ушли, а мы уселись на старой, сваленной ветром вербе. Предстоящая встреча с окруженцами волновала, но говорить об этом не хотелось. Мороз был небольшой. Ночь звездная, тихая. Вдали по балке виднелась темная стена с большой расщелиной посередине - до войны там была плотина.
- Хорошие места были, - проговорил Николай. - Вон на той вербе проволока висела. - Раскачаешься на ней, а потом перевернешься в воздухе несколько раз - и бултых в воду. Кра-со-та…
- Идут, - сообщил командир.
Первым подошел мужчина лет тридцати, выше среднего роста, широкоплечий. Хрипло проговорил:
- Зовите Борисом. Простите, руки не подаю, обморожена.
- Я тоже мороженый, - с акцентом произнес низкорослый. - Называюсь Ахмет.
- Семен, - представился третий: молодой, узкоплечий, в короткой шинели.
Татьяна Евгеньевна обратилась к Анатолию:
- Мы с Ниной должны возвратиться. В селе три дня сидит следователь, ищет документы, карты и оружие убитых. Немцы, мол, нашли не все, часть кто-то спрятал. Допрашивает всех поголовно, и наше отсутствие может быть замечено. Дня через три приду.
Мы двинулись к городу. Анатолий и Роза пошли с Борисом и Семеном, Ахмет шел с Николаем, а я немного сзади. До Бутылочной колонии добрались благополучно. Мы с Ахметом ночевали у Николая.