Друг пришел озябший, но веселый. Я надел фуфайку, взял в коридоре топор, молоток, и мы пошли в сарай. Закрыв дверь, принялись за работу. Держа на полу топор острием вверх, я любовался, как Николай уверенными ударами молотка отрубал ровные куски толстой проволоки. Когда образовалась куча стержней, он похлопал себя по бокам, подышал в ладони.
- Бр-р-р… Собачий холод, - и, переступив с ноги на ногу, добавил: - Хватит.
Я посмотрел на пощербленное лезвие топора.
- Ничего, напильником подточишь, вот так, - успокоил Николай и, смеясь, показал, как надо орудовать напильником. Вообще, он смеялся, как обычно смеются добрые и искренние люди.
Выйдя из полумрачного сарая и щурясь от света, пошли в дом. Обметая ноги в коридоре, я шепнул:
- Если начнут о чем-либо спрашивать - помалкивай. Сам буду выкручиваться, у меня это лучше получится.
Мы разделись и, потирая закоченевшие руки, зашли на кухню погреться около печки. Мачеха, сидя у окна, пришивала пуговицу к моему пальто:
- Что можно делать в такую погоду, не понимаю. Хороший хозяин собаки не выгонит, а вы себе работу нашли. Дурной труд - хуже лени.
Она сказала вроде бы между прочим, даже не подняв головы, но я почувствовал, что ей хотелось сказать что-то другое, и это меня насторожило. Отогревшись, мы прошли в горницу, где на полу сидел мой десятилетний брат Юра и из доски мастерил кинжал. Он был настолько увлечен своим занятием, что не заметил нас. Мы расставили шахматы, но донесся голос мачехи:
- Боря, иди сюда на минутку. - Пристально посмотрев на меня, она спросила: - Где ты пальто в клей выделал?
- В какой клей?
- Не знаю в какой, вот посмотри.
Я увидел на полах капли застывшего гуммиарабика. Пожав плечами и сделав удивленное лицо, я сказал неуверенно и смущенно:
- А-а-а! Вспомнил. У одного товарища кто-то разбил стекло в окне, а я помогал заклеивать, вот и запачкал. - Выдумка прозвучала не очень убедительно. Осмелев, я добавил: - Ничего страшного, вычищу, - и вернулся к Николаю, сосредоточенно смотревшему на шахматную доску.
- Что случилось? - спросил он.
- Когда расклеивали листовки, я выпачкал пальто в гуммиарабик. Он, проклятый, от холода стал густым, и, чтобы скорее выливался, я размахивал бутылкой.
Настроение испортилось. Сделав несколько ходов, я отошел к окну. Николай стал рядом, обняв меня за плечи.
На улице неистовствовал ветер, наметал сугробы, злобно завывал. Я съежился, а Николай тихо промолвил:
- Представляешь, каково теперь красноармейцам, в окопах, где-нибудь в степи. Страшно подумать, - и, немного помолчав, добавил: - Из Москвы передают, что люди из тыла шлют на фронт теплые вещи. Бойцы пишут им, что становится теплее не только от этих вещей, но и от их любви и заботы. Немцы еще почувствуют силу нашего народа.
Он умолк. Мы долго смотрели в окно, думая о трудностях и лишениях, принесенных войной, о резкой перемене в нашей жизни. Вдруг Николай сказал решительно и строго:
- Завтра приходи ко мне с проволокой. Вместе пойдем к Анатолию, у него хорошие тиски, на них будем гнуть и острить клинья.
…Высокими столбами стоял над крышами дым, хлестки скрипучего снега до слез резали глаза. Воздух был густым, ощутимо весомым, но дышалось легко.
Николай поджидал меня около своего дома, и мы сразу же направились к Анатолию.
Командир деревянной лопатой разгребал сугроб входа во двор. Румянец играл на его лице. Закончив расчищать дорожку, Анатолий кивком пригласил нас в дом. Мы отказались, сообщив о цели прихода.
- Тогда не будем терять времени. Сейчас открою сарай и занимайтесь, но сильно не гремите.
Николай с присущей ему деловитостью сразу же взялся за работу. Я должен был выравнивать нарубленные куски проволоки. Держа левой рукой один конец, я правой сильно ударил молотком по другому. Стержень выскочил из рук и описал замысловатую дугу, едва не угодив мне в лицо. Николай косо глянул на меня. Я, не умеряя пыла, продолжал ровнять стержни. Промахнувшись, попал молотком по руке. Вскрикнул и, обсасывая ушибленный палец, запрыгал от боли.
- По-моему, у тебя руки не оттуда выросли, - полушутя-полусерьезно заметил Николай. - Ты себя и меня покалечишь. Зажми-ка в тиски кусок проволоки, бери напильник и заостряй.
Куча блестевших отточенными концами клиньев росла. Анатолий, обычно скуповатый на похвалу, лестно отозвался о результатах нашего труда. Но, увидев ссадины и раны на моих руках, залился таким смехом, что слезы покатились по его щекам. Сквозь раскаты хохота он повторял:
- Работничек… Ну и работничек!.. Неловок ты, Борис. До смешного неловок, но это дело поправимое. Молод, учись, и из тебя еще может получиться толковый слесарь. А сейчас иди-ка домой. Помой руки теплой водой. Если есть вазелин - смажь их - и все как рукой снимет.
Около своего дома я встретил Ивана Иванченко и Алексея Онипченко.
- Второй раз приходим, а тебя все нет, - упрекнул Алексей и спросил: - Что решили?
- Завтра вечером идем. У вас все готово?
- Задание перевыполнено, - не без гордости заявил Иван. - Клиньев сделано вдвое больше.
Я сказал, что встреча назначена у входа в парк, и ребята ушли.
От боли накатывались слезы, когда отмывал теплой водой пострадавшие руки.
- Не нанялся ли ты на работу? - поинтересовалась мачеха, сочувственно глядя на мои израненные руки.
- Нет. Помогал Коле делать ручную мельницу.
В те тяжкие времена почти в каждом доме имелась примитивная мельница для грубого помола зерна. Применялись также и ступы, но ручная мельница, бог весть кем и когда изобретенная, была, конечно, более совершенным орудием.
Я видел отличные мельницы, изготовленные способными мастерами. У нас мельницы не было, и мы, обычно, одалживали ее у соседей.
- Если вы такие талантливые, сделайте и нам, - не унималась мачеха.
- У нас пока ничего не получилось, - грустно сказал я, размахивая ноющими от боли руками.
…Собравшись в парке, мы обсудили план вечерней операции. Алексею и Ивану предстояло забивать "колючки" по дороге на Краматорск, Анатолию и Павлу - на Красноармейск, а Николаю и мне - на Артемовск. Владимир выглядел плохо, у него начался грипп, и командир предложил ему остаться дома. Политрук попытался возражать, но мы дружно поддержали Анатолия, и Владимир сдался.
С наступлением сумерек мы с Николаем, спрятав под пальто молотки и клинья, двинулись к своей дороге.
Вдоль шоссе тянулась чахлая лесозащитная полоса. Оставаться в ней незамеченными было невозможно, но в нескольких километрах от города у самой дороги стоял сгоревший дом, где до войны размещался дорожно-ремонтный пункт. Там же валялась в беспорядке нехитрая по тем временам дорожная техника. Это место и стало для нас надежным укрытием. Едва собрались выйти на дорогу, как послышался шум, и тут же мимо промчались четыре больших грузовика. Когда они скрылись из виду, мы выбежали на шоссе и принялись забивать клинья. В мерзлый асфальт даже хорошо отточенные "колючки" не все лезли. Мы колотили молотками с такой силой, что искры сыпались. Некоторые клинья гнулись, и мы их отбрасывали подальше от дороги. Порой казалось, что стук разносится по всей округе, на несколько километров, и мы припадали к асфальту: прислушивались, не идут ли машины. Успокоившись, снова принимались за свое дело. "Колючки" старались забивать в "шахматном" порядке, на расстоянии нескольких метров друг от друга.
Ночевали у меня, но чуть свет Николай ушел. Встретились в середине дня. Долго бродили по городу, поглядывая издали на стоявшие у обочин автомашины со спущенными шинами и погнутыми дисками, возле которых, чертыхаясь, возились шоферы.
- Хорошо, но мало, - хмурясь, проговорил Николай. - Надо, чтобы они колесами вверх взлетали. Вот тогда был бы порядок. - Помолчав, добавил: - Мама сварила гарбузовую кашу. Объедение! Пойдем к нам.
Семья была в сборе. Дядя Егор на сапожной лапке ладил набойки к ребячьим ботинкам.
Отец Николая был кадровым рабочим бутылочного завода. Еще подростком он начал выдувать бутылки, заболел астмой, постоянно кашлял. Перед войной дядя Егор работал в транспортном цехе по перевозке готовой продукции. По состоянию здоровья его сняли с воинского учета. Он был добрым, отзывчивым человеком и хорошим семьянином. Николай всегда говорил об отце с уважением, относился к нему с трогательной заботой, и родительская золя была для него законом.
В тот день дядя Егор был небрит и хмур. Тетя Валя, сидя у окна, пришивала большие заплаты-очки на брюках младшего сына. Ребята в спальне играли в "чет-нечет", отвешивая друг другу щелчки.
- Что нового, орлы? - не поднимая головы, спросил дядя Егор и зажал губами несколько гвоздиков.
- Новостей приятных нет, - со вздохом сказал Николай, усаживаясь около стола и пододвигая мне скамейку. - Говорят, что позавчера ночью в бывших овощехранилищах расстреляли несколько человек. Как будто заложников.
- Массовые расстрелы - это жуткое зрелище, - глухо сказал дядя Егор, снимая с лапки ботинок. - Я пацаном видел, как рабочих бутылочного завода расстреливали. До сих пор снится…
Он тяжело замолчал, положил на пол молоток и начал осматривать второй ботинок.
- Дядя Егор, расскажите, как это было.
Он уселся поудобнее и, держа в руках ботинок, задумался. Шумевшие до этого ребята умолкли, прислушались.
- Бутылочный завод был построен бельгийцами-акционерами в конце прошлого века. Условия труда были нечеловеческие, техника производства отсталая, работали возле горячих ванн без вентиляции. Рабочие бунтовали устраивали стачки. Бутыляне - народ дружный, отчаянный. До революции первый профсоюз в городе организован на нашем заводе, и большевиков у нас было больше, чем на других. Революционер Якусевич, именем которого назван парк, тоже наш рабочий. Во время революции на заводе были созданы вооруженные боевые дружины, объединившиеся потом в партизанский отряд. Отец Анатолия Стемплевского был красным партизаном. Я тоже хотел записаться, но по малолетству не приняли, - дядя Егор вздохнул, посмотрел на жену, которая ловко орудовала иглой.
- За время гражданской войны наш город раз десять переходил из рук в руки, но завод работал. В середине января 1919 года, а по старому стилю - перед самым Новым годом, днем против бутылочного завода на железнодорожной магистрали остановился белогвардейский бронепоезд, прискакали казаки и окружили завод. У проходной поставили пулемет. Время приближалось к дневной смене. Тревожно ревел гудок. В завод пропускали, но обратно не выпускали. На внутризаводской площади рабочих выстроили в два ряда. Белогвардейский капитан потребовал выдачи большевиков и активистов. Но не такие бутыляне, чтобы выдавать товарищей. Упорное молчание взбесило капитана, и он для устрашения застрелил одного рабочего. Но люди не дрогнули. Каратели начали отсчитывать каждого десятого. Обреченных вывели с территории завода, поставили под стеной конюшни и на глазах сбежавшихся жителей колонии расстреляли. Погибло тринадцать человек. Расстрелянных похоронили недалеко от места казни. Потом завод был назван именем 13 расстрелянных рабочих. Вот и вся история, - закончил дядя Егор.
- Па, а что потом с беляками было?
- Их красные наголову разбили и капитана ухлопали.
- Так им и надо!
- Мы, бутыляне, и перед войной были не последними, - снова заговорил дядя Егор, - по многим линиям тон задавали. К нам даже сам Всеукраинский староста Григорий Иванович Петровский приезжал награды вручать. Вот как! А теперь что?
Наступила тишина. Мальчишки уловили раздражение в голосе отца и присмирели. Николай тяготился молчанием и робко спросил:
- Пап, а сколько населения было в городе до войны?
- Более ста тысяч. Все-таки около десятка заводов насчитывалось. А тебе зачем?
- Просто так.
- Отец, кончай ремонт, пора обедать, - отозвалась тетя Валя.
- Хлопцы, мойте руки, - строго приказал дядя Егор.
Ели молча, Каша из тыквы действительно была очень вкусной. Провожая меня, Николай напомнил:
- Завтра снова будем делать клинья.
ЛИСТОВКИ
Высоко в небе парил самолет. Опознавательные знаки различить было невозможно, но по гулу мотора мы уже научились распознавать самолеты - это был наш. Немецкие часто пролетали над городом, а наши появлялись до обидного редко. Мы вчетвером стояли около парка и, ежась от холода, не отрывали глаз от самолета-разведчика.
- Я, кажется, даже звездочки вижу, - обронил Николай.
- Это потому, что тебе их очень хочется увидеть, - как бы невзначай заметил Алексей Онипченко.
Неожиданно звук мотора пропал, самолет резко начал снижаться, и мы отчетливо увидели на крыльях звезды. Красные звезды! Но почему он так резко опускается, почти падает, не случилось ли чего?.. Вдруг самолет выравнялся и, ревя мотором, понесся над городом. И тотчас мы увидели, что позади него осталось небольшое густое облако, которое, рассеиваясь, медленно опускалось к земле. Самолет скрылся за горизонтом, а мы, как завороженные, смотрели на оставленный им непонятный след.
- Листовки, листовки! - вдруг закричал Николай. Кружащиеся листовки, сброшенные над центром города, ветер относил к северной окраине.
- Айда, ребята! - скомандовал Анатолий.
Чтобы не бежать всей группой, мы с Алексеем немного отстали. Когда приблизились к Червонному хутору, мимо нас по шоссейной дороге промчалось несколько мотоциклов с колясками, потом проскакала группа всадников, а вслед за ними по заснеженной обочине дороги пролетели сани с полицейскими.
- Облава на листовки, - сердито сказал Анатолий. - Боятся, сволочи, чтобы народ правду не узнал. Пошли, ребята, назад, а то и нас загребут.
Возвращались молча. Было так досадно, что говорить не хотелось.
На следующий день мы с Владимиром пришли к Анатолию. В доме командира пахло жженой канифолью и еще чем-то непонятным.
- Паял, - сказал Анатолий и открыл форточку, - Николая у вас не было?
- Нет.
- Ушел из дому ни свет ни заря и до сих пор нет.
Я дважды ходил к нему. Как в воду канул.
Да, было от чего тревожиться. Николай мог решать такие житейские задачи, которые мы, ребята его возраста, предпочитали разрешать вдвоем или группой. Когда ты с товарищами, то становишься смелее. Он же без колебаний один шел в разведку, в засаду, на любое трудное и рискованное дело. Мы поняли состояние командира, и нам передалось его беспокойство.
Анатолий свернул в рулон матерчатую тканую дорожку, поддел немецким штыком доску пола, приподнял ее, потом еще одну и вытащил из подполья радиоприемник. Включил его. Послышался легкий треск, свист, потом тихо, но отчетливо поплыли звуки марша. Мы не первый раз слушали передачи из Москвы, но всегда нами овладевало какое-то особое чувство волнения, торжественности и гордости. Владимир, как всегда в подобных случаях, порозовел, глаза засветились радостью.
- Вы слушали марши русских композиторов, - сказал диктор, а после небольшой паузы так же спокойно и уверенно, но с особой значимостью объявил: - От Советского Информбюро. В последний час.
Слышимость была хорошая, но мы все же невольно тянулись к приемнику, хотелось быть ближе к Москве, к человеку, который передавал радостные вести. А он называл и называл освобожденные от фашистов населенные пункты, перечислял количество сбитых самолетов, уничтоженных танков и потери противника в живой силе.
Хотелось выскочить на улицу и во весь голос закричать: "Люди, не падайте духом, скоро конец фашистам! Красная Армия их бьет! Давайте ей помогать!".
Диктор умолк, снова зазвучал марш. Анатолий выключил приемник, быстро спрятал его:
- Сегодня больше нельзя. Скоро придет мать.
Мы все любили тетю Катю. Немного сварливая и суетливая, она была человеком добрым, отзывчивым и смелым. Ее хлебосольство и внимательность поражали. Если, бывало, мы собирались у Анатолия и закрывались в его комнате, то она всегда осмотрит наши фуфайки, пришьет недостающую пуговицу, укрепит петельку для вешалки. Обязательно угостит жареными семечками или кукурузой, а случался хлеб - непременно попотчует. Берегли мы ее и поначалу старались держать подальше от наших дел.
Кто-то постучал в окно условленным сигналом. Анатолий приоткрыл занавеску и засиял. Мы поняли: пришел Николай.
- Где тебя нелегкая носила? - стараясь казаться сердитым, спросил его Анатолий.
- Где был - там уже нет, - весело, но устало отозвался Николай и, лукаво подмигнув, достал пачку бумаг из бокового кармана пиджака.
Мы замерли. Это были листовки!
Политрук взял одну и начал читать вслух. "К советским юношам и девушкам занятых немцами областей Украины…"
В листовке говорилось о победах Красной Армии, о зверствах фашистов на оккупированной территории, о деятельности партизан в тылу немецких войск. Заканчивалась она словами: "Делайте все возможное, чтобы ускорить свое освобождение! Смело и мужественно боритесь против проклятого врага! Смерть немецким оккупантам!"
Голос его дрожал и звучал непривычно. Слова "Прочитав, передай товарищу!" он произнес, как призыв - громко, с подъемом.
- Есть прочитать и передать товарищам! Прочитаем на общем сборе. Несколько штук расклеим в городе. Остальные раздадим надежным людям, пусть читают и передают другим.
- А теперь рассказывай, где достал? - сказал политрук.
- Едва развиднелось, я сразу подался на Червонный хутор. Обошел улицы. Прошел по садам и огородам. Нигде ни шиша. Пошел в сторону Веролюбовки. И вдруг… вижу - под кустом бумажка белеет. У меня даже руки задрожали. Поднял - точно, она, листовка! Ну и пошел я колесить по всей округе. Снег блестит - аж глазам больно, а я мотаюсь как угорелый по полю, но все напрасно. Кругом снег истоптан коваными сапогами и конскими копытами, вдоль и поперек санные следы. Увидел большое черное пятно, подошел - следы костра. Думаю, здесь листовки жгли. Иду дальше. Каждый кустик, каждую впадину осматриваю - и все безрезультатно. Потом под скирдой соломы увидел две листовки. Немного повеселело на душе - все же не с пустыми руками возвращаться придется. Умаялся добре, решил возвращаться. Иду, еле плетусь и уже никуда не гляжу. Почти у самого города остановился отдышаться. Огляделся и неожиданно увидел на обочине что-то присыпанное снегом. Ковырнул носком сапога и ахнул: листовки! А рядом след санок. Видно, насобирал какой-то меняльщик (* - Меняльщиками называли тех, кто возил в села домашние вещи для обмена на продукты. (Здесь и далее примечания автора), а когда увидел немцев и полицейских, спрятал около дороги. - Николай помолчал. - Вот понаблюдать бы, кто вернется за ними. Может быть, нужный человек? - он глубоко вздохнул и добавил: - Очень захотелось вам поскорее листовки доставить, обрадовать. Летел, как на крыльях. Жаль, мало - двадцать шесть штук.
Мы разошлись счастливые и гордые.