- Не учи ученого кушать хлеба печеного, - весело прервал он меня и вышел за калитку.
Ветер свирепствовал вовсю. Я немного походил по двору, озяб и зашел в дом. Поставив на скамейку лампу, лег на диван и начал читать стихи Некрасова. Даже любимый поэт не увлекал: я то и дело поглядывал на часы, прислушивался к завыванию ветра и снова брался за книгу, но стрелки часов, как магнит, притягивали взор, и я, наблюдая за ними, старался предугадать: что же делает друг в этот момент?
Прошло два мучительных часа. Одевшись потеплее, я вышел во двор и, найдя затишье, стал смотреть в сторону школы медсестер. Вдруг по небу вроде бы промелькнул розовый отсвет и сразу же исчез. "Наверное, мне показалось", - подумал я, но сердце учащенно забилось. Через минуту небо окрасилось в красный мерцающий цвет.
- Молодец Колька, - вырвалось у меня, но тут же к чувству радости Примешалось беспокойство: что с другом?
Я выглянул из калитки. На посветлевшей от пожара улице было пустынно. Но вот показался неясный силуэт, и по мере его приближения я понял - это Николай. Забежав во двор, он в изнеможении упал на сугроб. Отдышавшись, весело сказал:
- Докладываю: задание выполнено. Имеются потери - потерял твою рукавицу.
- Идем в дом, ты потный, можешь простудиться. В коридоре Николай снял маскхалат, я спрятал его.
Мои домашние спали. Друг выпил две кружки воды и, улегшись на кровать брата, спавшего на кухне с мачехой, тихо сказал:
- Анатолий и Владимир наверняка сейчас не спят и думают, а что же со мной?
- Точно, - подтвердил я.
- Завтра же раненько пойдем к Анатолию.
- Это будет уже сегодня. Расскажи мне, как все было?
- Утром. Я очень хочу спать. Друг уснул сразу же. Вскоре задремал и я. Меня разбудила мачеха.
- Вставай, вставай, - шептала она, теребя меня за руку.
- Что случилось? - испуганно спросил я, вскакивая с кровати.
- Ребята пришли.
Николай лежал на боку, свернувшись калачиком, рот полуоткрыт, дыхания не слышно. Надев сапоги на босу ногу, я выскочил во двор. Командир и политрук почти в один голос выпалили:
- Коля у тебя?
- У меня. Спит.
Ребята заулыбались. Владимир тихо спросил:
- Разбудим или пусть спит?
- Смотрите, - весело сказал Анатолий и указал пальцем на окно, где сквозь морозные узоры виднелось лицо Николая.
Мы зашли в дом. Попросили Николая рассказать, как все было.
- Все просто. Подошел к сгоревшему дому недалеко от школы, спрятался там. Из-за пурги ничего не видно, все вокруг как пеленой закрыто. Напялил на себя маскировку и пополз. Добрался благополучно, лег с затишной стороны возле стога сена и замер. Намазал на тряпку солидол, подошел к окну и начал прилеплять. Почему-то не приклеивается. Придавил сильнее, слышу: стекло-"хрусь!" - и рука провалилась внутрь. Достал из кармана бутылку, засунул руку по локоть в окно, расплескал бензин. Тряпку поджег и швырнул в окно, а сам пулей кинулся прочь. В пути два раза падал и потерял рукавицу Бориса. Вот и все.
Николай рассказывал просто, без тени бахвальства или рисовки. На первый взгляд могло показаться, что операция была легкой, не рискованной.
- Из чего ты маскхалат сделал? - полюбопытствовал политрук.
- Из простыни, а на голову наволочку надевал. Простынь с одной стороны разрезал, чтобы вокруг ног обмотать, а теперь придется выбросить. Наволочку выстираю и положу на место.
- А если спросят о простыне?
- Скажу, не брал.
Николай смущенно улыбнулся и опустил голову. Мы переглянулись. Анатолий встал, прошелся по комнате, остановился около Николая, спросил:
- Одежду не прожег? В солидол не выпачкал?
Николай посмотрел на меня и, вставая, неуверенно ответил:
- Кажется, нет. Не должно быть.
Мы осмотрели его с ног до головы. Я принес фуфайку и шапку. Нигде ничего подозрительного мы не обнаружили.
- Мы с Володей пройдемся мимо пожарища, - уходя, сказал Анатолий. - Вы через час приходите ко мне.
Позавтракав, мы с Николаем направились на Бутылочную колонию. Настроение у него хорошее, бодрое. Он улыбался, поглядывал на меня, явно сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. Я делал вид, что не замечаю этого.
- Помнишь, ты в шестом классе у Степы Сечкина взял рукавицы для игры в снежки и потерял их? - напомнил мне Николай. - Степу дома наказали, а ты ему потом альбом с открытками отдал вместо рукавиц.
- Ну и что здесь смешного? - удивился я.
- Сколько в альбоме открыток?
- Штук сорок.
- Значит, за одну рукавицу я тебе должен двадцать открыток. После войны отдам.
- А альбом?
- И альбом получишь. Сполна рассчитаюсь.
Анатолий был дома один. Он встретил нас сдержанно, но глаза были радостными.
- Как там?
- Пор-рядок! - командир улыбнулся. - Пепелище до сих пор дымится. Рассказывают, что немцы из окон в белье выскакивали и босиком в соседние дома убегали. Утром несколько человек в госпиталь отправили. Погорело оружие, обмундирование, три повозки, две обгорелые лошади лежат.
Провожая меня домой, Николай грустно сказал:
- Барса жаль… Очень хотелось, чтобы застреливший его ефрейтор жил в школе и после пожара босой по снегу бегал, а потом в госпитале сдох. Я его пьяную рожу долго помнить буду. Может, еще доведется встретиться с этим фашистом в темном месте.
НА МЕЛЬНИЦЕ
На Дмитриевском поселке три предприимчивых константиновца, раздобыв где-то каменные жернова и старый, американского производства двигатель, открыли мельницу в здании бывшего магазина. Оккупационные власти всячески поощряли частно-предпринимательскую деятельность, она даже возводилась в ранг политического акта: вот, мол, Советская власть такую инициативу преследовала, а при "новом порядке", пожалуйста, - дерзайте и богатейте.
На мельнице всегда толпился народ, и Николай часто наведывался туда, прислушивался к разговорам, отыскивал малейшую возможность хоть чем-нибудь насолить врагам.
Однажды, обнаружив у входа в мельницу два объявления, написанных со множеством ошибок неуверенной рукой, он схожим почерком написал листовку и рано утром прикрепил ее рядом. Хозяева не обратили на нее внимания, но когда мы с Николаем в середине дня пришли туда, около объявлений стояло несколько человек. Пожилой длинноусый мужчина водил толстым и коротким пальцем по листовке и по слогам приглушенно читал:
- Красная Армия не разгромлена. Временные неудачи не подорвали ее боевого духа… фашисты это скоро… скоро ощутят на своей шкуре.
Он умолк, посмотрел по сторонам. Остановил взгляд на Николае, почему-то погрозил ему пальцем и вновь продолжал чтение, но чуть глуше. Вдруг кто-то из рядом стоящих хрипло сказал:
- Полицай на санях едет. Сорви листовку, а то нам всем влетит.
- Черт его несет, - сказал читавший, сорвал листовку, бережно сложил ее, спрятав в шапку, прибавил строго:
- Если кто скажет про листовку - головы не сносить, - и потряс кулаком, величиною с пудовую гирю.
Около мельницы остановились розвальни. Сидевший на мешках с зерном полицейский соскочил с саней. В ухарски заломленной барашковой шапке, в отороченной мехом бекеше, в обшитых кожей фетровых сапогах он выглядел вызывающе праздничным. Оглядел всех, заговорил свысока, улыбаясь:
- А ну-ка, мужички, снесите мешки, а я за это сигаретками попотчую.
Никто не шевельнулся. Длинноусый мужчина толкнул в плечо рябого соседа, сутулого, с перевязанной платком щекой. Тот приложил ладонь к опухшей щеке и отвернулся. Николай, ковыряя носком сапога снег, исподлобья посмотрел на меня.
- Чего же вы? - поторопил полицейский.
Стоявший позади всех мужик в старом дубленом полушубке вдруг рванулся к саням. Проворно схватил мешок, крикнул:
- Не смей больше никто, я сам… один! Переносив мешки, он выжидательно застыл перед полицейским. Тот достал из кармана галифе пачку сигарет. Посчитал их, одну заложил себе за ухо, вторую закурил, остальные протянул мужику.
- Благодарствую!
Полицейский всмотрелся в него.
- Тебя Сашком зовут? Ты при Советах грабарем работал?
- Точно так, - пряча в полушубок сигареты, ответил тот. - На собственной лошадке извозничал. Теперь тоже можно было бы на ней подзаработать, да красные лошадку захватили. Обезлошадел я.
- Чего врать-то, что красные взяли. Сам же сказывал, что немец отобрал, - вмешался длинноусый мужчина.
- Сашко, иди к нам, в полицию. И лошадь будет, и кое-что еще, - посулил полицейский и, куражась, продолжал. - Встал бы из могилы мой батька да поглядел на меня…. Кем я был? А кем стал! Возрадовался бы старик.
- А разве он умер? - спросил мужчина с перевязанной щекой.
Полицейский со злобой посмотрел на него:
- Его большевики сгноили на Соловках. Поди слышал, что он в председателя сельсовета стрелял?
- Слышал я такое, - вздохнул мужик.
- Жаль, не попал… Но ничего, я за него посчитаюсь. Весной в село съезжу и всех его врагов до третьего колена порешу!.. А ты что, из нашего села?
- Нет, я из Куцой Долины. Жена из вашего. Хромченко знали?
- Голодранцев Хромченковых? Батрачили у отца. Ленивые были, работали из-под палки.
Мужик потер ладонью повязку, страдальчески поморщился.
Полицейский повернулся к Сашке, сказал:
- Ты поступай в полицию, а то опоздаешь. Немцы-то скоро разобьют красных и айда к себе в Германию. Украина самостийной станет, свободной. Вот тогда править ею будем мы, ее настоящие хозяева. Евреев, поляков и русских изгоним к чертовой бабушке. Эх, времечко-то настанет, не жизнь, а малина! Торопись, Сашко, пока место есть. Я похлопотать могу за тебя. Потом спасибо скажешь. Полицейский покровительственно хлопнул его по плечу, выплюнул сигарету:
- Жить будешь на широкую ногу, приоденешься, хороший паек получишь. Я за первый месяц работы в полиции на десять кил поправился.
- Вот это да!.. - восторженно воскликнул Сашка, и его глаза загорелись от зависти.
- Я до войны свинью выкармливал, так она, проклятая, больше пяти кил за месяц не набирала, - с серьезным видом отозвался длинноусый.
- На советских харчах много не наберешь, - не уловив насмешки, сказал полицейский и пошел в помещение мельницы.
- Ну и дубина! А морда-то вон какая, не от эрзацев, понимаешь, - отечественный продукт эта безрогая скотина потребляла…
Мужчина с перевязанной щекой говорил тихо, посматривал на мельницу:
- Помню его отца. Мироед из мироедов. Жадюга, тупой был, с батраков три шкуры драл, но ни одной службы в церкви не пропускал, выказывал себя набожным. Распутничал… страх божий. Жену в гроб загнал побоями… Двое сынов у него было, этот - старший. В полиции на хорошем счету. Говорят, начальство им не нахвалится, ну а он и выслуживается, из кожи лезет.
Говоривший сочно сплюнул и растер плевок сапогом.
- Ты бы поосторожнее, донесут ему, горя не оберешься, - тихо предостерег длинноусый и кивнул на Сашку.
Тот услышал, злорадно улыбнулся:
- Брешете вы все на хорошего человека, большевистскую пропаганду разводите.
Обвел всех взглядом и пригрозил:
- Выйдет - все ему скажу…
Николай вдруг резко шагнул к нему, громко, чтобы все слышали, заверил:
- Если выдашь - утром не проснешься.
- Как это "не проснусь"? Чего мелешь-то?
- Дымоход завалится, угоришь от дыма. Ясно?
Взгляд у Николая был решительным, голос звучал грозно, и Сашка испуганно попятился.
- Такие случаи бывают, - громко проговорил длинноусый мужчина, поправляя шапку, словно проверил: на месте ли спрятанная листовка.
- Да, бывают, - подхватили остальные, одобрительно подмигивая Николаю.
- Я… я пошутил, - замахал руками Сашка и, увидев выходившего полицая, скрылся за спинами мужиков. Полицай уехал, я увлек Николая за собой. Друг все еще был вне себя от гнева: глаза сощурены, губы плотно сжаты, на щеках играли желваки.
- Так нельзя, Коля, - осуждающе сказал я, - это…
- Хватит! Сам знаю, что можно, а чего нельзя… Только и слышишь: этого не делай, того не смей… Когда это кончится?
Николай говорил раздраженно и зло. Ничего подобного по отношению ко мне он раньше не позволял. Я обиделся. Долго шли молча. Николай заговорил первым.
- Прости, Борь, погорячился… Взрослые говорят, что это от нервов.
- А мы не взрослые? - еще сердясь, спросил я.
- Конечно, взрослые, - Николай смущенно улыбнулся. - Знаешь, Борь, а мне иногда еще хочется в палочки-стукалочки поиграть. Подурить хочется, озорство из меня так и прет…
Я смотрел на друга и думал: прав он, обокрала нас война, лишила привычного уклада жизни, поставила перед нами, молодыми и неопытными, такие задачи, которые многие, даже умудренные большим жизненным опытом, не могли решить.
- Не обижайся, Борь, а? - попросил Николай, глядя мне в глаза. Такое никогда не повторится. Честное слово, ни-ког-да! - Как-то я вычитал, - продолжал он, - любить - значит, делать добро. Это, наверное, правильно. Если человек по-настоящему любит свою Родину, то он стремится делать ей добро. Так, видимо, бывает и в отношениях между людьми. Любовь должна быть… ну как тебе сказать? Активная… что-ли…
Я не видел повода к такой резкой перемене темы разговора, и Николай заметил мое удивление.
- Чего глаза таращишь? - спросил он и, не ожидая ответа, продолжал рассуждать: - Если кто-то говорит, что любит Родину-мать, то он должен доказывать эту любовь делом. А разве полицай любит Украину, желает ей добра? Он хочет от нее заполучить кусок послаще, а судьба Родины его не волнует. Шкура он последняя, если к врагам в услужение пошел. Любовь - чувство чистое, бескорыстное… Правильно я говорю?
- Согласен, - живо отозвался я.
Николай хлопнул меня по плечу и, распрощавшись, мы разошлись по домам, но я еще долго был под впечатлением разговора с другом.
Вообще Николай не любил высокопарных фраз, патетики. Характер у него был более ровный, чем, скажем, у большинства наших ребят. Помимо других причин меня с ним сближало и то, что мы писали стихи. Иногда читали друг другу свои наивные сочинения, и я еще тогда заметил, что стихи его носили характер, так сказать, философско-созерцательный, с нотками грусти, без восклицательных знаков. Хотя, конечно, иногда он увлеченно и страстно рассказывал о чем-либо, мог горячо спорить. Николай был любознательным парнем. Задавать вопросы он не стеснялся. Однажды я неосмотрительно брякнул где-то схваченную фразу, что дурак спрашивает чаще любопытного: любопытный чего-то не знает, а дурак ничего не знает. Я хотел показаться остроумным, но получилось зло и глупо. Николай обиделся, ушел, не подав руки. Меня мучила совесть. Почему-то припомнился случай, происшедший с ним в ту пору, когда мы еще учились в пятом, может, в шестом классе. Друг тогда увлекался коллекционированием почтовых открыток. Он ездил трамваем на железнодорожный вокзал и там в киоске "Союзпечать" частенько покупал открытки. Однажды в трамвае Николай нашел три рубля. Подняв с пола деньги, он громко объявил о своей находке. Никто из ехавших тогда в вагоне этих денег не терял. Какой-то высокий мужчина похвалил Николая за честность и спросил у пассажиров, не возражают ли они, чтобы деньги остались у Николая. Все согласились.
В тот день я был дежурным по классу и в школу пришел пораньше. Со мной дежурила Чижевская - симпатичная девчонка, добродушная и удивительно говорливая. Если она была о чем-либо осведомлена, то об этом непременно узнавал весь класс - "Чижик" расщебечет.
Николай пришел в школу задолго до начала занятий, рассказал мне о найденных деньгах. Наш разговор слыхала Чижевская. Ученики сели за парты, вошла учительница, началась перекличка. Вдруг Чижик подняла руку, заявила:
- Галина Демьяновна, сегодня Коля Абрамов в трамвае нашел три рубля. Его хвалили за честность, а какой-то дяденька велел оставить деньги у себя.
Галина Демьяновна, наша классная руководительница, была строгой, требовательной, но справедливой учительницей. Даже самые отчаянные ребята побаивались нашей наставницы, она пользовалась у всех непререкаемым авторитетом.
- Абрамов, встань. Это правда?
Николай вскинул на Чижевскую уничтожающий взгляд, краснея, сказал:
- Я нашел в трамвае деньги, они были кем-то потеряны. Мне сказали, чтобы я их оставил себе. Вот они.
- Ты молодец. Запомните, дети: кто жадничает к чужому, тот не будет иметь своего. Ясно? Садись, Коля. Найденными деньгами ты должен распорядиться разумно.
Во время перемены Николай подошел к Чижевской, слегка дернул за косичку, сердито сказал:
- Моли бога, что ты не парень. Отдубасил бы я тебя за болтовню. Ты не Чижик, ты - сорока.
- Подумаешь… Герой нашелся. Скажи спасибо, что правду сказала, а то могла бы и прибавить, - огрызнулась она.
- Сорока, - твердо, но уже не так сердито повторил Николай и вышел из класса.
На Чижевскую он обижался недолго, но стремился держаться подальше от нее, избегал разговора с ней. Полное примирение наступило неожиданно. Как-то парень из старшего класса с близкого расстояния ударил Чижевскую по голове мокрым увесистым снежком, она упала. Хотя обидчик был значительно старше и сильнее Николая, но тот как коршун налетел на парня, сбил с ног, забросал снегом. Чижик потом всему классу рассказала о поступке Николая, а на следующий день принесла ему две открытки. Он отказался их взять, но с тех пор между ними установились хорошие отношения. Однажды Николай сказал:
- Что ни говори, но девчонки слабее нас. Слабых можно уважать или не уважать, но обижать их нельзя. Это факт.
ПОИСКИ
Николай был неугомонным, беспокойным человеком. С утра и до вечера он бродил по городу, присматривался и изучал все вокруг, следил за передвижением войск и железнодорожных составов. Он часто ходил на базар, где доведенные до отчаяния, изголодавшиеся люди продавали за бесценок последние вещи или меняли их на продукты. Там же сновали перекупщики, спекулянты и просто жулики. Базар был полон разнообразных, порой самых фантастических слухов, но многие передаваемые из уст в уста сведения соответствовали действительности и представляли определенный интерес для подпольщиков. Порой трудно было разобраться, где кончался досужий вымысел или провокационный слух, распускаемый немецкой пропагандой, а где начиналась правдивая информация о положении дел на фронте и о карательных акциях оккупантов. Базар являлся средоточием мнений, догадок, всякого рода суждений по самым разнообразным вопросам политики, военной стратегии и международного положения. Никто и никогда не знал действительных источников возникновения всяких, иногда совершенно противоречивых, сведений, но они неизменно, изо дня в день появлялись, волновали людей и вскоре вытеснялись новыми. Многие приходили на базар только за новостями.
Из всего этого хаоса информации Николай умел отбирать самое важное и при встречах сообщал нам услышанное, сопровождая свой рассказ лаконичными комментариями.