Когда она потом пыталась вызвать в памяти годы детства, перед мысленным взором ее всплывали отдельные картины. То широкая, без конца, без края, дорога с березами и черно-белыми верстовыми столбами по сторонам, а посредине, в куче пыли, огромная, с Ноев ковчег, карета, полная людей и вещей; то сама она на дороге собирает камешки; то, рассерженная, выбрасывает из окна кареты Анютину куклу; то лежит на жестком диване или сдвинутых стульях в избе почтовой станции. Отец-военный часто менял места службы, и семья всегда следовала за ним из города в город.
"САМА ПО СЕБЕ"
Девочке было не более трех лет, когда она впервые проявила "характер". Ее начитанные, образованные родители, хотя по обычаю тех времен и передали заботу о детях прислуге, интересовались вопросами воспитания и придавали большое значение гигиене и медицине. Как раз в ту пору медицинская наука объявила суп самой необходимой пищей ребенка. Отец стал неукоснительно следить за тем, чтобы дети исправно ели это непривлекательное для них блюдо, и даже установил норму - двенадцать ложек.
Соня супа не любила, подчиняться приказу отца не желала, капризничала и плакала за столом. Обычно мягкий и ласковый, отец однажды строго сказал, что если она и завтра откажется от супа, ее поставят в угол и она будет стоять там до конца обеда. На следующий день, когда все уже сидели за столом, обнаружилось, что Сони нигде нет. Василий Васильевич, по военной привычке не терпевший никакой расхлябанности, начал грозно хмуриться. Вдруг девочку обнаружили в дальнем углу столовой за высоким диваном.
- Что ты там делаешь? - спросил отец.
Прямо глядя на него, девочка ответила:
- Да я думала, что лучше, чем есть этот гадкий суп, я сама по себе стану в угол, пока вы будете все обедать…
Она и потом в своей жизни предпочитала лучше "сама по себе" стать лицом к лицу с любыми неприятностями, чем томиться ожиданием их.
Соня привлекала внимание подвижным, смуглым, румяным личиком и удивительным, проникающим в душу взглядом непомерно больших блестящих глаз. Легкая косинка сообщала им недетскую сосредоточенность.
Девочка была на редкость энергична и обладала обостренным чувством справедливости. Ей не передалась от матери способность всего касаться ласкающим жестом, обходить острые углы, извинять и вносить мир любой ценой, любыми компромиссами во что бы то ни стало.
Василия Васильевича перевели в Калугу. К этому времени появился, наконец, долгожданный сын. Его назвали в честь деда Шуберта Федором. Маленькая Соня известила свою штутгартскую кузину Софью Аделунг записочкой, нацарапанной карандашом по-русски, но готическими немецкими буквами: "Мой братик очень красивый и мало плачет".
Дети и в Калуге, как в Москве, находились полностью на попечении няни, только прибавилась гувернантка-француженка для Анюты. В большой, с низким потолком комнате душно пахло ладаном, лампадным маслом, майским бальзамом и горелой сальной свечкой. Вдоль стен вплотную стояли кроватки, забранные решеткой. Дети могли кидать подушками друг в друга и перелезать из постели в постель, не спуская ног на пол.
Напротив детских кроватей возвышалось ложе няни Прасковьи, ее гордость - соблазнительный Монблан из одеял, пуховиков и подушек. В добрую минуту няня позволяла своим питомцам побарахтаться в перинах.
У Прасковьи были свои взгляды на воспитание. Она никогда не открывала форточку, чтобы не простудить господских детей. Они спали, пока спится; пробудившись, начинали баловаться. Няня, сама еще неодетая и нечесаная, приносила им в постели кофе со сливками и сдобными булочками. Подкрепив силы, дети опять засыпали и просыпались, лишь когда появлялась раздраженная француженка и, брезгливо зажимая нос платком, кричала:
- Как, вы еще в постели, Анюта! Уже одиннадцать часов. Вы снова опоздали на урок. Так не можно долго спать, я будет жаловаться генералу, - грозила она няне.
- Ну и ступай жалуйся, змея, - бормотала няня. - Уж господскому дитяти и поспать вдоволь нельзя.
Все же после этой сцены церемониал вставания совершался: няня слегка вытирала детям руки и лица мокрым полотенцем, наскоро проводила по встрепанным волосам гребенкой, надевала платьица, зачастую без пуговиц.
Анюта тут же бежала на урок, Соня с Федей усаживались играть на дырявом клеенчатом диване. Прасковья же, не стесняясь их присутствием, подметала пол, поднимая тучи пыли, прикрывала кое-как кроватки одеяльцами и основательно взбивала свои пуховики.
Гулять детей водили редко, только в очень хорошую погоду; по большим праздникам няня брала их с собой в церковь.
После уроков Анюта возвращалась в детскую: с гувернанткой ей было скучно, а к няне приходили в гости женщины из бесчисленной дворни и перемывали косточки своим и соседним господам. И чего-чего не слышали дети за день!
Как-то в поздний час Соня лежала в постели. В детской тускло горела свечка; голубой язычок лампадки, колеблясь, отражался на золотой ризе иконы. Ровно дышал брат Федя, посвистывала носом Феклуша - девочка на побегушках. Сидя за круглым столом и попивая кофе, няня с горничной Настасьей обсуждали дневные происшествия. В полудремоте Соня мало что разбирала но, услыхав свое имя, насторожилась.
- Ну, как же мне не любить ее, мою голубушку, - говорила няня, - ведь я ее, почитай, совсем одна вынянчила. Другим до нее дела не было. Когда Анюточка у нас родилась, на нее и папенька, и маменька, и дедушка, и тетушки наглядеться не могли. Она у нас первенькая была. Я ее, бывало, и нянчить-то как следует не успею. Поминутно то тот, то другой ее у меня возьмет. Ну, а с Сонечкой не так было.
Понизив голос, няня продолжала:
- Не вовремя она родилась, моя голубушка. Барин-то наш почитай что накануне самого ее рождения в Английском клубе проигрался, да так, что все спустил. Барынины брильянты пришлось закладывать. Ну до того ли тут было, чтобы радоваться, - бог дочку послал. Барыня так огорчились, что и глядеть на нее не хотели. Только уж Феденька их потом утешил…
Этот рассказ, повторявшийся часто, крепко запомнился ребенку, отравил ему душу, заставил уйти в себя. Убеждение, что она нелюбимая, легло черной тенью на всю жизнь, изломало характер, стало причиной многих бед.
Ничего опровергающего нянины слова Соня не видела. Тщеславие родителей тешила сестра ее Анюта. Большая уже девочка, хорошенькая и острая на язык, она пользовалась репутацией "прелестного ребенка", чуть ли не с семилетнего возраста привыкла быть царицей детских балов. Отец гордился ее успехами.
- Нашу Анюту, когда она вырастет, хоть прямо во дворец вези: она любого царевича с ума сведет, - говаривал он в шутку.
Дети принимали его слова всерьез.
Анюте разрешали бывать в обществе взрослых, и она развлекала гостей остроумными, подчас дерзкими выходками, которые ей спускали. А Соня и Федя даже завтракали и ужинали в детской. Если Соню и велели иной раз привести в гостиную, она цеплялась за нянину юбку, дико смотрела на всех и молчала так упорно, что мать, едва сдерживая раздражение, говорила:
- Ну, няня, уведите вы вашу дикарку. С ней только стыд один перед гостями.
Отец в детскую не заглядывал. Он считал, что воспитание - дело женское. Общение его с детьми ограничивалось встречами в столовой да в передней. Когда он собирался ехать с официальным визитам, няня созывала своих питомцев "поглядеть на папеньку в параде". Василий Васильевич пощипывал им щечки, подбрасывал то одного, то другого к потолку и, поцеловав, отбывал.
Елизавета Федоровна приходила к детям перед отъездом в гости, чаще всего в бальном платье, в цветах, браслетах и кольцах. Анюта бросалась к ней, обнимала, целовала, перебирала драгоценности или надевала какую-нибудь из них на себя и бежала к зеркалу.
- Вот и я буду такая красавица, как мама, когда вырасту.
Мать забавляли эти слова. Соне тоже мучительно хотелось приласкаться к ней, забраться на колени. Но, как многие нервные дети, она была порывиста и угловата. Ее попытки кончались всегда плачевно: она или делала матери больно, или нечаянно рвала платье, в смятении забивалась в угол и еще больше дичилась.
В самом раннем детстве, увидав на улице девочек и мальчиков, занятых шумной игрой, она, бывало, просилась к ним, но няня таким укоризненным голосом заявляла: "Что ты, маточка! Как можно барышне играть с простыми ребятишками?" - что Соне почему-то становилось стыдно. А потом она перестала выражать "недостойные" желания: у нее прошла охота играть с детьми. Если иногда появлялась гостья-сверстница, Соня стояла возле нее молча и ждала, скоро ли та уйдет.
С обучением ее не торопились. Девочка видела, с каким упоением читают книги старшая сестра и взрослые, ей очень хотелось узнать, что в них так привлекает Анюту, мать и отца. Она просила всех, чтобы ее тоже научили читать, ей отвечали, что еще рано, пусть подрастет немного.
В доме получали "Московские ведомости". Газета лежала всегда на виду, и в глаза бросался заголовок, напечатанный крупными буквами. Соня сперва только украдкой рассматривала их, а потом старалась захватить газету. Неся перед собой большой бумажный лист, почти скрывающий ее фигурку, девочка спрашивала у кого-нибудь:
- Какая это буква сначала?
Ей отвечали, что это "М". Соня усаживалась в укромном месте и разыскивала букву на всех полосах газеты, повторяя вслух: эм, эм, эм… Затем шла узнать:
- А как называется эта круглая штучка возле эм? Старшие, чтобы только отделаться от ребенка, на ходу говорили: "О". И Соня. сидя в уголке, заучивала новую букву.
Так, одна за другой, запомнились все буквы алфавита. Девочка пробовала сочетать их. Иногда получались такие неприятные звуки, что она с отвращением умолкала. Приходилось просить помощи у сестры или у гувернантки, пока не далось умение составлять слоги, а из слогов целые слова, которые можно пропеть, произнести скороговоркой, заставить перезванивать.
Сначала она с испугом и изумлением смотрела на черные значки, которые сразу же, едва только назовешь их вслух, человеческим языком рассказывали о том, чего Соня подчас даже не понимала, но что уносило ее в какой-то необыкновенный мир. Потом она подчинила себе стихию звуков и была очень горда победой. Соня прибежала однажды к отцу, когда он читал газету, и, протянув пальчик к заголовку, сказала:
- А я, папа, знаю, что здесь написано. Мос-ков-ские ве-до-мос-ти!
Отец улыбнулся ей той чуть высокомерной небрежно-ласковой улыбкой, какой улыбался и малым детям и жене и в которой было столько влекущей прелести.
- Ну, это, Софа, тебе сказали. Сама-то ты ни слова не умеешь прочитать.
Девочка, расцветая от улыбки отца, от шутливого поддразнивания, подняла на него свои широко открытые, с косинкой глаза и повторила:
- Нет, папа, умею. Я и другое прочту.
- Ну, прочти вот это слово, - не глядя, провел отец ногтем по строчке.
Соня стала по слогам составлять слово. Отец указал на другую фразу. Девочка прочитывала все, что ни предлагал ей пораженный Василий Васильевич.
- Молодец, Соня, есть у тебя характер, - с удовлетворением похвалил он дочь, очень похожую на него настойчивостью и многими душевными качествами, нет-нет да и проявлявшимися.
Чаще всего она бывала одна. И безгранично привязалась к няне. Ничего другого не хотела, как сидеть вечерами на диване, тесно прижавшись к ее теплым мягким коленям, и слушать сказки.
Няня знала их великое множество, все больше страшные; рассказывала особенным, певучим голосом, пересыпая повествование занятными присказками и прибаутками. А ночью девочка кричала и дрожала от ужаса. В сумерки, когда никого не было рядом и темные тени, выползая из всех углов, заполняли комнату, ее охватывала такая безотчетная тоска, такое безысходное, смертное томление, что она опрометью кидалась к дверям и разыскивала няню - защиту и прибежище. Такую же тоску вызывали у нее недостроенные дома с черной пустотой вместо окон и небо, когда, лежа на земле, она смотрела на него и оно словно всасывало ее в свою синюю пустую высоту.
Кто знает, что сталось бы с нервной девочкой, воспитывавшейся без товарищей, без веселых детских игр на воздухе, в нечистой бестолочи людской, в том духе "спустя рукава", который царил в каждом богатом помещичьем доме, если бы не произошло событие, открывшее генералу Крюковскому глаза на истинное положение, в каком находились его дети.
СИСТЕМА МИСС СМИТ
Василий Васильевич Крюковский решил заняться хозяйством. Выйдя в отставку в чине генерал-лейтенанта артиллерии, он в 1858 году переехал с семьей в Палибино. Имение Крюковских находилось близ границы с Литвой, о которой Софья Васильевна потом писала: "И не является ли истинной королевой та, что произвела на свет и была воспета такими сынами, как Мицкевич, Красинский и Словацкий!".
На сотни километров вокруг Палибина простирались леса. Последние отроги Валдайской возвышенности разнообразили ландшафт небольшими холмами. Среди равнин и болотистых лугов встречались мощные глыбы гранита, занесенного ледниками.
К усадьбе Крюковских с одной стороны примыкал мачтовый бор с множеством зверей и птиц, с ягодами, орехами и грибами, с другой - дубовая роща.
Дом стоял на пригорке. Большой, с толстыми, аршина в два, каменными стенами, с двумя флигелями, трехъярусной башней, увенчанной шпилем, с балконами, фонарями, верандами. Он был построен, как писала Софья Васильевна, "в том определенном, но в архитектуре не отмеченном стиле, который стоило бы назвать крепостным стилем. Всего было много, материалом всюду сорили, но все было как-то грубо, топорно, по всему было видно, что дом этот строился в такое время, когда труд был недорогой и все обходилось домашними средствами. Кирпичи обжигались на своем заводе, паркеты приготовлялись из своего леса и своими крепостными, даже архитектор, делавший планы, и тот был крепостным".
Сад с прямыми, посыпанными щебнем дорожками, с клумбами в виде ваз и сердец, с разбросанными всюду беседками из жасмина и сирени окружал дом. С севера зарастал травами большой пруд, вырытый руками крепостных. За домом пригорок спускался к ручью, который в половодье шумел и пенился, а в засуху едва сочился тонкой, как ниточка, струей. Весной обрыв густо зеленел черемухой, звенел птичьим щебетом; зимой заносило его снегом, из-под которого чернели одинокие прутья.
Правый флигель отвели для театра с настоящей сценой, декорациями, занавесом и давали спектакли.
В верхнем этаже дома - с его парадными комнатами - расположилась Елизавета Федоровна. Весь нижний этаж, кроме нескольких комнат для случайных гостей, был отдан Анюте и Соне с гувернанткой.
Василий Васильевич устроил кабинет у подножия башни, уединившись в своем "мужском мире". Даже Елизавета Федоровна не решалась заходить к мужу без стука. Ему надо было думать о благополучии семьи. Забот у Василия Васильевича оказалось много. Он открыл винокуренный завод, разводил породистый скот, продавал барышникам лес.
Но условия деревенской, не столь рассеянной, как в городе, жизни свели его теснее с семьей и, к его великому удивлению, дети оказались не такими воспитанными и примерными, как он думал. Анюта, "чуть ли не феноменальный ребенок, умный и развитой не по летам", так невежественна, что даже правильно по-русски писать не умеет, и к тому же невыносимо избалована, а француженка-гувернантка по своим моральным качествам не может быть терпима ни в одной приличной семье. После того как однажды девочки убежали из дому и заблудились в лесу, где их нашли только к вечеру, уже успевших поесть волчьих ягод, он увидел, что, несмотря на многочисленную прислугу, дети - без присмотра.
Разгневался Василий Васильевич и, не любя полумер, немедленно удалил француженку, няню из детской отправил смотреть за бельем, а к детям взял поляка-учителя Иосифа Игнатьевича Малевича и англичанку Маргариту Францевну Смит.
Жизни "спустя рукава" наступил конец. Англичанка решила немедленно превратить двух "распущенных" помещичьих дочек в образцовых английских мисс. Анюта в руки новой гувернантки не далась. После упорной войны за свою независимость она перебралась в отдельную комнату наверх и стала считать себя взрослой барышней. Новый порядок коснулся только восьмилетней Сони.
Маргарита Францевна, некрасивая, одинокая, уже немолодая девушка, обрушила на Соню неизрасходованный запас чувств. Утвердившись в детских комнатах полновластной хозяйкой, мисс отгородила свою воспитанницу от всех домашних и особенно от Анюты. Размеры и устройство деревенского дома позволяли жить, не сталкиваясь, трем-четырем семьям одновременно. Крюковские собирались вместе лишь за обедом и вечерним чаем.
Мисс Смит совершенно завладела Соней и круто изменила весь уклад ее жизни. Многое пошло девочке на пользу, многое только усилило ее душевное одиночество.
В доме Крюковских телесного наказания детей не терпели. Гувернантка нашла новый способ воздействия: она пришпиливала к плечу провинившейся Сони бумажку с крупно написанным наименованием проступка. Болезненно самолюбивая девочка должна была идти с таким украшением к столу под насмешливыми взглядами прислуги и родных. Она до ужаса боялась этого наказания. Сначала страх заставлял Соню и вставить рано, как требовала мисс Смит, и бежать к умывальнику, где горничная быстро окатывала ее ледяной водой и крепко растирала мохнатым полотенцем. А потом нововведение англичанки понравилось девочке: на мгновение захватывало дух от холода, а затем кровь горячо бежала по жилам, и тело становилось необыкновенно легким и упругим.
В столовой к этому часу уже попыхивал самовар; в печке весело трещали дрова, и яркое пламя причудливо играло на замерзших стеклах. Соне хотелось пошуметь, повозиться. Увы, чопорная мисс Смит со своей больной печенью и постоянно дурным настроением обрывала порывы неуместной, по ее мнению, веселости Сони и поднималась, чтобы начать урок музыки.
- Теперь время для учения, а не для смеха!
Фортепианные уроки проходили в большом зале наверху. Зимой там всегда бывало холодно, пальцы стыли, но Соня должна была полтора часа играть гаммы и экзерсисы под сухой, однообразный стук деревянной палочки в руках угрюмой мисс Смит, как метроном, отбивавшей такт.
Мать Софьи Васильевны была прекрасной музыкантшей, и девочка любила слушать ее игру. На уроках мисс Смит извлеченные из чрева рояля звуки сжимались, уплотнялись в тусклые, тяжелые комочки и мертво падали в холодную пустоту зала. Куда же девались стремительные, брызжущие и лепечущие, как вешняя вода, всегда живые, увлекающие в свой головокружительный танец звуки и ритмы, возникавшие под пальцами матери? Мисс Смит убивала душу музыки.
После урока Соня шла в классную заниматься с Малевичем. В двенадцать часов ее ждал скучный завтрак в обществе Маргариты Францевны.