Вот и усадьба, маленький сарайчик под драночной крышей, кусты крыжовника. Стараясь не шуметь, Саша перелез через плетень, прислушался. Вокруг по-прежнему было тихо. Только бы не залаяли Тенор и Пальма! В узкую щель занавешенного окна слабо струился свет. Взобравшись на завалинку, Саша прильнул к щели, но ничего не увидел, только уловил движение в избе и чужую речь. Не было сомнения - в избе у дедушки гитлеровцы! Саша быстро соскочил с завалинки, перемахнул через плетень и притаился в тени у забора. Так он стоял очень долго, соображая, что же делать.
Возвращаться обратно он не хотел, да и не хватило бы сил. Зайти к соседям? Но там тоже, вероятно, находились на постое оккупанты. И притом стук могут услышать посторонние. Когда ноги у Саши в мокрых ботинках стали зябнуть, он медленно, задворками, стараясь держаться в тени, побрел к своей заколоченной избе.
От мрачного нежилого дома повеяло таким холодом, что Саша снова остановился, не зная, что делать. Можно было ночевать в омете, закопавшись в солому, или забраться в какой-нибудь сарай. Не раз он так проводил ночи. Но его неудержимо тянуло в избу, к теплу. "Истоплю печку", - подумал он и решительно направился к воротам.
В избе пахло сыростью. Глухо отдавались шаги в пустых комнатах. Саша завесил половиками и разной ветошью окна и зажег маленькую коптилку - жестяную лампу без стекла.
По темным стенам сразу тревожно забегали тени. "А как же задание командира? - вспомнил Саша. - Мне же поручили следить за большаком…" Он убавил огонь в лампе-коптилке.
"Переночую, а там видно будет…" - подумал он и вспомнил любимую поговорку отца: "Утро вечера мудренее".
Ночью Саша затопил печку и присел на табуретке у шестка погреться. В избе становилось теплее и уютнее, С трудом дождавшись, когда прогорят дрова - так неудержимо клонило ко сну, - Саша забрался на печку. Положив возле себя гранаты, не раздеваясь, сняв только пальто и ботинки, Саша с головой влез под старое, такое знакомое и родное с детства лоскутное одеяло и мгновенно уснул.
Утром, когда еще не рассвело, Саша был уже на ногах. Чувствовал он себя гораздо лучше. Печка еще грела. Хорошо! Весь день Саша не выходил из дому. С чердака можно видеть все Песковатское и удобно, не выходя из дома, следить за большаком. Ни одна вражеская машина не могла проехать мимо незамеченной.
Под вечер он окликнул Серегу, проходившего мимо, и через него связался со своими дружками, ребятами из Песковатского. Те принесли ему молока, хлеба. Настроение у Саши стало лучше. Так появились добровольные помощники, зорко следившие за большаком.
На третий день Саша решил отправиться в город.
"Нужно увидеть ребят, Наташу, - думал он. - Может быть, они больше, чем партизаны, знают о Мите".
Недалеко от Песковатского Саша встретил на дороге человека в коротком, городского покроя пальто, в старой каракулевой шапке и серых валенках с калошами.
"Якшин! - узнал Саша. - К нам в село направляется, - мелькнула другая мысль, - зачем бы это?"
Сразу вспомнился разговор о Якшине с Наташей.
Скрываться Саша не стал - подняв воротник пальто, прошел мимо и только уже потом тревожно подумал: "Знает он, что я партизан, или нет?"
Саша не подозревал, что Якшин направлялся за сведениями для комендатуры к гитлеровскому ставленнику старосте Авдюхнну.
ГЛАЗА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Не случайно встреча с Якшиным так взволновала Сашу, хотя он и не мог дать себе ясного ответа. Раньше на Якшина в Лихвине никто не обращал внимания. Знали, что Якшин ни с кем не дружит, живет одиноко, бобылем, в своем доме в малонаселенном тупике, неподалеку от бань.
Но после того как Якшина несколько дней продержали в комендатуре, пошли о нем противоречивые слухи. Одни думали, что он фашистский холуй, другие - что связан с партизанами. Тем более что стал он общительным, заговаривал на улице с людьми и даже высказывался против "нового порядка". С полицаями и теми, кто открыто перешел на сторону врага, Якшин держался осторожно, суховато и даже неприветливо, подчеркивая полное равнодушие к ним. Играл он роль независимого от "нового порядка" человека, себе на уме, догадывайся как хочешь. Можешь доверять или опасаться - твое дело. Заметно сторонился он и Чугрея, хотя раньше, бывало, охотно разговаривал с ним.
- Ну, как живем? - самодовольно спрашивал Чугрей, встречаясь с Якшиным.
- Живем, - сухо отвечал Якшин, косясь на новый, из дубленой черной овчины полушубок и котиковую шапку, полученные Чугреем в комендатуре. - А ты преуспеваешь? - Он кивал головой на полушубок. - Смотри не ошибись. Придут прежние - отберут. Расплачиваться придется.
Чугрей беспечно махал рукой:
- Жди, когда рак свистнет. А пока мы хозяева… Чугрей гордился своим новым положением в городе.
Даже разговор у него изменился - слова он стал произносить медленно, начальственным тоном. Привычная поговорка "ваше здоровьице!", которую он раньше сыпал как горох, теперь прорывалась у него только изредка.
В незыблемости "нового порядка" в городе он был твердо уверен, видя, как каждый день идут на восток всё новые автомашины с войсками и движутся танки, артиллерия.
"Снова возврата к прежнему не будет", - думал он и самодовольно щурил глаза при встрече с жителями города. Он достиг того, к чему стремился всю жизнь, - власти, стал видным человеком в городе. Население его побаивалось. Он мог теперь распоряжаться судьбой каждого. И если бы не сын-комсомолец, портивший Чугрею репутацию у немцев, да не партизаны, действовавшие не только в районе, но и в городе, Чугрей был бы совершенно доволен своей судьбой.
Партизаны причиняли много хлопот полицаям. Они появлялись в городе каждый день и каждую ночь, портили связь, срывали плакаты и листовки, исписывали лозунгами стены домов. В комендатуре не подозревали, что этими делами занимаются ребята - школьники старших классов. Может быть, кое-кто из полицаев и догадывался, но им выгоднее было валить все на партизан.
Более смело и открыто действовали партизаны в районе, заставляя полицаев нервничать и с наступлением темноты прятаться по домам.
С сыном Чугрей никак не мог поладить. Егор явно, открыто презирал отца. Чугрей почти не встречался с ним. Потом Егор и совсем исчез из дому, хотя и находился в городе. Мать тоже не знала, где он, - очевидно, поселился у кого-то из своих друзей.
Ковалев, встречаясь с Якшиным, стал теперь более терпимо относиться к нему.
- Живые мощи на костылях! - крикливо по обыкновению поприветствовал он Якшина. - Почему голову повесил?
Якшин презрительно смотрел на него и, пожевав блеклыми синеватыми губами, не спеша басовито отвечал:
- Здорово, сапожник. Не повесили еще тебя?
От таких слов Ковалева коробило, невольно мурашки пробегали по спине. Но он щурил глаза, лихо вскидывал голову и возражал:
- Я, мил-человек, при новой власти не сапожник, а блюститель порядка.
Якшин кривил губы:
- Плохо блюдешь, беспорядка больше, чем порядка…
Ковалев советовал:
- Шел бы ты к нам, сударь, в полицию, чего болтаешься?
Якшин хмурился, молчал. На этом обычно разговор обрывался. Кавалёв отправлялся по своим делам.
В полиции знали, что служит Якшин посредником между комендатурой и фашистскими ставленниками в селах, хотя и не очень доверяли ему. Но и полицейские знали не все, что поручили ему также следить и за полицаями, выявляя среди них малонадежных.
Якшин перестал быть домоседом, как раньше. Его видели в разных местах района. Иногда он и не ночевал дома. Лицом Якшин тоже изменился, осунулся, взгляд его стал беспокойным. И походка, прежде солидная, уверенная, стала суетливой. Он заметно прихрамывал, хотя раньше хромота у него не замечалась.
Самый продолжительный разговор за все время знакомства у Якшина с Ковалевым произошел недалеко от города. Якшин медленно брел по тропинке, извивавшейся по высокому берегу реки, часто останавливался, смотрел на противоположный берег. За этим занятием его застал полицай Ковалев, проходивший мимо по дороге.
- Рыбу, что ли, ловить собрался? - спросил он, подходя к Якшину.
Тот испытующе взглянул на Ковалева и указал на противоположный берег:
- Видишь? Уплыла рыба.
У застывшей отмели противоположного берега чернел связанный из бревен плот.
- Да, рыба уплыла, - спокойно согласился Ковалев. - Кому-нибудь понадобился…
- Не кому-нибудь, а точно можно сказать кому, - нравоучительно поправил Якшин.
Ковалев небрежно махнул рукой, показывая тем самым, что теперь уже бесполезно говорить о людях, которые переправились на противоположный берег.
- Кому служишь-то? - неожиданно спросил Якшин, остро, испытующе взглянув на своего собеседника из-под нахмуренных бровей.
- Как кому? - растерялся Ковалев. - Ты это про что?
- Перенравились одни - могут и другие воспользоваться. Разве можно так оставлять?
- А ты переберись на тот берег да пригони обратно, - язвительно посоветовал Ковалев. - Ишь какой прыткий!
- Доложи коменданту - тот найдет средство.
- О всяком пустяке докладывать… Ладно, доложу, - неохотно согласился Ковалев. Он искоса поглядел на Якшина, помолчал и добавил: - Суетливый ты какой стал, сударь. До всего тебе дело есть.
Они медленно шли по заснеженной тропинке. Якшин немного прихрамывал, а Ковалев искоса поглядывал на него и Думал: "Отчего это Якшин так заговорил? Что он может знать?"
- Ну как, доволен своей жизнью? - вскользь спросил Якшин, все больше хромая.
- А то как же?.. - простодушно откликнулся Ковалев. - А тебя вот не поймешь. Хитришь все, сударь. Замысел-то у тебя, видно, наполеоновский.
- Что имею, тем и довольствуюсь, - нарочито унылым голосом отозвался Якшин, незаметно улыбнувшись. - Чем бог наградил, тем и довольствуюсь.
- Все туману напускаешь. Наводишь тень на ясный день, - не задумываясь, по привычке подковырнул Ковалев Якшина.
Якшин резко остановился, смерил Ковалева гневным взглядом с ног до головы и, не сдержавшись, крикнул:
- Наступи себе на язык, сапожник! - И потом, словно спохватившись, уже мягче добавил:- Если только хочешь во мне друга иметь. А друг я тебе надежный, полезный… - И снова предостерегающе понизил голос: - Смири свою гордыню.
- Гордыню? - удивленно переспросил Ковалев. - Моя гордыня вот. - Старик похлопал рукой по своей белой повязке. - Но ты, вижу, сударь, большой человек. Мудро говоришь и не все понятно. Раскусить тебя, сударь, надо большой ум иметь. - Ковалев теперь говорил льстиво, то забегая вперед и вглядываясь сразу подобревшими глазами в неподвижное лицо Якшина, то снова идя рядом. - Такой человек мозговатый - и жил все годы на задворках. Хоронил свою образованность.
- Хоронил, - гордо и спокойно согласился Якшин, поглаживая рукой свой сизый подбородок. - А почему - понять надо…
- Вестимо, - поспешно согласился Ковалев. - Как не понять, не те порядки, не старое время, сударь.
- Вот именно! Чужой я был среди чужих. - Якшин помрачнел, а голос у него становился все более мягким, монотонным: - Поддерживала меня только неугасимая вера. Терпеливо я дожидался возвращения светлого дня.
- Все так… Все так… - словоохотливо поддакивав Ковалев, семеня рядом с Якшиным, который шел, гордо подняв голову, уже не хромал.
Завязать дружбу с Якшиным, узнать его агентуру выпытать, кем он был раньше, - такую задачу ставил Ковалев:
- Приглядывался я к тебе раньше… Не знал, что, ты за человек. Всегда серьезный, молчаливый, слова не вымолвишь зря…
Своей лестью Ковалев неожиданно обезоружил Якшина. Как и многие неудачники, Якшин был очень тщеславен, высоко ценил свой ум, свою хитрость, и ему захотелось сразу поднять себя в глазах Ковалева.
- Ты думаешь, я - это я? - внезапно, с заметной гордостью спросил Якшин и, хитровато прищурив глаза, засмеялся. Слушай, мол, какой я откровенный.
Ковалев насторожился. Наконец-то удалось нащупать слабую струну в характере Якшина.
- А кто же ты?.. - с наигранным удивлением спросил он и снова забежал вперед, не сводя острых внимательных глаз с лица Якшина.
Якшин с минуту подумал. Ковалев терпеливо ждал.
- Облик только мой и душа во мне моя, остальной не мое, чужое. - Якшин снова с удовлетворением погладил свой сизый, колючий подбородок.
- Кто же ты? - допытывался Ковалев. - Жил столько лет, и не замечали…
- Такова была моя зашита… - усмехнулся Якшин. - Как в книге свяшенного писания сказано "В одиночестве моем находил я покой своему бытию".
- Ну и голова!.. - удивлялся Ковалев. Седая щетина па лице его топорщилась, глаза то прищуривались, то снова широко раскрывались. - Неужели, сударь, теперь тебя не определят на большую должность? Пустили по мелкому делу. Успешно работаешь-то?
- Это как же по мелкому делу? - в свою очередь насторожился Якшин.
Ковалев простодушно усмехнулся:
- Большому кораблю большое и плавание! До революции-то высокое звание имел? Или так просто, купчишка… аршинник?..
Якшин не мог сдержаться, чтобы не похвалиться:
- Жил я… Человеком был. Мундир имел. Ордена и медали…
- Городовой али стражник?
Якшин пренебрежительно усмехнулся:
- Поднимай выше… В офицерском звании. Свою квартиру имел… - Возвысив себя в своих глазах, Якшин самодовольно спросил: - Что… не ожидал?
- Да-а, что говорить… - Ковалев, поддакивая, смиренно крутил головой. - Вот ты кто!.. А должность у тебя все эти годы неприметная была. Кто бы мог подумать, такой человек - и в бане служит.
Почувствовав насмешку в словах Ковалева, Якшин презрительно прищурился:
- Что есть твое ремесло? Пыль да грязь. А я глядел выше. Лицезрел голых людей всех рангов и должностей и презирал их.
- Вот как… - только и смог проговорить Ковалев.
- Презирал, - гордо подтвердил Якшин. - Все они раздетые стояли передо мной. Утешался я, видя всех перед собой в голом естестве, отдыхал душой.
- Понятно, значит, никого не уважал. - Густые кучковатые седые брови Ковалева насупились. - Кого же ты уважал? Людей не уважал. Значит, бога уважал? Богомольный ты человек…
Якшин усмехнулся, помолчал и нехотя добавил:
- Истину тебе сказать, и бога не уважал. Нет его, раз он заставил меня столько лет терпеть.
- Да-а… - Ковалев судорожно потирал свои жилистые, почерневшие от сапожного вара руки.
Они входили в город. Навстречу по дороге на грузовиках и автобусах оккупанты везли своих раненых. Густой серый дым расстилался вдали над станцией.
Со времени этого откровенного разговора Якшин уже не упускал случая снова поговорить с Ковалевым. Он видел, что и Ковалев при встрече с ним теперь тоже как-то особенно радушно здоровается, обязательно о, чем-нибудь приветливо спросит.
Якшина радовало, что гордый, ершистый Ковалев стал так уважать его. Желание еще более расположить; к себе Ковалева заставляло Якшина хитрить, играть в откровенность. Ковалеву он не верил, как, впрочем, и никому не верил, кроме своих хозяев.
- Скажу тебе, как другу, - сообщал он при встрече Ковалеву, - ненадежный Чугрей человек. Непрочную основу новая власть себе создает. Втерся Чугрей в доверие к немцам. Сын у него комсомолец, где-то пропадает, говорят, выполняет партизанское, задание, а Чугрей молчит, скрывает.
- Ненадежный? - внимательно переспрашивал Ковалев.
- Тебе говорю, почему не доложишь коменданту?
- Мое дело маленькое, - Ковалев пожимал плечами. - Доложить можно, нетрудно. Был бы толк… Сам доложи.
- Сам, сам… Все сам, - ворчливо говорил Якшин.
Возвращаясь домой, Ковалев размышлял: доложит Якшин коменданту или так только подзуживает? И Ковалев видел, что в последующие дни Чугрей, как и прежде, приходил в комендатуру и, судя по его одутловатому, заплывшему жиром лицу, ничем не был встревожен.
"Значит, Якшин не торопится доносить, - думал про себя Ковалев, - выжидает. А может, и донес, да не обращают внимания".
В тот день, когда в городе был арестован Митя Клевцов, Ковалева вызвали к начальнику полиции.
- Возьмешь с собой двоих… - приказали ему. - Пойдешь на Пролетарскую улицу. Там живет Григорий Штыков… Знаешь? Ну вот. Приведете сюда… Попытается бежать, стреляйте на месте.
Ковалев побледнел.
- Ты что? Заболел? - удивился начальник полиции, пытливо глядя на Ковалева.
- Простудился… Теперь ничего… - хрипло пробормотал Ковалев, выходя из комнаты.
Что делать? Если он придет арестовывать Штыкова, тот решит, что он, Ковалев, - предатель. Что делать? Ковалев подошел к окну в комендатуре, лихорадочно ища выхода из создавшегося положения.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Никогда раньше Наташа Ковалева не видела своего дядю таким сумрачным, когда он вечером вернулся из комендатуры домой. Беспокойно ходил он по комнате, сгорбившись, словно какая тяжесть разом придавила его.
Разговаривать с ним Наташа не стала, ушла в свою комнату, не догадываясь, что дядя порывался поговорить с ней откровенно.
Получив распоряжение от начальника полиции, он сгоряча решил было немедленно бежать к Штыкову, предупредить, а потом, вернувшись домой, взять Наташу и скрыться из города. Но тут же понял, что это значило бы раскрыть себя прежде времени. Пришлось на страх и риск исполнять распоряжение комендатуры.
Гриша был дома, когда Ковалев с полицейскими пришел к нему.
- Приказано взять тебя! - кратко буркнул Ковалев, насупившись, Но потом решился, поднял голову и с невыносимой мукой взглянул в глаза Грише, который, сгорбившись, стой у окна.
"Не думай, что я предатель… Не думай!.." - молча, глазами молил Ковалев. Холодный пот проступил у него на спине. Но Гриша сразу понял, что не Ковалев виновник его ареста. Мало того, он незаметно дружески подмигнул Ковалеву, по-мальчишески показал в сторону полицаев кукиш. Такого Ковалев никак не ожидал от Гриши, у которою всегда была в глазах затаенная грусть.
Какая судьба ожидает арестованного в комендатуре гестапо, и Гриша и Ковалев хорошо знали.
- Запри дверь-то! - закричал Ковалев на полицейского, когда уходили из дому. - Может, вернется хозяин обратно, чтоб все в целости было. - Он суетился, покрикивал на полицейских, стараясь скрыть свое настроение. Дорогой умышленно немного отстал, думая, что Гриша что-нибудь предпримет. Но полицейские шли рядом с арестованным, а Гриша шел спокойно, ничего не; спрашивая. Из комендатуры Ковалев сразу же ушел, еле передвигая ноги.
На следующий день Ковалев, пересилив себя, снова пошел на службу. Вернулся он в таком состоянии, словно сам все испытал, словно его, а не Гришу, допрашивали в гестапо. Дома его ожидал неприятный разговор с Наташей.
Когда семья Тимофеева, покинув дом Ковалевых, ушла из города, Наташа несколько раз собиралась решительно поговорить с дядей, открыть ему глаза на его постыдную должность и все откладывала, выбирая подходящий случай. Такой случай вскоре представился.
После долгого перерыва над городом неожиданно в дневное время появился самолет - юркий серенький "ястребок" с красными звездами на крыльях. Он смело покружил над городом, оставив после себя в ясном морозном небе белый след буквы "Г", и спокойно улетел дальше.