В дворцовой гостиной запасной половины Керенский нас ожидал. Он получил телеграмму от Викжеля, по–видимому, с ультимативными требованиями сговориться с большевиками. С ним был капитан Кузьмин и Ананьев, член совета Союза казачьих войск; он послал за Савинковым и Станкевичем.
Разговор шел о высшей политике. Возможно или невозможно примирение с большевиками? Керенский стоял на том, что если хоть один большевик войдет в правительство, то все пропало, работа станет невозможна, Станкевич полагал, что с большевиками сговориться все‑таки можно, допуск их к власти и сознание ответственности за эту власть их должно отрезвить, Савинков настаивал на продолжении военных действий, говорил, что надо отстояться в Гатчино, он сам сейчас поедет к командиру польского корпуса Довбор–Мусницкому, который готов драться, Войтинский поедет в Псков и Ставку, а раз явится сила, то можно будет сломить большевиков.
Я, начальник штаба, полковник Попов и подъесаул Ажогин молчали. Образование нового министерства с большевиками или без них - это было дело правительства, а не войска, и нас не касалось.
На вопрос, поставленный мне Савинковым, можем ли мы продержаться несколько дней в Гатчине, я ответил, оценивая позицию у Пудости и Таицы и боеспособность Красной гвардии, - да, можем, но, оценивая моральное состояние казаков, отказавшихся брать снаряды и патроны и воевать, - конечно, нет. Перемирие нам необходимо, чтобы выиграть время, если за это время к нам подойдет хотя один батальон свежих войск, мы продержимся и боем.
Решено было войти в переговоры о перемирии с Викжелем. Против этого был только Савинков. Станкевич должен был поехать в Петроград искать там соглашения или помощи, Савинков ехал за поляками, а Войтинский в Ставку просить ударные батальоны.
Но пока шло совещание начальства, другое совещание шло у комитетов. Прибывшие матросы–парламентеры, безбожно льстя казакам и суля им немедленную отправку специальными поездами прямо на Дон, заявили, что они заключать мир с генералами не согласны, а они желают заключить мир через головы генералов с подлинной демократией, с самими казаками.
Казаки явились ко мне. Они просили меня составить им текст договора, который они и будут отстаивать от своего имени, как бы игнорируя меня.
Я составил текст такого содержания:
"- Большевики прекращают всякий бой в Петрограде и дают полную амнистию всем офицерам и юнкерам, боровшимся против них.
- Они отводят свои войска к Четырем рукам. Лигово и Пулково нейтральны. Наша кавалерия занимает исключительно в видах охраны Царское Село, Павловск и Петергоф.
- Ни та, ни другая сторона до окончания переговоров между правительствами не перейдет указанной линии. В случае разрыва переговоров о переходе линии надо предупредить за 24 часа".
С такими мирными предложениями наши представители–казаки отправились уже поздно вечером 31 октября к большевикам.
Керенский выработал свой текст, мне не известный, и с этим текстом на большевистский фронт поехал на автомобиле капитан Кузьмин.
Казаки вздохнули свободно. Они верили в возможность мира с большевиками.
Совсем иначе чувствовали себя я и офицеры. Только борьба и победа могли сломить большевиков.
Вечером из Ставки в Гатчино прибыл французский генерал Ниссель. Он долго говорил с Керенским, потом пригласили меня. Я сказал Нисселю, что считаю положение безнадежным. Если бы можно было дать хоть один батальон иностранных войск, то с этим батальоном можно было бы заставить Царскосельский и Петроградский гарнизоны повиноваться правительству силой. Ниссель выслушал меня, ничего не сказал и поспешно уехал.
Ночью пришли тревожные телеграммы из Москвы и Смоленска. Там шли кровавые бои и резня офицеров и юнкеров. Ни один солдат не встал за Временное правительство. Мы были одиноки и преданы всеми…
* * *
Я не хочу испытывать терпение читателя и потому не передаю многих мелких подробностей. Эти дни были сплошным горением нервной силы. Ночь сливалась с днем и день сменял ночь не только без отдыха, но даже без еды, потому что некогда было есть. Разговоры с Керенским, совещания с комитетами, разговоры с офицерами воздухоплавательной школы, разговоры с солдатами этой школы, разговоры с юнкерами школы прапорщиков, чинами городского управления, городской думы, писание прокламаций, воззваний, приказов и пр. и пр. Все волнуются, все требуют сказать, что будет, и имеют право волноваться, потому что вопрос идет о жизни и смерти. Все ищут совета и указаний, а что посоветуешь, когда кругом стала непроглядная осенняя ночь, кругом режут, бьют, расстреливают и вопят дикими голосами: "Га! мало кровушки нашей попили!"
Инстинктивно все сжалось во дворце. Офицеры сбились в одну комнату: спали на полу, не раздеваясь, казаки, не расставаясь с ружьями, лежали в коридорах. И уже не верили друг другу. Казаки караулили офицеров, потому что, и не веря им, все‑таки только в них видели свое спасение, офицеры надеялись на меня и не верили и ненавидели Керенского.
Утром 1 ноября вернулись переговорщики и с ними толпа матросов. Наше перемирие было принято, подписано представителем матросов Дыбенко, который и сам пожаловал к нам. Громадного роста красавец мужчина, с вьющимися черными кудрями, черными усами и юной бородкой, с большими томными глазами, белолицый, румяный, заразительно веселый, сверкающий белыми зубами, с готовой шуткой на смеющемся рте, физически силач, позирующий на благородство, он очаровал в несколько минут не только казаков, но и многих офицеров.
- Давайте нам Керенского, а мы вам Ленина предоставим, хотите ухо на ухо поменяем! - говорил он, смеясь.
Казаки верили ему. Они пришли ко мне и сказали, что требуют обмена Керенского на Ленина, которого они тут же у дворца повесят.
- Пускай доставят сюда Ленина, тогда и будем говорить, - сказал я казакам и выгнал их от себя.
Но около полудня за мной прислал Керенский. Он слыхал об этих разговорах и волновался. Он просил, чтобы казачий караул у его дверей был заменен караулом от юнкеров.
- Ваши казаки предадут меня, - с огорчением сказал Керенский.
- Раньше они предадут меня, - сказал я и приказал снять казачьи посты от дверей квартиры Керенского.
Что‑то гнусное творилось кругом. Пахло гадким предательством. Большевистская зараза только тронула казаков, как уже были утеряны ими все понятия права и чести.
В три часа дня ко мне ворвался комитет 9–го Донского полка с войсковым старшиною Лаврухиным. Казаки истерично требовали немедленной выдачи Керенского, которого они сами под своей охраной отведут в Смольный.
- Ничего ему не будет. Мы волоса на его голове не позволим тронуть.
Очевидно, это было требование большевиков.
- Как вам не стыдно, станичники! - сказал я. - Много преступлений вы уже взяли на свою совесть, но предателями казаки никогда не были. Вспомните, как наши деды отвечали царям Московским: "С Дона выдачи нет!.." Кто бы ни был он - судить его будет наш, русский суд, а не большевики…
- Он сам большевик!
- Это его дело. Но предавать человека, доверившегося нам, неблагородно, и вы этого не сделаете.
- Мы поставим свой караул к нему, чтобы он не убежал. Мы выберем верных людей, которым мы доверяем! - кричали казаки.
- Хорошо, ставьте, - сказал я.
Когда они вышли, я прошел к Керенскому. Я застал его смертельно бледным в дальней комнате его квартиры. Я рассказал ему, настало время, когда ему надо уйти. Двор был полон матросами и казаками, но дворец имел и другие выходы. Я указал на то, что часовые стоят только у парадного входа.
- Как ни велика вина ваша перед Россией, - сказал я, - я не считаю себя вправе судить вас. За полчаса времени я вам ручаюсь.
Выйдя от Керенского, я через надежных казаков устроил так, что караул долго не могли собрать. Когда он явился и пошел осматривать помещение, Керенского не было. Он бежал.
Казаки кинулись ко мне. Они были страшно возбуждены против меня. Раздавались голоса о моем аресте, о том, что я предал их, дав возможность бежать Керенскому.
Но тут произошло новое событие, которое совершенно все перевернуло. К Гатчинскому дворцу в стройном порядке, сверкая штыками, подходила густая колонна солдат. Она тянулась далеко по дороге, идущей к Петрограду. Люди были отлично одеты, на всех взводах, сверкая погонами, шли офицеры. Это шел л. - гв. Финляндский полк. Он стал выстраиваться в резервную колонну против дворца. Казаки оставили меня и разбежались куда попало. Я остался один. Офицеры штаба находились все вместе в соседней комнате.
В мою комнату вошло человек двадцать вооруженных финляндцев.
- Господин генерал, - сказал мне один из них. - Финляндский полк требует, чтобы вы вышли к нему на площадь.
- Как смеете вы, - закричал я что было силы на них, - требовать меня, корпусного командира! Вон отсюда, чтобы и духу вашего не было.
И к моему удивлению, солдаты стали пятиться и, толкая друг друга, выбежали из моей комнаты. Прошло минут десять в грозной томительной тишине. В мою комнату постучали.
- Можно войти? - послышался голос.
- Войдите, - отвечал я, готовый на все.
Вошел элегантно одетый капитан Финляндского полка, видимо кадровый офицер.
- Господин генерал, - сказал он, - честь имею представиться: командующий л.‑гв. Финляндским полком. Я должен извиниться перед вами. Мои люди без меня позволили себе самочинно ворваться к вам. Где разрешите стать полку на ночлег? Люди сильно устали. Они походом шли из Петрограда.
Что сей сон обозначает, подумал я, уж не помощь ли это пришла к нам?
- Становитесь в Кирасирских казармах, - любезно сказал я.
- Слушаюсь. Будет исполнено. Повернулся крутом и вышел.
Я пошел взглянуть, что происходит. Неужели действительно помощь? Но за финляндцами шли матросы, за матросами Красная гвардия. В окнах, сколько было видно, все было черно от черных шинелей матросов и пальто Красной гвардии. Тысяч двадцать народа заполнило Гатчино, и в их темной массе совершенно растворились казаки.
Таково было большевистское перемирие.
И вот в эту‑то пору ко мне пришел Лаврухин и сказал, что 9–й полк просит меня выйти и объяснить ему, как бежал Керенский.
Я пошел. Казаки 9–го полка были построены в резервную колонну при винтовках, пешком. Их окружала густая толпа солдат, матросов, красногвардейцев и любопытных жителей Гатчины. Я протолкался через них и, подходя к полку, обычным голосом крикнул, как кричал им и в 1914–м и 1915 году на полях настоящей войны:
- Здорово, молодцы станичники! Привычка взяла свое.
Громовой ответ: "Здравия желаем, господин генерал!" - раздался из рядов полка.
Положение было спасено.
Я глубоко вошел в ряды полка, стал среди казаков.
- Да, - сказал я, - Керенский бежал. И это к нашему счастью. Как охраняли бы мы его теперь, когда мы окружены врагами?
- Мы бы его выдали, - глухо пронеслось по рядам.
- А Ленина вы получили? Вы бы выдали его, чтобы позором покрыть свое имя, чтобы про вас говорили, что вы предатели. Хорошо? А?
Казаки молчали
- Я знаю, что я делаю. Я вас привел сюда, и я вас отсюда выведу. Поняли это? Верьте мне и вы не погибнете, а будете на Дону.
И я спокойно, в гробовой тишине притихшего полка вышел из его рядов. Когда я проходил через толпу, я слышал, как там говорили: "Керенский бежал". И одни говорили это со вздохом радости, другие со вздохом разочарования.
* * *
Во дворце творилось черт знает что. Матросы, красногвардейцы и солдаты шатались по комнатам, тащили ковры, подушки, матрацы. Казаки сбились в кучу в коридоре и притихли, за ними в двух комнатах были офицеры. Начальник Уссурийской дивизии со штабом и комитетом под суматоху сел на лошадь и уехал из Гатчины.
Уже в сумерках ко мне вбежал какой‑то штатский с жидкой бородкой и типичным еврейским лицом. За ним неотступно следовал маленький казак 10–го Донского полка с винтовкой больше его роста в руках и один из адъютантов Керенского.
- Генерал, - сказал, останавливаясь против стола, за которым я сидел, штатский, - прикажите этому казаку отстать от нас.
- А вы кто такие? - спросил я.
Штатский стал в картинную позу и гордо кинул мне:
- Я - Троцкий.
Я внимательно посмотрел на него.
- Ну же! Генерал! - крикнул он мне. - Я - Троцкий.
- То есть Бронштейн, - сказал я. - В чем дело?
- Ваше превосходительство, - закричал маленький казак, - да как же это можно? Я поставлен стеречь господина офицера, чтобы он не убег, вдруг приходит этот еврейчик и говорит ему: "Я Троцкий, идите за мной". Офицер пошел. Я часовой, я за ним. Я его не пущу без разводящего.
- Ах, как это глупо, - морщась, сказал Троцкий и вышел, сопровождаемый адъютантом Керенского и уцепившимся в его рукав маленьким, но бойким казачишкой.
- Какая великолепная сцена для моего будущего романа! - сказал я толпившимся у дверей офицерам.
Но было не до романа. Было ясно, что перемирие полетело к черту и все погибло. Мы в плену у большевиков. Однако эксцессов почти не было. Кое–где матросы задевали офицеров, но сейчас же являлся Дыбенко или юный и юркий Рошаль и разгонял матросов.
- Товарищи, - говорил Рошаль офицерам, - с ними надо умеючи. В морду их! В морду!
И он тыкал в морды улыбающимся красногвардейцам.
Я присматривался к этим новым войскам. Дикою разбойничьею вольницею, смешанною с современною разнузданною хулиганщиною несло от них. Шарят повсюду, крадут что попало. У одного из наших штабных офицеров украли револьвер, у другого сумку, но если их поймают с поличным, то отдают и смеются: "Товарищ, не клади плохо! Я отдал, а другой не отдаст". Разоружили одну сотню 10–го Донского казачьего полка, я пошел с комитетом объясняться с Дыбенко. Как же это, мол, так - по перемирию оружие остается у нас; оружие вернули, но не преминули слизнуть какое‑то тряпье. Шутки грубые, голоса хриплые. То и дело в комнату, где ютились офицеры, заглядывали вооруженные матросы.
- А, буржуи, - говорили они, - ну, погодите, скоро мы всех вас передушим.
И это уже не шутка, это действительная угроза. Офицеры 3–го конного корпуса входили на ту Голгофу страданий, которую пройти пришлось всему офицерству и которая еще не кончилась и теперь.
Несмотря на позднее время, всюду во дворце по коридорам и комнатам, по дворам на улице, при свете ламп и фонарей споры и митинги. Матросы ругают Керенского, но и Ленина не хвалят.
- Нам что Ленин! Окажется Ленин плох, и его вздернем. Ленин нам не указ.
Чувствуется полное безвластие наверху. Сейчас вожди Дыбенко, Рошаль и другие. За ними пока пустое место. Возьмет власть тот, кто даст мир этому народу и разгонит его по домам и тогда уже будет создавать новую силу, более послушную и менее мятежную.
Около часу ночи меня позвали обедать. За всеми этими событиями мы ничего еще не ели.
Обед подходил к концу, когда в коридоре послышался шум. Быстро приближалась к нам толпа, грозно стуча сапогами и винтовками. Громадные двери распахнулись на обе половины, и в комнату ворвались, наполняя ее, несколько солдат и во главе их высокий худощавый загорелый офицер с полковничьими погонами. Он направился ко мне и, протягивая властным жестом руку и становясь в величественную театральную позу, воскликнул:
- Генерал, я вас арестую! - Он сделал паузу, обвел рукою кругом и добавил: - И со всем вашим штабом!
- Кто вы такой? - спросил я.
- Полковник Муравьев! - торжественно заявил офицер. - Вы мой трофей!..
В комнате стало тихо. Театральность обстановки повлияла на офицеров. Но вдруг к самому носу полковника Муравьева протолкался бледный, исхудалый, измученный подъесаул Ажогин, и за ним, как два его постоянных ассистента, сотник Коротков и фельдшер Ярцев.
- Я требую, полковник, - кричал маленький Ажогин, - чтобы вы немедленно извинились перед генералом и нами в том, что вы вошли сюда не спросивши разрешения.
Муравьев презрительно скосил глаза.
- П–паз–звольте! Паж–жалуйста… Как вы, обер–офицер, говорите с полковником! - начальственным тоном заявил Муравьев. - Вы з–заб–бываетесь!..
- Я и не знал, что в демократической армии существует чинопочитание! - с иронией воскликнул Ажогин. - Кроме того, я председатель дивизионного комитета, выборный от пяти тысяч казаков, и не мне с вами, а вам со мною нужно считаться.
Муравьев опешил от такого стремительного натиска. А Ажогин так и сыпал. Хороша, мол, честность большевиков, хорошо их слово! Дыбенко клянется и божится, что никто и тронуть не смеет, а уже начинаются аресты.
- Я ничего не знал, - сказал Муравьев.
- Да где вы были тогда, когда мы переговаривались?
- Я был в поле…
- Пока вы были в поле и ничего не делали, все было сделано без вас.
Начался длинный, бурный спор, потом помирились, Муравьев заявил, что он извиняется перед нами, и сел за стол, а с ним и его свита. Вдруг вспомнили, что где‑то видались на войне, были вместе, и перед нами вместо грозного вождя большевиков оказался добрый малый, армейский забулдыга–полковник, и офицеры стали говорить с ним о подробностях боя под Пулковом и о потерях сторон. Мы скрыли свои потери. У нас было 3 убитых и 28 раненых, большевики, по словам Муравьева, потеряли больше 400 человек.
Спор о моем аресте был исчерпан, но множество вопросов было еще не решено, и ко мне в комнату пришел Дыбенко и подпоручик одного из гвардейских полков Тарасов–Родионов, человек лет тридцати с университетским значком.
- Генерал, - сказал Тарасов, - мы просим вас завтра поехать со мною в Смольный для переговоров. Надо решить, что делать с казаками.
- Это скрытый арест? - спросил я.
- Даю вам честное слово, что нет, - сказал Тарасов.
- Я ручаюсь вам, генерал, - сказал Дыбенко, - что вас никто не тронет. В 10 часов вы будете в Смольном, а в 11 мы вернем вас обратно.
- Вы понимаете, - сказал Тарасов–Родионов, - или нам придется арестовать и разоружить ваш отряд, или взять вас для переговоров.
- Хорошо, я поеду, - сказал я.
- Я поеду с вами, - решительно заявил и. д. начальника штаба полковник С. П. Попов.