Все усилия Военно-революционного комитета были сосредоточены на выполнении этих указаний товарища Ленина. В арсеналах и цейхгаузах собиралось оружие. Заводскому комитету Ижорского завода было приказано доставить в Петроград все имеющиеся на заводе броневые машины. Из пехотных частей были вызваны в Смольный бомбометные команды из опытных солдат, умеющих обучать бомбометанию. У Московской заставы рыли окопы. В десятках мест готовили доски, набитые коваными гвоздями, чтобы бросать их под ноги наступающей коннице противника. Винтовки, пулеметы, боеприпасы, санитарные автомобили, агитаторы, газеты "Солдатская правда" и "Деревенская беднота", стойкие и надежные воинские части и красногвардейцы - все направлялось туда, на Гатчинский фронт.
Когда я пришла, заседание Военно-революционного комитета приближалось к концу, члены его уже готовились разъехаться по заводам и воинским частям. Но тут в комнату вбежал запыхавшийся красногвардеец.
Он был без шапки. Волосы прилипли к влажному лбу. С насквозь промокшего пальто сбегала вода.
- Товарищи, - сказал он. - Мое сообщение самое экстренное…
И, стуча зубами то ли от волнения, то ли от холода, он рассказал о том, как часа за полтора до этого стоял с товарищами на посту возле типографии, где раньше печаталась кадетская газета "Речь", и к их костру подошли трое солдат в пехотных шинелях, отрекомендовались "солдатами-хлеборобами", достали табачок, предложили закурить да стали балакать о том о сем.
- Не понравились они мне что-то, - сказал красногвардеец. - Уж больно по-деревенски разговаривают, все "чаво" да "ничаво". Да и разговор у них какой-то с расспросами. Словом, подозрительный элемент.
Покурив да поговорив, солдаты пошли дальше. Красногвардеец, прячась в тени домов, - за ними. До него донеслись обрывки нерусской речи. Его сомнения подтвердились: это были не солдаты, а переодетые офицеры или юнкера. Но что им было нужно?
Неподалеку от сожженного в первые дни революции здания Окружного суда мнимых солдат ожидал грузовик, заставленный ящиками с патронами. Солдаты забрались в переднюю часть кузова. Пользуясь темнотой, красногвардеец уцепился за борт рванувшего с места грузовика, перелез в кузов, спрятался за ящиками.
Проехав несколько улиц, грузовик повернул, замедлил ход и остановился около каких-то казарм. Раскрылись ворота, грузовик въехал во двор. Приткнувшись к борту, красногвардеец сквозь щели смотрел на то, что творилось кругом.
Здесь шла поспешная подготовка к выступлению. По двору сновали офицеры и юнкера, выкатывали орудия, из конюшен выводили лошадей с обернутыми паклей копытами, на повозки грузили снаряды.
Все остальное могло удаться только вчерашнему питерскому мальчишке, привыкшему лазить по крышам и кататься на трамвайной "колбасе". Он не рассказывал, как выбрался из казармы, но по его пальто было видно, что он побывал и в воде и под пулями..
Что означали принесенные им сведения? Подготовку нового антисоветского мятежа? Попытку группы офицеров и юнкеров тайно покинуть Питер и присоединиться к войскам Керенского или уйти на Дон, к Краснову?
Военно-революционный комитет тут же принял меры, чтобы разоружить и уничтожить вновь открытое контрреволюционное гнездо.
- А где же товарищ красногвардеец? - спросил вдруг один из членов Военно-революционного комитета. - Пусть он хоть чаю попьет.
Но красногвардейца уже не было. Выполнив свой долг, он исчез так же, как и появился, не назвав даже своего имени.
Зеленая трехрублевка
Юнкерский мятеж был подавлен, но Смольный продолжал кипеть; по-прежнему через него катился непрерывный поток рабочих, солдат, матросов. В этом потоке кружилась и я, - проталкиваясь через толпу, бегала с этажа на этаж, передавала распоряжения, то печатала на машинке, то писала от руки. Иногда из Смольного меня посылали на заводы и в воинские части - узнать положение дел, сообщить, что срочно нужны люди и оружие.
Как-то в один из этих дней, наскоро читая вместе с товарищами свежий номер "Правды", я заметила новую подпись под напечатанным на первой странице приказом Военно-революционного комитета: "Секретарь Военно-революционного комитета Петроградского Совета С. Гусев".
- Ребята, - сказала я. - Так это ж мой отец.
Но мое "открытие" не заинтересовало никого, в том числе и меня.
Уже после революции я узнала от мамы историю моего таинственно отсутствовавшего отца - того бородатого человека, который приходил к нам под именем Муромского. Ее рассказ прошел мимо меня: я была поглощена происходившими кругом событиями, а всякий интерес к семейным делам считала мелкобуржуазным мещанством. И сейчас, увидев подпись "С. Гусев", я через минуту забыла об этом.
Не знак? когда б мы с ним встретились, если бы не случайность.
Февральская революция застала отца в Финляндии. В дни Октября он доставил в Питер большую партию винтовок и патронов, а потом стал секретарем Военно-революционного комитета и на протяжении нескольких суток работал без сна и отдыха.
Примерно на четвертый день после Октябрьского переворота в Смольный привезли из какого-то полка солдатскую походную кухню и стали раздавать обед. Обед состоял из миски щей и миски каши; вместе с хлебом он стоил три рубля. Столовую устроили в нижнем этаже, в помещении для обслуживающего персонала бывшего Института благородных девиц. Там стояли длинные столы, покрытые клеенкой, а в стене было устроено окно для выдачи пищи.
Дверь столовой все время открывалась и со стуком захлопывалась, в воздухе плавали клубы пара и махорочного дыма, вкусно пахло капустой и свежим ржаным хлебом. У меня, на счастье, оказалось ровно три рубля. Я получила обед, уплатила деньги, съела щи, съела кашу, съела хлеб и почувствовала, что умираю - хочу есть!
Горестно размышляя, где б перехватить трешницу, я продолжала сидеть за столом. В это время в дверях показался невысокий бритый человек, окруженный толпой народа. Все ему что-то говорили, о чем-то просили. Человек этот, разговаривая на ходу, получил обед и сел за стол. Одной рукой он держал ложку и хлебал щи, а другой брал бумаги, которые ему совали, читал их, подписывал карандашом.
Вдруг я услышала, как кто-то к нему обратился:
- Товарищ Гусев!..
"Эге, - сообразила я. - Это мой отец!"
И, совершенно не думая о том, что делаю, я встала, обошла стол, протиснулась к Гусеву и сказала:
- Товарищ Гусев, вы мне нужны.
Он повернул ко мне утомленное лицо с красными от бессонницы глазами.
- Я слушаю вас, товарищ!
- Товарищ Гусев, - сказала я. - Я ваша дочь. Дайте мне три рубля на обед.
Он находился, видимо, на таком пределе усталости, что из всего сказанного мною до него дошла только просьба о трех рублях.
- Пожалуйста, товарищ, - сказал он.
Сунув руку во внутренний карман пиджака, он достал бумажник, вытащил новенькую хрустящую зеленую трехрублевку и протянул мне.
Я взяла, поблагодарила, получила еще один обед, съела и, почувствовав себя более или менее сытой, отправилась в штаб Красной гвардии Выборгской стороны.
Мы с отцом забыли бы об этой встрече, но кто-то, очевидно, подсмотрел ее и рассказал товарищам. Дошло это и до Владимира Ильича, и он потом не раз заставлял меня снова и снова изображать в лицах, как это я подошла, да как сказала, что, мол, я ваша дочь, да как отец дал мне трешку, да как я потом уселась есть второй обед, - и сам смеялся так, как он умел смеяться!
"Ночь перед рождеством"
В тот вечер мы впервые собрались в реквизированном нами для Союза рабочей молодежи помещении игорного дома, неподалеку от Лиговки. Как я теперь понимаю, это был гнусный притон, пропахший пылью и старыми винными бутылками. Но тогда его облепленный позолотой зал, в котором мы решили устроить клуб, и красная бархатная отделка отдельных кабинетов казались нам прекрасными.
Мы сидели в угловой комнате второго этажа. У окна темнел пулемет, винтовки мы держали между колен. Шел страстный спор о том, будет ли при коммунизме существовать любовь.
Большинство склонялось к мнению Моньки Шавера, что при коммунизме люди будут жить высокими общественными интересами и для такого мелкого чувства, как любовь одного мужчины к одной женщине и одной женщины к одному мужчине, там места не будет. Только Саша Лобанов, хмуро глядя перед собой, упорно повторял: "Не может быть, чтобы коммунизм - и без любви. Не может…" Но это, конечно, потому, что сам он был влюблен в Олю Маркову.
Вдруг тяжелая бархатная портьера откинулась. Ветер качнул люстру, и тысячи огней заплясали среди трещин пробитого пулей зеркала.
В двери стоял Леня Петровский. Шапка его была сдвинута на затылок, шинель расстегнута.
- Товарищи! - сказал Леня. - Нас вызывают в Чека. Немедленно… На всю ночь…
Монька вскочил, опрокинул стул, уронил винтовку.
- Эх, рассыпался горох по белой тарелке, - насмешливо сказал Федя Шадуров, затягивая ремень с подсумком.
Как и всегда, Федя был подчеркнуто спокоен. Впрочем, в его возрасте - ему уже стукнуло двадцать! - оно и понятно.
- Пошли, ребята!.. Леня!
Но Леня спал, неудобно прислонившись к пухлому гипсовому амуру. Правой рукой он сжимал кобуру с наганом, левая висела бессильной плетью.
- Ленька, проснись!
- Мама, минутку, только минуточку…
- Ишь ты, соски захотел… А ну, просыпайся, леший!
На лестнице мы построились цепочкой, как ходили обычно по городу: впереди Леня, замыкал Федя, я - посредине. Пулемет с двумя пулеметчиками остался в клубе, остальное наше оружие, включая поломанные револьверы-"бульдожки", было при нас.
- Только, чур, ни с кем не связываться, - предупредил Леня.
Поземка струйками несла снег, завихривалась водоворотами. Фонари не горели. Высоко в небе, между редкими зимними тучами, прыгала маленькая луна. А тут внизу, по Лиговке, по Невскому, черным по черному ползла и ворочалась густая бесформенная толпа.
Мы шли по кромке тротуара, и ненависть клокотала у нас в душе. Вся грязь большого города сползлась сюда - вот она, рядом с нами: спекулянты, царские офицеры, мародеры, проститутки, бандиты, переодетые юнкера.
До нас доносились выкрики, взлетавшие над гулом толпы, как брызги над пеной прибоя:
- Все на дым!..
- Эй, борода!..
- Каледин придет… Каледин покажет…
- Вечерняя газета "Биржевые ведомости"!
- Ни маслица, ни бублика, поздравьте нас с республикой!
- Журнал "Трепач"! Газета "Вечерний час"!
- Гляди на голенище, гляди, какое голенище…
- Серость… Темнота… Хамы…
- Пожалуйте царскими, керенок не берем…
- Газета "Славия"! Газета "Славия"!
Порой случайный луч света, отброшенный карманным фонариком или раскрытой дверью кинотеатра, выхватывал из этой ползущей смутной тьмы отдельные кадры: долговязого офицера в кавалерийской шинели со споротыми погонами; барственную поступь господина из бывших; торгующую газетами дамочку в каракулевом манто; настороженную спину карманника; протянутый поперек Невского бьющийся на ветру кумачовый плакат: "Вся власть Учредительному собранию!"
- Расшевелились, гады, - сквозь зубы сказал Федя Шадуров. - Прямо как нечистая сила в ночь перед рождеством.
В эту ночь в Петроградскую Чрезвычайную комиссию вызвали около двухсот красногвардейцев из всех районов города. Собирались в огромной пустой комнате, где не было ничего, кроме стола и скатанных ковров, уложенных вдоль стен.
Ровно в одиннадцать, минута в минуту, вошел Дзержинский, весь как натянутая струна.
- Начинаем, - сказал он. - Времени у нас очень мало. Товарищи! Нам известно, что в Петрограде существует крупная контрреволюционная организация. Несколько раз нам удавалось напасть на ведущие к ней нити, но эти нити неизменно терялись в иностранных посольствах. Два дня назад к нам пришел солдат, фамилию которого я пока не назову, и сообщил, что некто, в прошлом монархист, а теперь правый эсер, член "Комитета георгиевских кавалеров", предложил ему захватить или убить товарища Ленина, пообещав за это двадцать тысяч рублей.
По заявлению солдата были произведены обыски и аресты. При обыске найдено письмо, раскрывающее организацию, задача которой - подготовить вооруженное монархическое восстание в Петрограде. Найдена записная книжка с адресами заговорщиков. Их основное ядро составляют офицеры, группирующиеся в организациях "Белый крест", "Военная лига", "Союз белого орла", "Лига личного примера". Они вербуют сообщников, создали запасы оружия, поддерживают связь с Доном. По их сигналу должен быть подняв мятеж, захвачен Смольный, убит товарищ Ленин, социалистическая революция утоплена в крови.
Товарищи! Борьба идет не на жизнь, а на смерть. Если мы не отрубим голову контрреволюции, это будет стоить нам нашей собственной головы.
Сегодня ночью, товарищи, мы проводим ликвидацию контрреволюционного отребья и призвали вас на помощь…
Полчаса спустя мы уже мчались в сумасшедшем грузовике куда-то в конец Каменноостровского. Мимо, мимо летели дома, столбы, мосты, перекрестки. Сердце охвачено было каким-то лихим чувством, в котором перемешивались и радость и страх. Чуточку царапало воспоминание о том, как командир нашей группы, пожилой рабочий Кузьмичев, сказал: "Товарищ Дзержинский, ну куда же ты мне этих пацанов желторотых даешь?", и хотелось совершить необыкновенный подвиг, и мерещились таинственные подвалы и пещеры, которые сейчас раскроются перед нами.
Но раскрылась не пещера, а обыкновенная дверь с черного хода барского дома. Вошли. Людская. На полу вповалку спала мужская прислуга. Женская прислуга, также вповалку, спала на кроватях за вылинявшей ситцевой занавеской.
Моня и Федя заняли оба выхода - на лестницу и в комнату. "Именем пролетарской революции…"- сказал Кузьмичев, предъявляя ордер на обыск и арест гражданина бывшего графа Воронцова, а также на обыск и - по результатам - арест его жены, гражданки бывшей графини Воронцовой.
На улицах кругом нас проступил испуг. Седой усатый старик трясущимися руками натягивал камзол.
- Это называется старший дворецкий, - шепотом пояснила я, как самая образованная из всех наших насчет аристократических обычаев.
Леня нес зажженный фонарь. Мы шли по запутанным душным коридорам, цепляясь винтовками за замки и запоры, мимо барской кухни с кафельными стенами, мимо бесчисленных кладовых; прошли одну дверь, вторую, третью - и вдруг, словно в сказке, попали в иной мир.
Наши ноги утопали в чем-то мягком и глубоком, будто мох в старом хвойном лесу. Мы вдыхали воздух, напоенный ароматом. Через распахнутые двери мы видели высокие комнаты с окнами, затянутыми парчовыми занавесями, матовой блеск красного дерева, рамы потемневших старинных картин, зеркала, ковры.
Наконец мы подошли к спальне. В нее вела закрытая портьерой двойная дверь, перед которой, скорчившись в кресле, спала камеристка. Она уже проснулась и встретила нас волчьим взглядом.
- Разбудите барыню и барина, - сказал дворецкий. Он произнес эти слова с таким страхом, словно речь шла о том, чтобы взорвать дом.
- И не подумаю! - закричала камеристка. - Хамы, жиды, мужичье, разбойники!
Кузьмичев потемнел от гнева.
- А ну, брысь отсюда, - сказал он.
Камеристка вцепилась в портьеры, как разъяренная кошка. Ее пришлось отрывать силой. Когда ее наконец увели, Кузьмичев попытался отворить дверь, но она была уже заперта изнутри.
Он застучал кулаком.
- Отворяйте немедленно. Отворяйте, слышишь? Иначе выломаю.
Молчание.
- Ну-ка, навались, ребята, - велел он нам.
Но дверь внезапно распахнулась. Перед нами появилась графиня Воронцова. Ее узкие серые глаза были налитым холодным презрением.
- Что вам угодно, господа?
- Пустите! - потребовал Кузьмичев, отталкивая ее и бросаясь в спальню.
Свет фонаря пробежал по возвышающейся, словно трон, широкой кровати, по небрежно раскиданным подушкам, трельяжам, хрустальным подвескам. Я шарила в темноте, ища выключатель, нашла, повернула. Свет, на счастье, горел. Но графа Воронцова здесь не было.
- Где муж? - грозно спросил Кузьмичев.
Графиня величественно усмехнулась.
- Он уехал.
- Так мы и поверили!..
Мы заглядывали под кровать, переворачивали тюфяки, ощупывали стены. Все зря.
- Обыщи ее, - приказал мне Кузьмичев.
- Меня?
Я подошла к графине. Ее лицо было перекошено такой злобой, что мне стало не по себе. Кузьмичев это заметил.
- Выполняй приказ, - сказал он. - Поторапливайся.
Я положила руки на плечи графини, и мы обе задрожали от ненависти и отвращения: она - ко мне, к моим шершавым обветренным рукам; я - к ней, к этому гибкому змеиному телу с шелковой кожей.
- Ищи, - повторил Кузьмичев. - Ищи!
Превозмогая себя, я проверяла каждую сборку пышных кружев. Вдруг я почувствовала, что графиня почему-то прижимает к себе левый локоть. Я слегка потянула. Графиня сопротивлялась. Я дернула, насильно просунула руку и нащупала небольшую плотную трубочку.
- Дрянь, - зашипела графиня. - Ты делаешь мне больно.
Она пыталась оттолкнуть меня. Я ее не выпускала.
- Берегись! - крикнул Леня.
Леня, друг мой Леня! Четверть века спустя, попав в окружение в дни Великой Отечественной войны, ты, прославленный генерал Советской Армии, усадил на присланный за тобой самолет раненых бойцов, а сам остался на поле боя и погиб, убитый фашистами.
Так и тогда, при аресте Воронцовых, ты бросился ко мне и прикрыл меня своим телом. На какую-то долю секунды я увидела высунувшееся из прорези в обоях дуло револьвера. Раздался выстрел, пуля пробила твою шинель, но мы оба крепко держали графиню.
На этом операция, по существу, была закончена. В наших руках был граф Воронцов, выдавший себя выстрелом из тайника, и свернутые трубочкой адреса, явки, шифры, списки контрреволюционной организации. Оставив часть людей для производства тщательного обыска, мы повезли наших графов в Чека.
Вышли мы снова через людскую. Там горела керосиновая лампа, и, окруженный графской прислугой, Моня Шавер, сидя на столе, держал речь о задачах пролетариата в мировой революции.
Снова мимо нас замелькали дома, столбы, мосты, перекрестки. В Чека уже было полно народу. Комендант, щуря покрасневшие от бессонницы глаза, принял от нас арестованных.
Все! Мы свободны.
- Ну вот, - сказал Кузьмичев, прощаясь с нами. - Дожили, что буржуи ножки съежили.
Мы возвращались по опустевшему Невскому. Ветер по-прежнему трепал протянутый от здания к зданию кумачовый плакат, да на углу Литейного, около кинотеатра "Солей", копошились остатки толпы.
Время до утра мы решили провести в клубе. Кое-как вскипятили в камине чайник. Было так приятно потягивать из жестяной кружки кипяток, отдающий ржавчиной. Разговор вертелся, конечно, вокруг событий прошедшей ночи.
Как всегда у нас, разговор перешел в спор, на этот раз о том, почему стрелял граф Воронцов.
Монька сказал: "По классовой ненависти".
Леня сказал: "Чтоб спасти документы".
Я сказала: "Из-за любви к графине".
И тут мы снова вернулись к тому, с чего начали этот вечер: будет ли в коммунистическом обществе существовать любовь?
Но вопрос этот так и остался нерешенным: несколько минут спустя сторонники обеих точек зрения крепко заснули, прижавшись друг к другу, чтоб хоть немного согреться.