Перед очередным полетом Рачкевич сказала, что сводки с Керченского полуострова ох как неутешительны. Немецкие танки зарылись перед носом десантников, навели тщательную маскировку и расстреливают морскую пехоту в упор. Командиров осталось мало, ротами командуют сержанты. Число раненых растет. Наши мешки кажутся такими мизерными подачками! Я считаю каждую минуту, выгадывая сделать побольше вылетов. И конечно же, все сомнения, тревоги оставляю на земле. Этой мудрости меня научила еще Дуся Носаль, которая успокаивала меня так: "Никакой фашист меня не собьет и не сможет этого сделать. Я, считай, вечная. Вот если есть у кого дурное предчувствие, лучше остаться на земле. Раз боишься, то обязательно сшибут". Убили Дусю у Новороссийска. Осколок снаряда, пущенного с немецкого истребителя, попал в голову. Инстинктивно, уже умирая, она убрала газ и "дала левую ногу". Машина ушла из поля зрения истребителя, спряталась в ночи. Управление взяла на себя штурман. Погибла все-таки Дуся - вечная ей память! - но к тому времени она была лучшей летчицей и стала первым в нашем полку Героем Советского Союза.
Несмотря на все трудности, полеты в Эльтиген вызывали во мне радостное ощущение. Ведь нет ничего прекраснее в мире, как добрая помощь человеку. Я уже было свыклась со сложными метеоусловиями, с бреющим ночным полетом, с криками "Полундра!". Но всему на свете приходит конец.
В ту декабрьскую ночь, слетав пять раз в Эльтиген, мы вернулись в Тамань за очередным грузом.
- Эй! - кричали встречающие механика. - Которые "мешочники" - все на КП!
Подойдя к командному пункту, мы услыхали дружный хохот и кокетливый голос Анки Бондаревой:
- А что? Разве это не счастье быть женою сильного, смелого, доброго...
- Нет, вы только, послушайте, - обращаясь ко мне и к Ульяненко, наперебой заговорили девчата, - о чем она только думает? Все о моряках да о моряках...
- Опять десяток писем сбросила.
- Письма - это еще что! - засмеялась Нина Алцыбеева. - Она сама сейчас чуть не выпрыгнула вместе с мешком на Эльтиген.
- Говорят, любовь безумной может сделать.
- Нет, я не потеряю голову, - отозвалась Анка. - Только ведь обидно... Вдруг погибнешь, а ни с кем не поцеловалась. Но не бойтесь. Я отложу любовь.
- И правильно, - похвалила ее Мери Авидзба. - Па-а-слушай, приезжай на Кавказ после войны. Ах, какая красота вокруг! А воздух! Его же пить можно, есть! А мужчины? Вай-вай-вай... Замуж выдам за самого красивого джигита...
И опять взрыв хохота:
- Не соглашайся, Анка. Кавказец замурует в сакле, от людей упрячет, чадрой укутает, ревностью измучит.
- Па-а-чему так говоришь? - Когда Мери горячилась, в ее речи появлялась интонация, характерная для кавказцев. - Какая чадра? Чепуха! Наши мужчины ловкие, смелые и...
- Любвеобильные, - подхватила Алцыбеева, и опять все расхохотались.
После тяжелых, изматывающих физически и морально, полетов людям необходимы вот такие легкие, подначивающие разговоры. Они как бы остужают уставших от отчаянного ожесточения людей, во время которого каждый из нас командовал собою сурово и беспощадно.
Подошла командир, и вмиг воцарилась тишина, хотя на лицах играли еще улыбки.
- Наша задача, - сказала она четко, - бомбить Эльтиген.
- Как это? Господи!.. - прошептала я. - Ведь мы только что туда боеприпасы бросали.
- Что с десантом? - вразнобой спросили летчицы. Улыбок как не бывало. Тревога, недоумение, боль - все это обрушилось на нас. Анка всхлипнула.
Мы с летчицей молча подошли к самолету, взобрались в кабины и, не обмолвившись ни словом, взяли такой уже привычный нам курс.
- Нина, ну скажи хоть слово! - Я не могла сдержаться. Заплакать бы, что ли. Заорать. Уткнуться в теплые мамины колени, как в детстве.
- Ну, чего ты? - отозвалась Нина. - Разве они слабаки, наши парни? Прорвутся они! Вот увидишь.
А я думала о тех, кто не мог идти на прорыв. Кто остался прикрывать. Мне даже казалось, что я вижу их, истекающих кровью, с автоматами и у пулеметов, прикрывающих товарищей своими жизнями. Это видение было страшно невыносимым.
- Эй, штурман! Не психуй. Не то сами в море окажемся. Гляди в оба.
Мы подходили к Эльтигену. Как отчетливо видно светлое здание! Это - школа, а у десантников - штаб, опорный пункт, госпиталь. Кто знает, что там сейчас. Чуть поодаль, с сопок, бьют орудия.
- Нин, я не могу бомбить по школе, хоть убей.
- Что предлагаешь?
- Ударим по орудию.
Медленно ползет цель к заветной черте прицела. Молчим. Сбросить бомбы раньше нельзя, изменить режим полета тоже невозможно: бомбы не попадут в цель. А у нас большой счет к оккупантам.
Взрывные волны треплют самолет, и летчица прилагает невероятные усилия, чтобы удержать машину в горизонтальном полете. Наконец вот она, цель. Пора! Сбрасываю. Нина ныряет в облака, но я успеваю заметить сильный взрыв, а потом еще несколько. Орудие замолкло. Облака становятся сплошными. Какое-то время мы идем, не видя земли. Потом снижаемся. Я кручу головой. Наверняка где-то здесь ходят истребители, подстерегая По-2. Смотреть надо в оба. Истребители - не зенитки. Гореть начинаешь раньше, чем их обнаруживаешь.
До утра били по огневым точкам. На рассвете возвратились на свой аэродром, в Пересыпь. Постепенно собираются все экипажи, но никто не спешит покинуть аэродром. Не хочется ни спать, ни есть, ни пить, ни говорить. Стоим молча у командного пункта и ждем командира полка. Она в штабе дивизии. Всем хочется поскорее узнать о судьбе десантников. Едва приземляется ее машина - бежим толпой навстречу. Нетерпеливо ждем, когда командир вылезет из кабины. Вопрос как выдох:
- Где?
Эльтигенский десант, воспользовавшись туманом, прорвал окружение в районе Чурубашского болота. Десантники совершили двадцатидвухкилометровый бросок в Керчь, захватили с тыла гору Митридат, уничтожили артиллерийские расчеты. В освобожденный порт подошли вызванные по радио мелкосидящие суда. На них часть десанта переправилась на таманский берег.
А утром туман поднялся, немцы окружили танками Митридат и стали расстреливать в упор группу прикрытия. Командир полка Бершанская зачитала копию радиограммы, посланной с командного пункта десантников в штаб 4-й воздушной армии:
- "...В районе Бочарного завода скопление противника. Вышлите авиацию для обработки этого района. Сбросьте грузы..." А теперь отдыхать! - сказала она. - Задание предстоит трудное.
И опять замелькали ночи в огне, по 9-10 часов в воздухе, в открытых кабинах. И опять кричим: "Эй, полундра!..", "Парни, держитесь! Мы - с вами...".
Елка
"31 декабря 1943 г. - 4 полета - 4.45 часа. Бомбили скопление войск противника в Булганаке. Сброшено 600 кг бомб. Потушен прожектор..."
Затяжные дожди и мокрый снег превратили дороги и аэродром во вселенскую хлябь: натужно надрывались моторы машин, измучились, издергались люди.
Сегодня с утра густой туман затянул поселок, и едва виднеются сквозь мутную сквознину домишки и обнаженные огороды. Резкий ветер раскачивает калитку. Улица пуста - ни живой души. Все живущее прячется кто куда может, лишь бы укрыться от холода и ненастья. Несколько тощих кур приютились на жердочках под навесом, завернув головы под крылышки. Воробей забился в мягкое гнездо. Даже неугомонные шавки комком свернулись под крылечками. Каждая нашла приют...
В нашем домике третьей эскадрильи жарко натоплено. Все в сборе. Дождь стучит в стекла окон, ветер свищет во дворе, и время от времени летчицы, отрываясь от писем и книг, прислушиваются к дребезжащему, протяжному вою. Нет, не будем мы летать в такую погоду. А значит, по-человечески встретим Новый год.
В сенях что-то загремело, кто-то споткнулся, чертыхнулся. С силою рванув дверь, в комнату вваливается Ася Шарова, адъютант эскадрильи.
- Боевая готовность номер два, - объявила она. - Прогноз дают благоприятный. К вечеру выедем на аэродром. Так что фрицев с Новым годом поздравите бомбами.
- Хороший хозяин собаку... - начала было Данилова, но Ася перебила ее:
- Верно. В мирное время. А сейчас война...
Спорить не хотелось. Все углубились опять в свои дела.
После обеда туман приподнялся над землей и в густой молочной пелене стало угадываться солнце. Женю Жигуленко послали в штаб дивизии за заданием. Однако нам не верилось, что придется лететь в такое ненастье.
- Да бросьте гадать! Пошли концерт готовить, - позвала Нина Данилова "артистов".
Вскоре из соседней комнаты послышалась песня, затем дробь чечетки.
Девчата тем временем наглаживались, драили пуговицы, начищались, даже кудри на бумажки накрутили. Шутка ли, пехота обещала приехать, движок привезти, электричеством нас побаловать.
Над крышей проревел мотор. Мы выскочили на улицу - и обомлели. Жигуленко такие виражи над нами крутила, что комэск Смирнова позеленела от возмущения.
Мы знали, что даром Жене это не пройдет. Командир была строга. Лихачества не терпела и не прощала никогда. Мы и сами недоумевали, что заставило Женю выделывать такие фортели. Но тут увидели привязанную к плоскости самолета елку.
- Елка!.. Елка!.. Ур-р-р-а-а-а! - Все побежали на аэродром.
Женя зарулила машину на стоянку, выключила мотор и, подтянувшись на руках, резко выпрыгнула из кабины на плоскость.
Девчата отвязывали елку, с наслаждением вдыхая ее смолистый запах, гладили иголки и даже брали их в рот, ощущая вязкий и горький вкус. Это можно было понять. На Тамани, где мы стояли, не только елок - маленьких кустиков не было.
- Кто елку прислал, Жек? - спросила я. - Командир дивизии?
- Ха! - искоса взглянув на меня, отозвалась Женя. - Командир прислал не елку, а боевую задачу.
- Ну да!..
- Правда. Идя навстречу пожеланиям трудящихся...
- Всю ночь?
- Не знаю. Пакет закрыт.
- Где елку достала?
- Секрет фирмы.
Пока все суетились вокруг елки, Женя возилась во второй кабине, что-то отвязывала там. Наконец вытянула огромный бидон и подала в протянутые руки.
- Осторожно, не пролейте!
- Самогон?! - насторожился пожилой солдат из батальона аэродромного обслуживания.
- Мо-ло-ко! - по слогам торжественно протянула Женя, и все расхохотались.
Мы забыли даже запах и вкус молока. Мы только мечтали о нем, белом, как утренний снег, молоке, - теплом, пенистом, парном. И вот оно!
Женя - удивительный человек, выдумщица отчаянная. Помню, как незадолго до Нового года мы возвращались с ней утром с последнего вылета. Мы шли над самой землей, едва не касаясь ее колесами. Такой полет называется бреющим, наверное, потому, что прикрепи большое лезвие к колесам, и мы, вероятно, начисто срезали бы по пути все: и мелкий кустарник, и остаток прошлогодней травы, и верхний тонкий слой снежного покрова...
Жигуленко любила такой полет. В нем особенно полно ощущается скорость и власть над машиной. Перед глазами у меня все мелькало. Нигде скорость полета не ощущается так, как на бреющем. Это от того, что человек субъективно судит о скорости своего движения не столько по линейному, сколько по угловому перемещению окружающих предметов. Даже при весьма скромной скорости По-2 набегающая под самолет земля сливается в сплошную пелену. Управлять машиной при этом надо точно: случайное снижение, хотя бы на несколько метров, грозит катастрофой. На бреющем воочию убеждаешься, какая неровная поверхность нашей планеты. Лес сменяется озером, озеро - болотом, болото - снова лесом. То возникает пригорок, то овраг, то отдельно растущее дерево. Самолет летит по сложной волнистой траектории, педантично повторяющей капризы рельефа местности. Запросто можно ткнуться в какое-нибудь наземное препятствие. Мы избирали такую, почти нулевую, высоту полета по утрам, когда существовала опасность встречи с фашистским истребителем.
От непрерывного мелькания предметов, сливающихся в единый пестрый покров, от монотонного гудения мотора меня клонило в сон. Но с Женей не уснешь.
- Эй-ей! - лихо покрикивала она, как ямщик, погоняя лошадей. - Родимая-я-я!..
Шутит летчица, и усталости будто уже нет, и сон улетучивается.
Мы летим навстречу солнцу, а над нами скользят легкими парусами перистые облака.
Земля пятнистая. Снега совсем мало. И я сказала Жене, как прекрасна зима в Сибири и как волшебна новогодняя ночь в лесу. Новый сорок первый я встречала как раз в лесу. На лыжах мы пришли в лесную сторожку и в полночь резвились вокруг огромной ели.
- А тут, - вздохнула я, - даже завалящей сосеночки не увидишь.
Женя помолчала, а потом весело сказала:
- Елка? А что - это здорово! Привезу.
Я не поверила: где ее взять на Тамани? И вот пожалуйста, Женя не забыла своего обещания. Отвязав елку, мы прислонили ее к плоскости, взялись за руки и дружно пропели: "В лесу родилась елочка, в лесу она росла..."
- Словно дети, - смеялась Шарова. Она до войны учительницей была и часто разговаривала с нами, как с учениками: - А ну, не шумите.
- Налетай! - крикнула Жигуленко, и мы, перестав петь, бросились к бидону, поставленному на крыло самолета. Женя наклоняла его, а мы по очереди подходили и, закрыв глаза от удовольствия, отхлебывали из него молоко небольшими глотками.
Елку в дом тащили торжественно, с песней. Но установить ее не успели: вызвали на получение задачи. С севера надвигалась низкая облачность. Дул холодный ветер. Видимость была плохая. "Ну и ночка, - подумалось мне, - не вылетать бы совсем в такой вечер! Ладно, черт с ней, с погодой, взлетим. Все-таки ты чувствуешь ее, землю родимую, не уйдет она из-под тебя неожиданно. А вот садиться... садиться сложнее. При плохой видимости на посадке надо ловить сантиметры, но попробуй поймай их с завязанными, считай, глазами".
По фронтовым условиям этот полет, может, и не очень сложный, но ночь-то... ночь ведь новогодняя... Единственный праздник в году, который по давнему, не нами заведенному обычаю все стараются встретить дома. И пусть наши дома далеко, а родные и близкие многих из нас затерялись неизвестно где, все же у нас есть свой дом - наша третья эскадрилья. Как просили комэска передать в штаб, чтоб дали передышку, да разве она скажет? Кремень. И сама первая полетит. Послать бы в эту ночь мужиков, тех, кто в штабе. Пусть повертелись бы...
- Сигнал "Я - свой" - белая ракета, - неторопливо взвешивая каждое слово, говорила командир эскадрильи. - Бомбить скопление войск и техники противника на северо-западной окраине Булганака. Количество вылетов... - Смирнова сделала паузу.
- Максимум, - шепнула я, но командир громко сказала:
- По четыре.
Это было непривычно. Мы привыкли к слову "максимум". Это означало, что летать всю ночь, от заката до рассвета. Очевидно, ради Нового года начальство сделало исключение. Хотя четыре вылета - это тоже немало, если учесть зенитки противника и скверную погоду.
Штурман эскадрильи Пасько сообщила прогноз погоды, силу и направление ветра по высотам, проверила прокладку и расчет маршрута, знание района полетов, района цели, по которой надо нанести удар, запасные цели и аэродромы. И опять напомнила, что штурманское дело - это прежде всего точность, четкость и ясность.
- Не забывайте, - говорила Пасько, - предварительные расчеты на бомбометание надо уточнять, исходя из обстоятельств. Следите за изменением ветра...
После постановки очередной задачи обычно происходил разбор боевых полетов предыдущей ночи. Было принято сварливо, придирчиво и к самому себе и к товарищу рассуждать о минувших полетах, где кто как допустил недосмотр, промашку, чтобы не повторить подобного в следующем задании.
Инструктаж окончился, и мы направились к полуторке. Приехав на аэродром, пешком пошлепали по грязному сырому снегу к своим машинам. Небо из бледно-голубого уже становилось темно-лиловым, седым. Я люблю январские васильковые сумерки. Но сейчас ни в вышине, ни у самого горизонта, над деревней, - нигде не было этого мирного синего цвета. Один мрак.
Экипажи ждали сигнала на вылет. Нина Данилова что-то по-хозяйски укладывала в своей кабине.
- Чего ты там возишься? - спросила Женя Жигуленко.
- Харч укладываю.
- Че-е-во?
- Та-во-о, - передразнила Нина. - Харч, говорю. Пирог, два куска жареной рыбы. Думаю, хватит...
- Постой, постой... Ха-ха-ха, ой, штурман! Ха-ха-ха, - хохотала Женя. - Ты что, не веришь мне? Да вернусь я к встрече Нового года, прилечу!
Она схватила Нину за ногу и, стащив с плоскости, затрясла ее, закружила:
- Прилечу, прилечу...
- Отпусти Данилову, - заступилась Худякова. - Я тоже харч прихватила. А то застрянешь где-нибудь, а потом весь год постным будет. Погода-то дрянь. Лучше запас сделать. На всякий случай...
- Эй, штурман! - позвала Худякова меня. - Уложи-ка этот сверток в своей кабине.
Посмеиваясь, я укладываю бутылку молока и кусок пирога с рыбой.
- За-жи-вем. Если что, в полете подкрепимся...
- Или мышей угостите, - в тон мне говорит механик Маменко.
- Бр-р... - фырчу я. - Не накаркай.
Мышей я боюсь. Поселок, где мы живем, наводнен мышами. Они повсюду. Бегают по полу, попадают в одежду, в сапоги, унты, копошатся под нарами, на которых мы спим. И даже в наши спальные мешки попадают. Они проникают даже в самолеты, доставляя механикам немало хлопот: перегрызают то одно, то другое... Мыши летают на боевые задания, и механики ничего не могут поделать, чтобы выгнать их из самолетов. В полете мне иной раз мерещатся мыши, как будто они за приборной доской сидят. И тогда я поеживаюсь от брезгливости. И теперь, после слов Веры Маменко, меня передернуло. Я представила, что эти противные зверьки шастают по моему самолету, подбираясь к пирогам. Тьфу! Взвилась зеленая ракета: на вылет! Загудели моторы. Худякова порулила на взлет.
Мы летим бомбить передний край противника. Это задание считается несложным, хотя придется очень низко ходить вдоль траншей, обстреливая их из пулемета. Мы приближаемся к Керченскому проливу. В Крыму что-то горит: там колыхается, переливается желтовато-бурое варево, оно мечется в сравнительно узкой черте, но отблески, дымные клубы расходятся от этого места далеко во все стороны и издали кажутся громадными, устрашающими.
При подходе к линии фронта определяю, что дымы нам не помешают бомбить. Ветер отгоняет их к югу. Я уже собралась дать летчице боевой курс, как вдруг почувствовала, что между комбинезоном и унтом что-то медленно ползет вверх по ноге. Я обмерла: мышь!
- Давай боевой! - говорит летчица.
- Бы... бо... ба. - Я лишилась дара речи. Перед носом вспыхнули разрывы снарядов, проносятся лохматые брызги "эрликонов", но мне не до них: под комбинезоном ползет мышь! Вот она миновала колено, продвинулась... Ой, даже спина взмокла противным, липким потом. Осторожно прижимаю ладонь к месту, где копошится эта противная тварь.
- Бомби!
Я молчу. Ноги и руки ватные. Я в полуобмороке. А под рукой трепыхается мышь.
- Бомби!
Я дотягиваюсь одной рукой до сбрасывателей. С трудом дергаю шарики. Но другая рука занята: я прижимаю мышь. И вдруг острые зубы впиваются в мою ногу...
- О-ой! - ору я и извиваюсь на сиденье. Не от боли, а от поднявшейся тошноты, от омерзения.
- Ранена?
- Ой-ей!.. - испускаю я дух.
- Бомби, черт возьми. Что там с тобой?
- М-мышь!
- Обалдела?! Бомби!