Все месяцы, что я жил в Пудоже, меня почти каждую ночь вызывали в больницу. Телефонов в домах не было, поэтому среди ночи в окно моей комнаты раздавался стук палкой по стеклу - это снизу стучала посланная из больницы санитарка:
- Дохтур, Марья Петровна зовет, больного привезли, - кричала она.
Палка была необходимым орудием посланницы - когда мы шли в темноте по деревянным тротуарам или скользили по замерзшим лужам, она палкой отгоняла нападавших собак. Собак было много, и я тоже начал ходить с палкой. Ходьбы было всего минут десять, и иногда я видел на небе поразительное явление: по темному фону небосвода переливалась длинная и широкая лента световых полос - то голубых, то серебристых. Они извивались и скользили без края - это было северное сияние. Но засматриваться было некогда - работа хирурга всегда срочная.
В одну из первых ночей привезли раненого лесоруба. Его везли целые сутки по заснеженной дороге на санях-розвальнях - сорок километров. При свете керосиновых ламп на дровнях виделась какая-то гора, покрытая овчинными тулупами. Приподняв тулупы, я увидел, что в действительности эта гора была… горой кишок, вылезших из раны на животе. Мне объяснили, что в пьяных драках лесорубы обычно орудуют своим привычным инструментом - топорами. Этому парню ударом топора рассекли живот вдоль, и из него стали вываливаться кишки. Пока его везли, от сотрясения саней кишки вылезли наружу еще больше. Вся их гора была загрязнена прилипшими клочками грязного сена, на котором лежал больной, и забрызгана запекшейся кровью. Он был страшно бледен, слабо стонал, пульс бился тонкой нитью. Когда мы стали перекладывать его на носилки, кишки свисали с обеих сторон и падали на землю. Марья Петровна вызвала на помощь двух добровольцев-больных и дала нам простыни, чтобы нести на них спадавшие по бокам кишки. Еле-еле мы протиснулись в дверь и внесли его в операционную. Прибежала по вызову доктор-терапевт, мы ввели в вены больного иглы и начали вливать противошоковые растворы. Она давала эфирный наркоз, а Марья Петровна тем временем подготовила операционный столик с инструментами.
Я был в полной растерянности: с чего начинать, что делать, какая последовательность? Никогда во время учебы я не слыхал и не читал о подобных больших повреждениях. Ужасно положение молодого, неопытного врача, который совершенно не подготовлен к действиям. Марья Петровна стояла у столика с инструментами и тихо, распевно приговаривала, как бы про себя:
- Сейчас мы промоем кишки теплым физиологическим раствором и все внимательно просмотрим - где на них какие есть раны.
Терапевт подмигнула мне, кивнув незаметно на Марью Петровну - слушай, мол, се. Я не показывал вида, что слышу, а сам делал то, что она говорила. У человека почти шесть метров кишок, все они упакованы тесными петлями в полости живота, но когда вылезают наружу, то в них бывает очень трудно разобраться. Ран было много - топор скользнул через несколько петель кишечника. После промывания она опять как бы про себя сказала:
- Теперь мы зашьем все раны одну за другой, - и незаметно вложила мне в руки иглодержатель с готовой иглой и нитью для шва.
Я добросовестно зашивал раны. А она продолжала:
- Теперь мы проверим, нет ли где некроза кишок, перевяжем к ним сосуды и вырежем все участки некроза.
Нужные инструменты опять как бы сами собой появлялись в моих руках, мне оставалось только действовать.
Так под незаметную диктовку-бормотание Марьи Петровны я под утро закончил операцию, и мы вывезли больного в палату. Записывая операцию, я сказал ей:
- Спасибо вам за помощь. Я очень вам благодарен.
- Да за что же мне-то спасибо, батюшка? Это вас надо благодарить, что вы в нашу глухомань бездорожную приехали, выручаете нас. Наш-то хирург доктор Бондарчук все волновался - кто его заменит. И вот вы приехали, вам и спасибо.
Не знаю, скольким поколениям начинающих хирургов Марья Петровна давала первые практические наставления - наверное, многим. Опытная операционная сестра - это самый лучший друг и помощник хирурга, а для молодых во многих случаях - и его учитель. Молодые ничей опыт не должны игнорировать. Недаром хирурги часто женятся на своих операционных сестрах (а еще чаще становятся их любовниками).
Работы в больнице было так много, что иногда я пропадал там целыми сутками.
В одну из первых ночей в больницу явился Вася Броневой и встревоженно поманил меня пальцем:
- Слушай, выручай - я к тебе срочно прибежал. Страшное дело! - он тяжело дышал коньячным перегаром. - Пойдем скорей ко мне. Там такое несчастье! Да захвати побольше бинтов.
- Что случилось?
- Потом… расскажу… не в больнице… Скорей!
Я схватил перевязочный материал, и мы почти побежали. Он рассказывал, задыхаясь:
- Понимаешь, вечером я таки трахнул эту секретаршу. Еле уговорил прийти в номер - боялась, что увидят, закуталась платком. Ну, а когда ей уходить, хоть и поздно, опять испугалась, что встретит знакомых. Послала меня вниз, чтобы проверить, что никого нет внизу и на дороге. Я всего-то на пять минут вышел, ну поссал во дворе - неудобно же при ней, в раковину. Возвращаюсь - что за черт? - вся комната в крови, она бледная, стонет. Я спрашиваю: что случилось? Оказывается, она, дура, села своей толстой задницей на раковину, чтобы подмыться. А раковина-то старая - сломалась и врезалась ей в задницу. Кровища из нес хлещет, я разорвал простыни, кое-как перевязал.
Бедный Вася и бедная секретарша! Первое, что я увидел в комнате, - разбитая раковина вся в крови. Миловидная бледная женщина лежала на полу. Вася сказал:
- Вот я привел своего друга-хирурга, он тебя вылечит. Ты его не стесняйся, мне все равно пришлось ему всю правду сказать, как было.
Она повернулась ко мне тыльной стороной, на ягодицах было множество мелких ран. Эта часть тела имеет множество сосудов, но мелких, так что повреждения были не опасные. Бинтов на перевязку не хватило, Вася пожертвовал свои рубашки и кальсоны. Эти белые солдатского типа кальсоны мы натянули на нее, чтобы они удерживали повязки. Обули ее в сапоги, надели шубу, голову повязали платком и, поддерживая под руки с двух сторон, повели домой. Идти было порядочно, наша тройка походила на пьяную компанию, а для пудожских собак это была любимая, привычная цель - они нас чуть не растерзали. Я отгонял их палкой свободной руки, и для этого мы втроем делали круги, как в танце. В доме я укрепил повязки разорванными простынями. Вася нервно курил.
- Могу я взять у тебя тряпки? - спросил он ее. - Надо в номере кровь смыть, а тряпки подальше выкинуть, чтобы не было подозрений. За раковину и рваные простыни я заплачу. Только я уже израсходовал все деньги. Одолжи мне рублей двести.
- Ишь чего придумал! - воскликнула она. - Я чуть не умерла по твоей милости, а теперь еще деньги тебе давать!
- Вот дура! - зашипел он. - Кто тебе велел садиться задницей на умывальник?
Они еще поспорили, но тряпки и деньги он получил и на другой день улетел с почтовым самолетом - упросил, чтобы его взяли. Мне еще несколько дней пришлось ходить к ней и перевязывать. В райкоме она сказала, что подвернула ногу и её лечит доктор, недавно приехавший из Москвы. Ходил я к ней по вечерам, и уже на третий день весь городок считал меня любовником той важной персоны. Некоторые подобострастные городские чиновники даже стали ласково здороваться со мной на улице.
Больной с повреждением кишок умер. Очевидно, он не мог бы выжить от раны и загрязнения, но я волновался - не пропустил ли какую-нибудь из многих ран кишок? Если это обнаружится на вскрытии, будет считаться явной хирургической ошибкой. Если узнает министр, он сможет отыграть на мне свою злость и обиду. Я взял бутылку водки, пригласил патологоанатома Эдуарда, который будет делать вскрытие, и объяснил ему ситуацию.
- Не волнуйся, если ты что не зашил, то я сделаю через это место разрез и запишу, что этот участок взят для исследования стенки кишки. Я сам этих партийных бюрократов от медицины терпеть не могу. Сами ничего не делают, только пишут дурацкие приказы.
После вскрытия он сказал:
- Все в порядке, не переживай - почти все было зашито, а что не было - то шито-крыто.
Мы с ним сошлись, он был талантливый человек, но большой любитель выпить.
За время работы в Пудоже я сдружился с Марьей Петровной, доброжелательной, приветливой и на удивление аккуратной в работе. Это был просто идеальный фольклорный русский характер. Жила она бедно, но не жаловалась. Есть русская поговорка: "не стоит село без святого". Марья Петровна была такой святой для пудожской больницы. Она рассказывала мне интересные хирургические случаи из прежней жизни и всегда называла меня по-старинному "батюшка".
Моя пациентка - Васина пассия - вышла на работу. Привыкнув к бесплатной медицине, она не делала попыток отблагодарить меня за труд, но спросила:
- Что я могу сделать для вас?
Я рассказал ей о Марье Петровне и просил сделать что-нибудь для нее. Наверное, она помогла - через год Марью Петровну наградили орденом Трудового Красного Знамени.
Разочарования и достижения
Я был счастлив вернуться в Петрозаводск - в привычный мир цивилизации (хотя тоже без туалетов). Интенсивная самостоятельная работа в Пудоже дала мне моральное право считать себя способным на трудные операции, а рукам дала тренировку. Этот опыт показал мне, что такое хирургия - это концентрация знаний, умения и воли. Воля хирурга помогает ему преодолевать неожиданности и подавлять растерянность перед ними. В Пудоже для этого была хорошая тренировка. Но знания и умение мне надо было получать из опыта старших. Я понимал, что Марья Петровна не могла быть настоящим учителем хирургии - многому надо было мне учиться у наших опытных докторов. Хирурги у нас были из школы доктора Иссерсона - школы высокой практической натренированности. Я присматривался к их работе и перенимал опыт.
Наступило время отпуска, я уехал в Москву и первым делом поспешил встретиться с Ириной. Хотя мы переписывались все реже, но я не переставал думать о ней. К тому же теперь я хотел предстать пред ней повзрослевшим, мог рассказать о своем новом жизненном и профессиональном опыте провинциального доктора. Но почти сразу мне показалось, что ей стало не до меня. В ней произошла какая-то перемена, говорила и вела она себя со мной слегка насмешливо. Мы шли по площади Пушкина, и она игриво напевала какую-то незнакомую мне песню. Я спросил:
- Что это?
- Неужели ты не знаешь?! Это же самая модная песня "Беса ме мучо", ее вся Москва поет.
Ну, да - вся Москва пост, а у нас в Петрозаводске, а тем более - в Пудоже, эту модную песенку никто и не слышал. Я почувствовал себя замшелым провинциалом и спросил:
- Какие у тебя планы после окончания университета?
- Пока не знаю, - и задорно добавила, - теперь я хочу одного - выйти замуж.
Такой оборот был для меня неожиданным и сбил все мои мысли.
Мои шансы на возобновление любви уплывали далеко-далеко. А на что я рассчитывал? Как большинство молодых мужчин, я вообще не думал о женитьбе. Да к тому же жил далеко и в таких трудных условиях, которые ей никак не подходили. В тот мой приезд мы даже не поцеловались.
Обескураженный и разочарованный, я вернулся в Петрозаводск - к рутине ежедневной работы: притягательная сила Москвы меня больше не волновала - моя настоящая жизнь была в Петрозаводске. Эта жизнь - лечить больных, делать операции, читать и писать. Пускай мы не поем модных песенок, но зато мы умеем делать дело.
В местном букинистическом магазине я покупал много книг и уже собрал небольшую библиотеку. Книги лежали стопкой в углу, для них нужна была полка. В продаже книжных шкафов не было, да они и не поместились бы в моей комнате. По соседству жил столяр, русский мужичок-алкоголик. Он сделал мне такую грубую полку из необтесанных досок, что на нее было противно смотреть. Я нашел столяра-финна; и он с чисто финской аккуратностью сделал элегантную полку - загляденье. Какая разница в манере работать у разных народов! Я установил книги, и это прибавило уюта моей комнате - моему миру.
Все чаще в свободные от дежурств вечера я садился за письменный стол, смотрел вдаль на Онежское озеро и писал стихи для детей. Уже несколько раз их печатали, даже перевели на финский язык и напечатали в финском журнале с моими иллюстрациями. Я участвовал в съезде молодых писателей республики. На съезд приехал представитель Москвы, тогда уже известный поэт Константин Ваншенкин. Он приходил ко мне, мы встретились, как старые друзья. На скучных заседаниях съезда я нарисовал много шаржей на моих литературных коллег, и их тоже напечатали. Я становился заметной фигурой в своей провинции - "первым парнем на деревне". Моя дорога в хирургию и в литературу налаживалась. Но в Петрозаводске не было авторитетов детской поэзии, и я изолированно искал свои пути, как писать.
Кто-то сказал, что для детей нужно писать так же, как для взрослых, только еще лучше. Я думаю, что для детей писать надо намного лучше: детей не обманешь чувствами в стихах, им нужна ясность, занимательность и образность, чтобы стихи легко запоминались с первого раза. Писать так - это особое искусство, которое дается не каждому поэту. В свои стихи я вкладывал впечатления от карельской природы.
Мне некому было их читать, а для поэта это важно, чтобы видеть и слышать живую реакцию. Иногда я решался читать их Эмме. Она обладала актерской способностью вслушаться в текст и оценить. Эмма была на два года младше меня, играла в театре основные роли молодых героинь, была миловидная, скромная и, как мне казалось, наивная. Жила она, как все актеры, скудно, снимала бедную комнатку. И вот я, как при всех моих увлечениях, "распушил перья" - стал показывать ей себя во всей красе и опекать се. Но переспать с ней я опасался - вдруг она еще девушка; это наложило бы на меня ответственность.
Вася Броневой этого не понимал.
- Ну, ты ее уже трахнул? - спрашивал он.
Как поэт, я был романтичен, даже, наверное, чересчур. Пушкин писал: "Замечу кстати, все поэты / Любви мечтательной друзья". Это очень точно - я мечтал о любви. Ну да - я хотел сексуальной связи, но у меня не было нетерпения в этом, мне нужно было больше - вызвать в ней любовь, привлечь к себе. Если случалось так, что в воскресный день я не дежурил, а у Эммы было два спектакля - днем и вечером, - я приходил за ней в театр и приводил ее к себе, просил хозяйку приготовить обед по-вкусней для нас двоих и угощал Эмму присланными мне из дома сладостями. Потом, заботясь о ее покос, укладывал ее на свой диван-матрас, но только для того, чтобы она отдохнула перед спектаклем. Я был с ней юношески нежен и осторожен - ничего, кроме довольно робких поцелуев. Как не вспомнить цитату из другого поэта - Генриха Гейне: "Где ты, первое томленье? / Робость юного осла".
Однажды мне пришла в голову сумасшедшая идея: послать свои стихи Корнею Чуковскому, самому знаменитому детскому поэту России. В первой половине XX века в детской поэзии доминировали имена Самуила Маршака и Корнея Чуковского. Маршак был большой мастер стихосложения, но мне в его стихах не хватало непосредственности, необходимой для детей. Я больше любил стихи Чуковского - за их яркую образность и особую, понятную детям поэтичность. Мама читала их мне с детства, я вырос на его стихах и многие помнил наизусть. Начинающему автору всегда хочется показать свое творчество какому-нибудь авторитету. Но кому было показывать мне? Молодость - отчаянное время: и вот, недолго думая, я вложил в конверт несколько стихов и отправил. Адреса Чуковского я не знал, послал письмо в Москву, как в чеховском рассказе "Ванька" - "на деревне дедушке Константину Макаровичу". Я считал, что благодаря популярности его имени письмо доставят по адресу. Да, по правде говоря, я не очень рассчитывал на ответ, просто тешил свое самолюбие.
Получая довольно часто продуктовые посылки от родителей, я жил благополучно. В Петрозаводске наконец построили большой железнодорожный вокзал - прямо в центре города. Теперь я ходил к ночному московскому поезду пешком и брал посылки у знакомой проводницы - мама приносила их ей, за небольшую плату, накануне вечером, к отходу поезда. Она заботливо упаковывала колбасу, ветчину, сыр, консервы, печенья, конфеты и даже редкие в Петрозаводске фрукты. Но деньги я просил не присылать - мне хватало того, что я зарабатывал (конечно, с присылаемыми продуктами).
Бухгалтерия выдавала зарплату два раза в месяц. В дни получки в административном коридоре с утра выстраивалась длинная очередь из санитарок, сестер и подсобных работников - более ста человек. Зарплата у всех них была мизерная, многим ее не хватало, и они, еще до получки, занимали у кого-нибудь в долг. Молодые доктора тоже занимали, особенно - семейные. Поэтому дня получки все ждали с нетерпением. Но и в эти дни никто не знал, когда начнут выдавать деньги. Очередь стояла унылая, и это стояние было долгим. Врачи тоже стояли в очереди, но были слишком заняты и приходили ближе к концу дня.
Как-то раз, проходя по коридору администрации, я увидел обычную очередь и только тогда сообразил, что это был день получки. С веселым удивлением я воскликнул:
- О, сегодня получка, а я даже забыл.
Санитарка из очереди, лет тридцати, посмотрела на меня и грустно сказана:
- Значит вам, доктор, деньги не очень нужны, раз вы про получку забыли.
Я смутился, глянул на нес - бледное худое лицо и глубокие тени вокруг глаз, все признаки тяжелой жизни. Мне стало стыдно за то, что я невольно продемонстрировал свое благополучие перед бедной женщиной. С тех пор я взял в привычку помнить дни получки и старался приходить и стоять в очереди, как все.
Но случилось так, что однажды в конце длинного дневного стояния бухгалтер объявила:
- Сегодня получки не будет - деньги не привезли. Приходите завтра.
Это вызвало удивление, расстройство и глухой ропот. На завтра повторилось то же самое, и так продолжалось пять дней. Бедные люди были в отчаянии, даже я как раз потратился на книги, так что мне тоже пришлось "затянуть ремень потуже". Я рассказал об этой задержке Васе Броневому. Он, как представитель профсоюза, навел справки и объяснил мне:
- …Иху мать! Ваша задержка из-за того, что к нам в республику не завезли водку.
- При чем тут водка?
- Вот именно - при том. Винные магазины ничего не продавали и не имели денег. А, оказывается, зарплата медицинским работникам идет именно из доходов за продажу водки, - и он добавил несколько нелестных слов в адрес советской власти.