Казалось бы, имя и творчество М. Ю. Лермонтова знакомо нам со школьной скамьи. Но так ли это на самом деле? Насколько хорошо мы знаем "героя нашего времени"? Не хранит ли его биография тайн, не раскрытых до сих пор? Автор данной книги, известная писательница и литературовед Елена Хаецкая, с максимальной объективностью показывает личность великого русского поэта с совершенно неожиданной стороны.
Содержание:
-
Глава первая - Бабушка 1
-
Глава вторая - Родители 3
-
Глава третья - Детство 6
-
Глава четвертая - Москва 9
-
Глава пятая - Лето тридцатого года 14
-
Глава шестая - Университет 17
-
Глава седьмая - Н. Ф. И 24
-
Глава восьмая - "Странный человек" 25
-
Глава девятая - "Ангел смерти" 27
-
Глава десятая - Смерть отца 29
-
Глава одиннадцатая - Переезд в Санкт-Петербург 30
-
Глава двенадцатая - Школа юнкеров 32
-
Глава тринадцатая - "Вадим" 36
-
Глава четырнадцатая - Приключения корнета Лермонтова 39
-
Глава пятнадцатая - Гусарские проделки 45
-
Глава шестнадцатая - "Смерть Поэта" 54
-
Глава семнадцатая - Кавказ 59
-
Глава восемнадцатая - Возвращение в Петербург 63
-
Глава девятнадцатая - Снова Кавказ 78
-
Глава двадцать первая - Последняя Москва 88
-
Глава двадцать вторая - Водяное общество 90
-
Основные события биографии М. Ю. Лермонтова 100
Лермонтов
Елена ХАЕЦКАЯ
Глава первая
Бабушка
Поэт Лермонтов, как известно, был гусар, и у него была бабушка.
Самая знаменитая бабушка русской литературы, Елизавета Алексеевна Арсеньева, урожденная Столыпина, представляет собой некий художественный образ, миф, прочно вписанный в миф о поэте.
Яркий и цельный ее образ рисует наиболее авторитетный биограф Лермонтова - П. А. Висковатов, составивший первую полную биографию поэта к 50-летию со дня его гибели.
"По рассказам знавших ее в преклонных летах, Елизавета Алексеевна была среднего роста, стройна, со строгими, решительными, но весьма симпатичными чертами лица. Важная осанка, спокойная, умная, неторопливая речь подчиняли ей общество и лиц, которым приходилось с нею сталкиваться. Она держалась прямо и ходила, слегка опираясь на трость, всем говорила "ты" и никогда никому не стеснялась высказать, что считала справедливым… Строгий и повелительный вид бабушки молодого Михаила Юрьевича доставил ей имя Марфы Посадницы среди молодежи".
Ниже Висковатов прибавляет: "Рассказы о бабушке Арсеньевой я записал со слов г-жи Гельмерсон… Однажды в обществе, в квартире Гельмерсона, заговорили о редких случаях счастливого супружества. "Я могу говорить о счастье, - заметила бабушка Лермонтова. - Я была немолода, некрасива, когда вышла замуж, а муж меня баловал… Я до конца была счастлива"".
Этот рассказ любопытен тем, что в нем все неправда.
Как и о самом Лермонтове, о его бабушке мы вроде бы знаем "все", но на самом деле толком не знаем ровным счетом ничего.
Похоже, Елизавете Алексеевне свойственна была некоторая склонность к сочинительству, и притом сочиняла она не романы, а свою жизнь. Для начала она основательно прибавляла себе возраст.
Она говорит, что была "немолода", когда вышла замуж; на самом же деле к моменту замужества ей едва исполнилось двадцать один год. Позднее она утверждала, что муж был младше ее на восемь лет; однако и это неправда - сама Елизавета Алексеевна была младше мужа на пять лет.
Более того, на могильном памятнике г-жи Арсеньевой указано, что она прожила восемьдесят пять лет (то же записано и в церковной книге). А на самом деле возраст бабушки был семьдесят два года.
Когда советские девушки прибавляли себе лета - это можно было объяснить: кто-то хотел устроиться на работу, кто-то рвался на фронт… Но для чего это делала далеко не бедная помещица в начале XIX века? Имелись у нее какие-то собственные веские причины…
Далее. Елизавета Алексеевна утверждает, что была в молодости "некрасива". Это-то для чего? Судя по описанию ("весьма симпатичные черты лица"), да и по знаменитому портрету кисти неизвестного художника вовсе не была она "некрасива", скорее, наоборот - очень миловидна. Да и кто в двадцать один год некрасив? Абсурд.
Художник М. Е. Меликов, рисовавший Лермонтова с натуры, напротив, утверждает, что Е. А. Арсеньева "отличалась замечательной красотой".
Изрядная фантазерка писательница Алла Марченко в своем "документальном" романе "С подорожной по казенной надобности" высказывает такое предположение. Елизавета Алексеевна, мол, сперва была нелюбимой женой, потом - страдающей матерью и тиранической тещей; поэтому в молодости она и была некрасивой (считала себя таковой); в старости же она превратилась в любимую, обожаемую бабушку - вот и проступила потаенная (не востребованная) доселе красота… Но это все - из области фантазий. Портрет изображает женщину очень привлекательную.
Считала ли Елизавета Алексеевна "некрасивость" синонимом ума, решительности, мужской хватки? Возможно. Но для чего все-таки прибавлять себе возраст? Не для того ли, чтобы как можно "теснее" приблизиться к екатерининской эпохе? Любопытно отметить: первое, про что говорят об отце Елизаветы Алексеевны Алексее Емельяновиче Столыпине, - это "собутыльник графа Алексея Орлова".
Не "соратник" или там "сподвижник", а "собутыльник"… Да еще "упрочивший свое состояние винными откупами, учрежденными при Екатерине II" (в 1765 году). Совпадение имен - Алексей (Орлов) и Алексей (Столыпин), упоминание огромного роста (у обоих), винных откупов и собутыльничество - все это как бы изображает в лице родителя Елизаветы Алексеевны своего рода "второго Орлова".
Алексей Столыпин был человек широкого размаха. Отлично налаженное хозяйство давало ему возможность без помех предаваться двум своим главным страстям: кулачному бою и крепостному театру. Впоследствии, когда дела Столыпина несколько пошатнулись и он решил продать труппу, актеры обратились к Александру I с просьбой купить их для государственного театра. Проданные за 32 тысячи рублей в казну, они получили свободу и положили основание труппе Московского Малого театра.
Дочери такого выдающегося отца были девицы крепкие и рослые ("средний рост" Елизаветы Алексеевны, если он и имел место, вероятно, появился с ее выдуманным возрастом); сыновья все сплошь богатыри и с большой карьерой по штатской или военной линии.
Известный мемуарист XIX века Ф. Ф. Вигель со свойственной ему ядовитостью писал: "В Пензенской губернии было тогда семейство безобразных гигантов, величающихся, высящихся яко кедры ливанские".
К этому-то семейству и принадлежала - и душой и телом - бабушка Лермонтова.
Елизавета Алексеевна сравнительно рано избрала для себя роль своеобразного "Стародума в юбке" и выдерживала эту роль до конца. Она ходила с тростью, всем говорила "ты"(сравните реплику Стародума из фоквизинского "Недоросля": "Тогда один человек назывался ты, а не вы"), ездила в какой-то немыслимо старомодной карете, над которой, впрочем, товарищи Лермонтова, царскосельские гусары, если и подтрунивали, то незло.
В пятнадцать лет Лермонтов написал трагедию "Menschen und Leidenschaften" ("Люди и страсти"), которая у читателя поначалу вызывает оторопь: любимая бабушка выведена там в таком виде, что жуть берет - крепостница, лицемерка, просто злодейка!.. Какой там "Стародум" - настоящая "госпожа Простакова"! Как же так? Откуда в юном поэте такая жестокость к родному человеку? Кажется, в переписке, в воспоминаниях современников и родни о Лермонтове и его бабушке ничего подобного нет и в помине - внук всегда оставался любящим, почтительным ("целую ваши ручки"), бабушка - заботливой, понимающей ("мой милый друг").
"Люди и страсти" сюжетно посвящены семейной драме Лермонтова: разладу между отцом и бабкой. Мы еще увидим, как лукав бывает "автобиографизм" произведений Лермонтова: вот эпизод, взятый целиком из жизни, а вот - насквозь вымышленное или взятое из совершенно другой истории. В драме "Люди и страсти" бабушка выведена под именем "Марфы Ивановны" (вспомним прозвище Елизаветы Алексеевны - Марфа Посадница). Она изображена как настоящая барыня старинного уклада, которой умело манипулирует хитрая служанка Дарья (ключница Дарья - реальная - действительно имела место быть в Тарханах).
В уста Марфы Ивановны вложен такой монолог: "То-то и нынешний век, зятья зазнаются, внуки умничают, молодежь никого не слушается… Как посмотришь, посмотришь на нынешний свет… так и вздрогнешь: девушки с мужчинами в одних комнатах сидят, говорят - индо мне старухе за них стыдно… ох! а прежде, как съедутся, бывало, так и разойдутся по сторонам чинно и скромно… Эх! век-то век!., переменились русские".
Интересно, что Марфе Ивановне, как указано Лермонтовым в перечне персонажей пьесы, - восемьдесят лет. Елизавете Алексеевне было в ту пору пятьдесят семь. Что означают эти "восемьдесят"? "Иероглиф", символ для обозначения старости? Способ приблизить Марфу Ивановну к екатерининским временам? Подыгрывание бабушкиному мифу - или, напротив, желание развести реальную бабушку и литературного персонажа?
Правильным считается трактовать эту пьесу как изображение ситуации, но не реальных людей. Марфа Ивановна - это литературный персонаж. Он имеет некоторое (но только некоторое, в каких-то отдельных чертах и обстоятельствах) сходство с прототипом, но еще большее сходство он имеет с маской, с ролью, которую Елизавета Алексеевна для себя придумала и с которой сжилась. Вдобавок ко всему Лермонтов утрировал черты этой маски, поскольку маска понадобилась для театра - она необходима для того, собственно, чтобы оттенить образ главного героя Юрия.
В пьесе важен один Юрий, его страдания, его непонятость. Если говорить совсем просто и огрубленно, пятнадцатилетний сочинитель написал пьесу на тему "буду лежать в гробу, такой молодой и красивый, то-то все вы заплачете, что мало меня любили!".
В карикатурных, утрированных чертах Марфы Ивановны тем не менее хорошо прочитывается выразительный образ реальной бабушки.
Марфа Ивановна не то чтобы страшно скупа - но чрезвычайно прижимиста. Девушки-племянницы просили, например, сливочек к чаю, а Дарья-холопка дала им молока. Сперва барыня Марфа Ивановна вспылила: "Да как ты смела!.." - однако Дарья привела свой резон: "Если всяким давать сливок, коров, сударыня, недостанет…" - и Марфа Ивановна согласилась: "Ну, так хорошо сделала…" Елизавета Алексеевна действительно отличалась прижимистостью. На чужое не зарилась, но своего из рук не выпускала ни под каким видом.
Вот сцена с чтением Евангелия - сатирическая и определенно списанная с натуры, потому что придумать такое невозможно.
"Эй, Дашка, возьми-ка Евангелие и читай мне вслух". - Это распоряжение отдается от скуки.
"Дашка" раскрывает на первом попавшемся месте и читает. Марфа Ивановна перебивает с жаром: "Ах! злодеи-жиды, нехристи проклятые… как они поступили с Христом… всех бы их переказнила без жалости… нет, правду сказать, если б я жила тогда, положила бы мою душу за Господа… Переверни-ка назад и читай что-нибудь другое".
Дарья читает "другое": "Горе вам, лицемеры…"
И тут Марфа Ивановна находит аналогию со своей жизнью: "Правда, правда говорится здесь… ох! эти лицемеры!.. Вот у меня соседка Зарубова… такая богомольная кажется… а намеднясь велела загнать своих коров в табун на мои озими - все потоптали - злодейка…"
До комментариев призыва "прощать" не доходит: Васька-поваренок разгрохал чашку и был покаран по всей строгости.
Этот эпизод считается суровым обличением крепостничества и лицемерия крепостников.
Собственно, так и есть. Нет никаких оснований предполагать, что г-жа Арсеньева не была крепостницей, не разводила при себе фавориток, вроде описанной Лермонтовым Дарьи, не устраивала взбучку "Васькам" за разбитые чашки и не скупердяйничала насчет сливок.
Саратовские исследователи жизни Лермонтова А. Семченко и П. Фролов в своей книге "Мгновенная вечность" приводят воспоминания потомков крепостных бабушки поэта.
"Нам известно, что в числе самых любимых дворовых слуг Арсеньевой была ее ключница Дарья Григорьевна Соколова (в девичестве Куртина). Эту женщину, лицемерную, корыстную и жестокую, Лермонтов изобразил под ее настоящим именем в драме "Люди и страсти".
Пользуясь душевной благосклонностью госпожи и принимая ее подачки, Дарья, как вспоминали тахранские старожилы, платила ей собачьей преданностью и постоянно притесняла мелкими придирками рядовых дворовых…
Другим был приказчик Степан Матвеев, которого дворовые Арсеньевой пытались даже сжечь вместе с домом…"
Впрочем, прибавляется обыкновенно, не такая уж была ужасная крепостница Елизавета Алексеевна, особенно при сравнении с другими. Была она сурова и строга на вид, но "самым высшим у нее наказанием было для мужчин обритие половины головы бритвой, а для женщины обрезание косы ножницами, что практиковалось не особенно часто, а к розгам она прибегала лишь в самых исключительных случаях…"
В скобках заметим: прелестна эта способность как советских, так и современных интеллигентов воспевать "прелести кнута". Вот и с обритием головы наполовину, и с отрезанием кос - может, оно и не вырванные ноздри с высылкой в Сибирь, не вывернутые на дыбе руки, но все равно - унизительно и страшно. Испробовать на себе - для чистоты эксперимента - и сразу все станет понятно, насколько это "ерунда".
А вот другой пример из той же книги - "Мгновенная вечность":
"Весьма показательна роль бабушки Лермонтова в составлении крестьянских брачных пар в Тарханах. В этом нам могут помочь старые метрические и исповедальные книги, содержащие записи о рождаемости, смертности и бракосочетаниях прихожан… Так, в "Метрической книге бывших у исповеди в 1810–1827 годах", на странице, заполненной в 1825 году, читаем: "Олимп Осипов - 40 лет, у него дети: Иван - 19 лет, Марфа - 14 лет, Яков - 9 лет, Михаил - 5 лет.
У Ивана жена Наталья Арефьева - 13 лет"… Пелагею Федорову повели под венец в 13-летнем возрасте; судьбы Елизаветы Степановой и Степаниды Ивановой оказались еще суровей: первая в 15 лет, а вторая в 14 были уже солдатки".
Не исключено, что юноша Лермонтов отчетливо видел эти черты в своей бабке и не считал возможным закрывать на них глаза. Но, как говорится, любил он Елизавету Алексеевну не за это.
В уже цитировавшихся заметках художника М. Е. Меликова говорится: "Арсеньева была женщина деспотичного, непреклонного характера, привыкшая повелевать… она происходила из старинного дворянского рода и представляла из себя типичную личность помещицы старого закала, любившей при том высказать всякому в лицо правду, хотя бы самую горькую".
Ему вторит Н. М. Лонгинов: "Как теперь смотрю на ее высокую, прямую фигуру, опирающуюся слегка на трость, и слышу ее неторопливую, внятную речь, в которой заключалось всегда что-нибудь занимательное".
Так и двоится образ: то в самом деле Стародум - то Простакова… Что ж, времена поменялись, даже нарочитые роли сделались к XIX столетию сложнее, чем были в простодушном XVIII веке, когда даже пастушки носили кринолины.
Такая характеристика полностью соответствует "жизненной роли", которую играла Елизавета Алексеевна, - роли старухи былых времен, и притом старухи резонера. Это была ее маска, и Лермонтов поддерживал эту игру.
* * *
В 1794 году Елизавета Алексеевна Столыпина вышла замуж за гвардии поручика Михаила Васильевича Арсеньева. Семейство Арсеньевых было большое. Имение их, Васильевское, находилось в Тульской губернии. Там остались жить родные сестры Михаила Васильевича - незамужние Варвара и Марья и вдовая Дарья, а также четыре его брата. При поездках в Москву Арсеньевы заезжали в Васильевское и гостили там подолгу. Но жили они в собственном имении, в Тарханах (Пензенская губерния, Чембарский уезд).
Молодые супруги Арсеньевы купили Тарханы сразу после свадьбы - купили по случаю, "по дешевке" - за 58 тысяч рублей.
По-старинному это имение называлось Никольским, или Яковлевским. Село возникло у истоков небольшой степной речки Милорайки на хороших черноземах; населялось оно выходцами с Севера. Сев на этой земле, северяне упорно держались своего старинного обычая и языка - окали, говорили на наречии, которое называют "северновеликорусским". В 1762 году оно было куплено Нарышкиными, а в конце XVIII века перешло от камергера Ивана Александровича Нарышкина Арсеньевым.
"Лета тысяща семьсот девяносто четверого, ноября, в трети на десять дней (13 ноября)… действительный камергер… Иван Александров сын Нарышкин, в роде своем не последний, продал я лейб-гвардии Преображенского полку прапорщика Михайлы Васильева сына Арсеньева жене Елизавете Алексеевой дочери недвижимое свое имение… село Никольское, Яковлевское тож".
Переводя на современный язык, Тарханы были записаны на имя Елизаветы Алексеевны и считались принадлежащими ей. Что было справедливо, поскольку деньги на покупку были взяты из ее приданого.
В имении была 4081 десятина земли. На восточной окраине находились дубовые рощи, где брала начало речка Милорайка. По ее руслу были устроены пруды, окружавшие усадьбу с трех сторон, - Большой (перегороженный плотиной), Средний и Верхний, или Барский.
На восточном берегу Милорайки находились два сада, Средний и Дальний с декоративными участками, на западном берегу - Круглый, соединенный липовой аллеей с дубовой рощей.
В 1817 году в имении было 496 крепостных душ мужского пола.
Имение было бездоходным, почему Нарышкины и расстались с ним за сравнительно небольшие деньги.
Елизавета Алексеевна распоряжалась по хозяйству таким образом, чтобы доход с имения появился. Она переменила весь порядок, заведенный прежними владельцами. Нарышкины держали крепостных на оброке, а оброк желали иметь не в натуре, а в ассигнациях. Поэтому крестьяне "тарханили" (отсюда новое название села) - скупали в соседних деревнях сельскохозяйственные излишки. Собственно, "тарханами" называли в Пензенской губернии мелких торговцев-перекупщиков, разъезжавших по селам. Арсеньева ввела три дня барщины (три дня крестьяне работали на себя, три дня - на помещицу), но "тарханить" своим людям не запретила. Жители села по-прежнему занимались скорняжным промыслом, скупали мед, сало, шерсть, но в первую очередь - шкуры домашних животных для выделки, а выделанный мех продавали далеко за пределами своей округи. В селе Арсеньева открыла рынок. При рынке, естественно, появился кабак, но Арсеньева это терпела: если не давать крестьянам возможности подзаработать, пришлось бы "отрезать" от своего надела, отдавать часть своей пахотной земли крестьянскому "миру". "Отрезать" категорически не хотелось, разводить у себя нищету - тоже. Поэтому "порутчица" Арсеньева хозяйничала очень рачительно и расчетливо. В конце концов Тарханы начали приносить неплохую прибыль - в редкие годы ниже 20 тысяч рублей.