"Разве Марфа Ивановна не воспитала его, разве не старалась об его детстве, разве не ему же хотела отдать все свое имение - а он - оставит - ну да это для отца, - да как поступает с ней; со стороны жалко смотреть, - груб - с нею как с последней кухаркою…" - жалобится Василий Михайлович перед братом. Тот в недоумении: "Что же из этого всего ты хочешь вывесть?"
"А то хочу вывесть, - продолжает Василий Михайлович, - что он, обманув ее, может обмануть и тебя. Видишь: тебе кажется, что он с ней так дурно поступает, ее оставляет, про нее дурно говорит… а кто знает, может быть, и ей он на тебя Бог знает как клевещет?.. Я хочу тебе открыть глаза из одной дружбы к тебе - и у меня, поверь, не одни подозрения - без доказательств не смел бы я говорить… Вчерась… он говорит своей бабке: довольны ли вы теперь моей привязанностию! - вам тяжко присутствие моего отца! - я ему про вас наговорил, он с вами побранился - и теперь вы имеете полное право ему указать порог…"
Отец еще не верит: "Кто это слышал?" Василий Михайлович не моргнув глазом отвечает: "Я". "Надобно солгать!" - прибавляет он в сторону.
И происходит нечто совершенно ужасное: отец проклинает сына.
Теперь у Юрия выбита последняя опора из-под ног. Он разражается длиннейшим монологом:
"Мой отец, меня проклял!., в ту минуту, когда я для него жертвовал всем: этой несчастной старухой, которая не снесла бы сего; моею благодарностью… в тот самый день, когда я столько страдал, обманутый любовью, дружбой… мое терпенье кончилось… что мне жизнь теперь, когда в ней все отравлено… что смерть! переход из одной комнаты в другую…"
В стакан уже всыпан яд: "Как подумать, что эта ничтожная вещь победит во мне силу творческой жизни? что белый порошок превратит в пыль мое тело, уничтожит создание Бога?., но если Он точно всеведущ, зачем не препятствует ужасному преступлению, самоубийству; зачем не удержал удары людей от моего сердца?., зачем хотел Он моего рожденья, зная про мою гибель?., где Его воля, когда по моему хотенью я могу умереть или жить?., о! человек, несчастное, брошенное создание… он сотворен слабым; его доводит судьба до крайности… и сама его наказывает; животные бессловесные счастливей нас: они не различают ни добра, ни зла; они не имеют вечности… Я стою перед творцом моим. Сердце мое не трепещет… я молился… не было спасенья… я страдал… ничто не могло его тронуть!.."
Этот монолог дает основания исследователям говорить о "богоборческой направленности" драмы; но так ли это? Самоубийца, отчаявшийся человек, и "должен" произносить богоборческие монологи; невозможно прервать дарованную Богом жизнь без того, чтобы не отрицать благости Промысла, без того, чтобы не бросить вызов небесам. Насколько Лермонтов и Юрий - одно лицо? Ведь сколько ни страдал сам Лермонтов - он не стал принимать яд, а вместо того сел и написал драму…
Далее события для Юрия развиваются просто ужасно. Кажется, ужасней уж быть не может - но нет; подслушав разговор Любови и Элизы, он узнает, что ошибался - Любовь и Заруцкий вовсе не влюблены и их разговор в саду не был изменой Юрию. Более того, Любовь по-прежнему всей душой предана Юрию, она ради него на все согласна:
"Я его утешу, пойду к его отцу. На коленах выпрошу прощенье… одна моя любовь может его утешить… он всеми так жестоко покинут!.."
Вот тут к Юрию приходит осознание, и он в отчаянии обращается сам к себе со словами упрека: "Злодей! самоубийца!"
Любовь рыдает у него на шее: "Люблю ли я тебя?., благодарю небо!., наконец я счастлива… друг мой… я тебе всегда была верна… Тебя все покинули".
"Ты ошибаешься! - отвечает Юрий гордо. - Я всех покидаю… Я еду в далекий, бесконечный путь… Мы никогда, никогда не увидимся".
Любовь не понимает и отвечает просто: "Если не здесь, то на том свете". Но для Юрия не существует другого света - "есть хаос… он поглощает племена… и мы в нем исчезнем… мы никогда не увидимся… разные дороги… все к ничтожеству… нет рая - нет ада… люди брошенные бесприютные созданья". Он почти дословно повторяет здесь свой первый монолог (над стаканом с ядом), очевидно, ему нравятся формулировки.
Любовь не верит: "О всемогущий!., он не знает, что говорит".
Юрий признается: "Я - принял - яд!"
Любовь дает самый простой совет: "Молись!"
"Поздно! поздно!" - твердит Юрий, но она не сдается: "Никогда не поздно… молись! молись!"
Тень вечного проклятия уже нависла над самоубийцей: "Нет, не могу молиться".
"О ангелы, внушите ему! - Юрий!" - вместо Юрия молится Любовь, и тут начинается агония: "Мне дурно!.."
Он умирает на руках любимой женщины.
"Маловская история"
12 января 1831 года в Московском университете возобновились занятия, "но лекции как самими профессорами, так и студентами посещались неаккуратно", по воспоминанию П. Ф. Вистенгофа.
6 марта вышел последний номер "Ведомостей о состоянии города Москвы", которые издавались во время эпидемии холеры. Болезнь была побеждена. А буквально через несколько дней после этого знаменательного события в Московском университете произошла знаменитая "маловская история" - история с профессором М. Я. Маловым, о которой долго потом вспоминали и которая вошла во многие мемуары. Этот профессор читал историю римского законодательства или теорию уголовного права. Любимой его темой было рассуждение "о человеке". Он постоянно заставлял студентов писать на эту тему, чем надоедал им, и "вообще выводил их из терпения назойливым и придирчивым своим характером". В конце концов студенты решили от него избавиться. Вот, например, что рассказывает Александр Иванович Герцен:
"Малов был глупый, грубый и необразованный профессор в политическом отделении. Студенты презирали его, смеялись над ним…
Вот этот-то профессор… стал больше и больше делать дерзостей студентам; студенты решились прогнать его из аудитории… У всех студентов на лицах был написан один страх: ну, как он в этот день не сделает никакого грубого замечания. Страх этот скоро прошел. Через край полная аудитория была непокойна и издавала глухой, сдавленный гул. Малов сделал какое-то замечание, началось шарканье.
"Вы выражаете ваши мысли, как лошади, ногами", - заметил Малов, - и буря поднялась, свист, шиканье, крик: "Вон его, вон его!" Малов, бледный, как полотно, сделал отчаянное усилие овладеть шумом и не мог; студенты вскочили на лавки. Малов тихо сошел с кафедры и, съежившись, стал пробираться к дверям; аудитория - за ним, его проводили по университетскому двору на улицу и бросили вслед за ним его калоши… Университетский совет перепугался и убедил попечителя представить дело оконченным и для того виновных или так кого-нибудь посадить в карцер".
Такая история могла повлечь за собой серьезные последствия, вплоть до отдачи в солдаты.
Послушай! Вспомни обо мне,
Когда, законом осужденный,
В чужой я буду стороне -
Изгнанник мрачный и презренный.И будешь ты когда-нибудь
Один, в бессонный час полночи,
Сидеть с свечой… и тайно грудь
Вздохнет - и вдруг заплачут очи;И молвишь ты: когда-то он,
Здесь, в это самое мгновенье,
Сидел тоскою удручен
И ждал судьбы своей решенье!
Через неделю после "маловской истории" Лермонтов вписал это стихотворение в альбом своего университетского товарища Николая Ивановича Поливанова, который в годы студенчества жил с ним по соседству на Большой Молчановке. Поливанов не расставался с поэтом еще несколько лет; позднее они вместе учились в Школе юнкеров. К тексту стихотворения Поливанов сделал приписку: "23-го марта 1831 г. Москва. Михайла Юрьевич Лермонтов написал эти строки в моей комнате во флигеле нашего дома на Молчановке, ночью, когда вследствие какой-то университетской шалости он ожидал строгого наказания".
В стихотворении звучит тема, устойчивая в 1830–1832 годы: размышления о горестной судьбе поэта, участника трагических событий. В стихотворении 1830 года (Сушкова утверждает, что оно обращено к ней) Лермонтов, например, пишет:
Когда к тебе молвы рассказ
Мое названье принесет
И моего рожденья час
Перед полмиром проклянет,
Когда мне пищей будет кровь
И стану жить среди людей,
Ничью не радуя любовь
И злобы не боясь ничьей;Тогда раскаянья кинжал
Пронзит тебя; и вспомнишь ты,
Что при разлуке я сказал,
Увы! то были не мечты!
Однако пока что участь "изгнанника мрачного и презренного" Лермонтову не грозила всерьез. Университетское начальство опасалось, чтобы не было назначено особой следственной комиссии, которая придала бы "маловскому делу" преувеличенное значение. Подобное "значение" привело бы к серьезным неприятностям для университета вообще, в том числе и для самого университетского начальства. Поэтому ректор Двигубский, благоразумно избегавший затрагивать студентов, у которых имелись влиятельные родственники, поспешил сам подвергнуть наказанию зачинщиков. Несколько человек угодили в карцер, и на том дело для них закончилось. Малов был объявлен ответственным за беспорядки и получил отставку в том же году.
Считалось, что Лермонтов покинул Московский университет именно вследствие "маловской истории"; однако это мнение, как утверждает Висковатов, совершенно ошибочно. Е. Ладыженская, со слов родственницы поэта, "урожденной Б.", также говорит, что Лермонтов вовсе не был "исключен за шалость" из университета. Но вообще-то для начала следует обратить внимание на то немаловажное обстоятельство, что "маловская история" датирована 1831 годом, а Лермонтов подает прошение в правление университета об увольнении его из "онаго" только 1 июня 1832 года, т. е. через полтора года.
А пока что с конца мая 1831 года студенты "уволены в отпуск", и г-н ректор снабдил их "надлежащими для проезда билетами".
Глава седьмая
Н. Ф. И
Начало июня 1831 года Лермонтов провел в гостях в Москве в семье Ивановых.
С этим семейством связано одно из самых сильных переживаний молодого поэта - его любовь к Н. Ф. И., Наталье Федоровне Ивановой. Ее имя везде зашифровано инициалами или звездочками; расшифровкой их занимались многие исследователи, но в первую очередь для любителя российской словесности "загадка Н. Ф. И." связана с именем Ираклия Андроникова, который подвел черту под многолетними расследованиями и сумел увлекательно рассказать о них.
В своем замечательном эссе "Лермонтов и Н. Ф. И." Ираклий Андроников повествует о поисках адресата целого ряда любовных стихов молодого поэта.
"Среди юношеской лирики Лермонтова уже давно обращал на себя внимание ряд стихотворений 1830–1832 годов, объединенных темой любви и измены. Четыре стихотворения этого цикла озаглавлены инициалами какой-то Н. Ф. И.".
В первом из них Лермонтов признается:
Любил с начала жизни я Угрюмое уединенье,
Где укрывался весь в себя,
Бояся, грусть не утая,
Будить людское сожаленье…Мои неясные мечты
Я выразить хотел стихами,
Чтобы, прочтя сии листы,
Меня бы примирила ты
С людьми и с буйными страстями;
Но взор спокойный, чистый твой
В меня вперился изумленный,
Ты покачала головой,
Сказав, что болен разум мой,
Желаньем вздорным ослепленный.Я, веруя твоим словам,
Глубоко в сердце погрузился,
Однако же нашел я там,
Что ум мой не по пустякам
К чему-то тайному стремился…
В стихотворении 1831 года "Романс к И." он вновь обращается к той же девушке, которая, по его мысли, сумеет защитить и оправдать его в глазах светской толпы:
Когда я унесу в чужбину
Под небо южной стороны
Мою жестокую кручину,
Мои обманчивые сны,
И люди с злобой ядовитой
Осудят жизнь мою порой, -
Ты будешь ли моей защитой
Перед бесчувственной толпой?
Интересно, кстати, сопоставить это стихотворение с диалогом, который вспоминает Екатерина Сушкова ("…я для вас ничего более, как ребенок". - "Да ведь это правда; мне восемнадцать лет, я уже две зимы выезжают в свет, а вы еще стоите на пороге этого света…" - "Но когда перешагну, подадите ли вы мне руку помощи?")
Но "И." - не Сушкова; это совершенно другая женщина. В драме "Странный человек" главный герой, Владимир Арбенин, опять вспоминает этот разговор. "Помните ли, - спрашивает он Наташу, Наталью Федоровну, - давно, давно тому назад я привез вам стихи, в которых просил защитить против злословий света… и вы обещали мне! С тех пор я вам верю как Богу! с тех пор я вас люблю больше Бога! О! каким голосом было сказано это: обещаю!.."
Более того, стихи, в которых Владимир просит его "защитить против злословий света" Наташа носит на своем кресте - она привязала листок со стихами к нательному кресту.
Когда одни воспоминанья
О днях безумства и страстей
На место славного названья
Твой друг оставит меж людей,
Когда с насмешкой ядовитой
Осудят жизнь его порой,
Ты будешь ли его защитой
Перед бесчувственной толпой?
Вновь и вновь Лермонтов возвращается к этой теме. Почему? Чем так важна для него "защита" от мнений света? Почему он видит в этом залог взаимной и верной любви женщины? Не потому ли, что это означало бы родственность душ? Но если он пытался увидеть ее в Наталье Федоровне, то ошибался и очень тяжело переживал потом свою ошибку.
Летом 1831 года появляется новое стихотворение "К Н. И…", и там уже звучит тема перелома в отношениях между девушкой и влюбленным поэтом:
Я не достоин, может быть,
Твоей любви; не мне судить;
Но ты обманом наградила
Мои надежды и мечты,
И я всегда скажу, что ты
Несправедливо поступила…В те дни, когда, любим тобой,
Я мог доволен быть судьбой,
Прощальный поцелуй однажды
Я сорвал с нежных уст твоих;
Но в зной, среди степей сухих,
Не утоляет капля жажды…
И вновь прощальный поцелуй в стихотворении "К ***":
Я помню, сорвал я обманом раз
Цветок, хранивший яд страданья, -
С невинных уст твоих в прощальный час
Непринужденное лобзанье.
И снова "яд"…
В этих стихотворениях - намеренно или случайно - звучит старинная куртуазная тема "украденного поцелуя", которую так любили развивать трубадуры. И каждый раз, когда "певцу" удавалось "украсть поцелуй" неприступной красавицы, за дерзким поступком следовала страшная расплата. Не избежал ее и лирической герой Лермонтова.
И опять речь идет о роковом разрыве:
Во зло употребила ты права,
Приобретенные над мною,
И, мне польстив любовию сперва,
Ты изменила - Бог с тобою!
"Ивановский цикл" включает довольно много стихотворений. Кроме озаглавленных "Н. Ф. И…вой", "Н. Ф. И.", "Романс к И…", к нему относятся еще несколько: "Всевышний произнес свой приговор", "Когда одни воспоминанья", "К чему волшебною улыбкой" (последние два включены в текст драмы "Странный человек", к чему мы еще вернемся), "1831-го июня 11 дня", "Не удалось мне сжать руки твоей" (первоначально оно тоже было включено в текст драмы "Странный человек", но затем заменено стихотворением "Моя душа, я помню, с детских лет"), "Видение" ("Я видел юношу: он был верхом"). Исследования Б. Эйхенбаума и И. Андроникова расширили круг предположительно относящихся к Н. Ф. Ивановой стихотворений; всего их называют около сорока (в былые времена их относили к Сушковой, к Лопухиной). Большинство этих произведений объединены сквозной темой напрасной, обманутой "жажды любви". Часть полна надеждой увидеть в возлюбленной единственную посреди "бесчувственной толпы" родную душу, душу, оценившую дар поэта ("защитницу" от мнений света). Но чаще Лермонтов разражается упреками. Обвинительный тон стихов, написанных после разрыва, связан не только с "изменой", но и с неоправдавшимися предельными ожиданиями поэта. Реальный облик возлюбленный оказался слишком "занижен": она не оправдала своей завышенной роли, которую отводил ей поэт:
Я не унижусь пред тобою;
Ни твой привет, ни твой укор
Не властны над моей душою.
Знай: мы чужие с этих пор.
Ты позабыла: я свободы
Для заблужденья не отдам;
И так пожертвовал я годы
Твоей улыбке и глазам,
И так я слишком долго видел
В тебе надежду юных дней
И целый мир возненавидел,
Чтобы тебя любить сильней.
Как знать, быть может, те мгновенья,
Что протекли у ног твоих,
Я отнимал у вдохновенья!
А чем ты заменила их?Зачем так нежно обещала
Ты заменить его венец,
Зачем ты не была сначала,
Какою стала наконец!Начну обманывать безбожно,
Чтоб не любить, как я любил;
Иль женщин уважать возможно,
Когда мне ангел изменил?Не знав коварную измену,
Тебе я душу отдавал;
Такой души ты знала ль цену?
Ты знала - я тебя не знал!
Это стихотворение вызывало упреки Лермонтову в эгоизме, в завышенной самооценке, в неумении любить и даже в демонизме. В чем он, собственно, упрекает девушку? В том, что он растратил на нее время, которое мог бы посвятить "вдохновению". В том, что она оказалась не ангелом, а обычной - и даже слишком обычной - земной женщиной. В том, что она, как ему показалось, обещала заменить ему венец (небесный) - и "обманула". Владимир Арбенин в драме "Странный человек" именно этими словами упрекает Наталью Федоровну: "Ты проклянешь свою легковерность… и тот час, тот час… в который подала мне пагубные надежды… и создала земной рай для моего сердца, чтобы лишить меня небесного!.."
Но в том-то и дело, что Лермонтов видел в женщине ангела - существо, способное спасти, вдохновить, одарить божественным небесным покоем. Н. Ф. И. оказалась не такой - поманила, пококетничала и явила свое совершенно "земное" лицо. И самое интересное, мы увидим, что упреки Лермонтова были справедливы. Быть ангелом - не в светском, а практически в прямом значении этого слова - "обязанность" женщины (идеальной возлюбленной). Недаром ведь говорят: "Дай деве крылья - и будет ангел". И точно так же узнавал ангелов в женщинах один афонский старец, который несколько десятилетий прожил в монастыре, не видав там ни одной женщины; под старость он сильно заболел, и его доставили "на материк" в больницу. И когда его окружили санитарки, он совершенно точно уверился в том, что находится в раю и окружен ангелами - так предстали ему женские лица.
Отнюдь не обладая опытом афонского монаха, Лермонтов в свои шестнадцать - восемнадцать лет "обязывал" женщин быть ангелами. А они оказывались… просто женщинами. И к тому же неспособными оценить величие плененной ими души.
Начало "Ивановского цикла" находится в тетради, которую поэт стал заполнять в июле 1831 года. К тому же времени относится и драма "Странный человек", законченная 17 июля. В пьесе выведена девушка по имени Наталья Федоровна Загорскина, которая предпочла герою драмы, молодому поэту Владимиру Арбенину, его друга Белинского. "Я решился изложить драматически происшествие истинное, которое долго беспокоило меня… Лица, изображенные мною, все взяты с природы…" - писал Лермонтов в предисловии к "Странному человеку".