Вспомним, какой была кончина Александра Сергеевича Пушкина. Кто окружал его в последние мгновения и чей шепот он слышал.
Петр Андреевич Вяземский: "… Он (Пушкин) вновь убедился в неминуемой близкой кончине и ожидал ее спокойно, наблюдая ход ее как в постороннем человеке, щупал пульс свой и говорил: вот смерть идет!.. Прощаясь с детьми, перекрестил он их. С женою прощался несколько раз и всегда говорил ей с нежностью и любовью. С нами прощался он посреди ужасных мучений и судорожных движений, но духом бодрым и с нежностью. У меня крепко пожал он руку и сказал: "Прости, будь счастлив!" Пожелал он видеть Карамзину. Мы за нею послали. Прощаясь с нею, просил он перекрестить его, что она и исполнила. Данзас, желая выведать, в каких чувствах умирает он к Геккерну, спросил его: не поручит ли он ему чего-нибудь в случае смерти касательно Геккерна? "Требую, отвечал он ему, чтобы ты не мстил за мою смерть, прощаю ему и хочу умереть христианином"".
Екатерина Андреевна Карамзина описывает эпизод своего прощания с Пушкиным: "Он протянул мне руку, я ее пожала, и он мне также, и потом махнул, чтобы я вышла. Я, уходя, осенила его издали крестом, он опять протянул мне руку и сказал тихо: "Перекрестите еще", тогда я опять, пожавши еще его руку, я уже его перекрестила, прикладывая пальцы на лоб, и приложила руку к щеке: он ее тихо поцеловал и опять махнул. Он был бледен, как полотно, но очень хорош; спокойствие выражалось на его прекрасном лице".
Василий Андреевич Жуковский: "Когда поутру кончились его сильные страдания, он сказал Спасскому: "Жену! позовите жену!" Этой прощальной минуты я тебе не стану описывать. Потом потребовал детей; они спали; их привели и принесли к нему полусонных. Он на каждого оборачивал глаза молча; клал ему на голову руку; крестил и потом движением руки отсылал от себя. "Кто здесь?" - спросил он Спасского и Данзаса. Назвали меня и Вяземского. "Позовите", - сказал он слабым голосом. Я подошел, взял его похолодевшую, протянутую ко мне руку, поцеловал ее: сказать ему ничего я не мог, он махнул рукою, я отошел. Так же простился он и с Вяземским".
Где же "отравленные последние мгновенья", где "насмешливые невежды"? Народ толпился у дома на Мойке, ожидая известий; "государь, наследник, великая княгиня Елена Павловна постоянно посылали узнавать о здоровье Пушкина; от государя приезжал Арендт несколько раз в день. У подъезда была давка.
В передней какой-то старичок сказал с удивлением: Господи Боже мой! я помню, как умирал фельдмаршал, а этого не было!"(К. Данзас, секундант Пушкина).
Где "жажда мщенья", которую Лермонтов упоминает дважды? Неужто поэт, отходя в вечность, досадовал, что не может отомстить (а кругом коварный шепот клеветников и завистников)?
Нет, вовсе не такой была смерть Пушкина. Так умирали персонажи драм Лермонтова - Фернандо, Юрий Волин, Владимир Арбенин… Но не Пушкин. "Смерть обнаружила в характере Пушкина все, что было в нем доброго и прекрасного. Она надлежащим образом осветила всю его жизнь", - свидетельствовал Вяземский.
Ираклий Андроников, однако, видит иную причину для возникновения этих свидетельств. Он считает, что прав Лермонтов, приписавший Пушкину в предсмертные минуты досаду на то, что не удалось отомстить, а друзья погибшего поэта солгали, и солгали намеренно.
"По словам современников, возле дома поэта (на Мойке) в общей сложности перебывало в те дни около пятидесяти тысяч человек… Раздаются голоса, что во время перевоза тела в Исаакиевский собор почитатели Пушкина отпрягут лошадей в колеснице и повезут ее на себе. Что в церковь явится депутация от мещан и студентов и будут сказаны речи…
Тайного общества не существует. Но способ борьбы с общественным мнением предложен. Берутся под наблюдение пушкинские друзья. Все события трактуются как результат деятельности тайной партии, которую-де возглавлял Пушкин…
- Вы считаете меня если не демагогом, то какой-то вывеской демагогии, за которую прячутся тайные враги порядка, - оправдывается перед Бенкендорфом Жуковский…
Друзья Пушкина стараются доказать, что никогда не замышляли против правительства, что устраивать Пушкину народные похороны не собирались, что Пушкин не был ни либералом, ни демагогом, а в зрелые годы стал человеком благонамеренным и умер, как подобает христианину и верноподданному… В своем известном письме о последних минутах Пушкина он (Жуковский) изображает благостную кончину поэта, примирившегося с престолом и Богом.
Цель Бенкендорфа достигнута. Друзья поэта, лучше других угадывающие тайных виновников его гибели, сами невольно помогают создать образ официозного Пушкина. В своей переписке они соблюдают предельную осторожность. И хотя Вяземский говорит, что Пушкина положили в гроб "городские сплетни, людская злоба, праздность и клевета петербургских салонов, безыменные письма", он вынужден тут же напомнить, что это "не полная истина" (Ираклий Андроников. "Лермонтов, исследования и находки").
Если вчитаться в эти страницы андрониковского исследования, то становится вдруг очевидным: друзьям Пушкина, дворянам, аристократам первой половины XIX века, приписаны мотивы и способ поведения диссидентов середины века XX.
Но это же совершенно разный склад людей! Друзья Пушкина выросли и жили в обществе сословном. Диссиденты выросли и жили в обществе не сословном. У них были совершенно разные отношения к власти, в том числе - к верховной власти. И наконец, ни Жуковский, ни Вяземский, ни Карамзина, ни Данзас не стали бы лгать о такой важной вещи, как мирная, христианская кончина их близкого друга, дорогого им человека. Это не был вопрос бессмысленной демонстрации благонадежности (ходить в церковь - вовсе не то же самое, что ходить на партсобрания).
Интересно также, что Пушкин, простив - "отпустив" - Дантеса, "уничтожил" его в памяти потомков. Все помнят, что приезжий француз, "пустое сердце", выстрелил в Пушкина. А вот что с ним было дальше? Как он жил? На ком женится? Кого породил? Когда и где умер?
Дантес? Да и черт бы с ним…
А ведь это обидно…
(Нет, можно, конечно, поискать и найти, что дочь Дантеса возненавидела отца, когда узнала, какое страшное преступление он совершил… Но это уже из другой области. Злорадствовать не будем.)
Нет никакой "жажды мести". Нет "отравленных последних мгновений".
Есть созданный Лермонтовым романтический образ Поэта, погубленного Клеветниками. Лермонтов не пишет: "Погиб Пушкин" - он пишет: "Погиб Поэт"…
Именно этот образ и находит пристанище в сердцах людей, приходивших к дому на Мойке. Именно это и делает стихотворение Лермонтова таким популярным.
Лермонтов - "нелегальный" поэт (еще одно диссидентское слово)? Да какой же он "нелегальный", когда стихотворение было подписано и имя Лермонтова стало известно абсолютно всем?
* * *
Дальше происходит вот что. Как это нередко бывает, навстречу волне скорби поднимается вторая волна: общество начинает обвинять погибшего. Почему такое происходит? Не стоит списывать все на склонность высшего света в царской России клеветать и сплетничать. Сходным образом отзываются и наши современники о жертвах катастроф. Возможно, срабатывают какие-то защитные механизмы в обществе. Люди боятся смерти. Им важно уточнить для себя: некто погиб потому, что вел себя неправильно. Он умер потому, что был плохим, оказался в неправильном месте в неправильное время… ("Ля - хороший, я не окажусь в неправильном месте в неправильное время и поэтому буду жить… э… вечно".)
И вот начали говорить гадости о Пушкине… попутно выискивая оправдания Дантесу.
То ли дело прямодушные офицеры из числа друзей Лермонтова! Синицын, известный из воспоминаний Бурнашова, например, прост, ясен и отчетлив в своей характеристике "прекрасного Дантеса" (за которого "весь свет и особенно юбки"):
"Страшная французская бульварная сволочь с смазливой только рожицей и с бойким говором. На первый раз он не знал, какой результат будет иметь суд над ним, думал, что его, без церемонии, расстреляют и в тайном каземате засекут казацкими нагайками. Дрянь! Растерялся, бледнел, дрожал. А как проведал чрез своих друзей, в чем вся суть-то, о! тогда поднялся на дыбы, захорохорился, черт был ему не брат, и осмелился даже сказать, что таких версификаторов, каким был Пушкин, в его Париже десятки…"
7 февраля на квартиру к Лермонтову и Святославу Раевскому явился родственник Михаила Юрьевича, двоюродный брат Николай Столыпин, "дипломат", "один из представителей и членов самого что ни есть нашего высшего круга".
Николай Столыпин принес свежайшие сплетни и принялся рассуждать…
"По поводу городских слухов о том, что вдова Пушкина едва ли долго будет носить траур и называться вдовою, что ей вовсе не к лицу. Столыпин расхваливал стихи Лермонтова на смерть Пушкина; но только говорил, что напрасно Мишель, апофеозируя поэта, придал слишком сильное значение его невольному убийце, который, как всякий благородный человек, после всего того, что было между ними, не мог бы не стреляться…
Лермонтов сказал на это, что русский человек, конечно, чистый русский, а не офранцуженный и испорченный, какую бы обиду Пушкин ему ни сделал, снес бы ее во имя любви своей к славе России и никогда не поднял бы своей руки на этого великого представителя всей интеллектуальности России.
… Разговор шел жарче. Молодой камер-юнкер Столыпин сообщил мнения, рождавшие новые споры, и в особенности настаивал, что дипломаты свободны от влияния законов, что Дантес и Геккерн, будучи знатными иностранцами, не подлежат ни законам, ни суду русскому.
Разговор принял было юридическое направление, но Лермонтов прервал его словами, которые после почти вполне поместил в стихах: "Если над ними нет закона и суда земного, если они палачи гения, так есть Божий суд".
… Столыпин засмеялся и нашел, что у Мишеля раздражение нервов, почему лучше оставить этот разговор, и перешел к другим предметам светской жизни и новостям дня. Но "Майошка" (прозвище Лермонтова) наш его не слушал и, схватив лист бумаги, что-то быстро по нем чертил карандашом, ломая один за другим и переломав так с полдюжины. Между тем Столыпин, заметив это, сказал, улыбаясь и полушепотом: "Поэзия разрешается от бремени!"; потом, поболтав еще немного… сказал Лермонтову: "Адье, Мишель!" - но наш Мишель закусил уже поводья, и гнев его не знал пределов. Он сердито взглянул на Столыпина и бросил ему: "Вы, сударь, антипод Пушкина, и я ни за что не отвечаю, ежели вы сию секунду не выйдете отсюда"…"
Итак, 7 февраля 1837 года Лермонтов написал заключительные 16 стихов стихотворения "Смерть Поэта" ("А вы, надменные потомки"), знаменитое прибавление к "Смерти Поэта".
Вообще "Смерть Поэта" - произведение с технической точки зрения очень неровное, а местами и просто ужасное.
"Надменные потомки", например, начинаются с нагромождения родительных падежей:
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Распутать, "кто на ком стоял", в этом четверостишии трудно; школьник, выучивший стихотворение "по программе", обычно так до конца и не постигает сей премудрости.
Вообще наряду с сильными строками "Смерть Поэта" обнаруживает очень слабые места. И особенно это становится явным при сравнении лермонтовского произведения с пушкинским "Андреем Шенье" (на которое, в общем, ориентируется молодой поэт).
У Пушкина:
Зачем от жизни сей, ленивой и простой,
Я кинулся туда, где ужас роковой,
Где страсти дикие, где буйные невежды,
И злоба, и корысть?..
У Лермонтова:
Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет завистливый и душный
Для сердца вольного и пламенных страстей?
Конструкция сама по себе тяжеловесна; но тут еще и рифма душный - простодушный.
* * *
"Прибавление" начало расходиться наряду с первой версией "Смерти Поэта". Поначалу считалось, что "Прибавление" написал кто-то другой, не Лермонтов, и А. И. Тургенев, посылая (13 февраля) стихи "Смерть Поэта" А. Н. Пещурову, пишет так: "Посылаю стихи, кои достойны своего предмета, ходят по рукам и другие строфы, но они не этого автора и уже навлекли, сказывают, неприятности истинному автору".
17 февраля сын историка - Александр Николаевич Карамзин - пишет в Париж брату Андрею: "На смерть Пушкина я читал два рукописных стихотворения: одно какого-то лицейского воспитанника, весьма порядочное; и другое, гусара Лерментова [так!], по-моему, прекрасное. Кроме окончания, которое, кажется, и не его".
Между 17 и 21 февраля Лермонтов был арестован "за непозволительные стихи". Как утверждает А. П. Шан-Гирей, "Лермонтова посадили под арест в одну из комнат верхнего этажа здания Главного штаба". Пускали к нему только камердинера, приносившего обед. "Лермонтов велел завертывать хлеб в серую бумагу и на этих клочках с помощью вина, печной сажи и спички написал несколько пьес, а именно: "Когда волнуется желтеющая нива", "Я, Матерь Божия, ныне с молитвою", "Кто б ни был ты, печальный мой сосед" - и переделал старую пьесу "Отворите мне темницу", прибавив к ней последнюю строфу: "Но окно тюрьмы высоко"".
По сему случаю шеф жандармов А. Х. Бенкендорф докладывает Николаю I о стихотворении "Смерть Поэта" (записка по-французски):
"Я уже имел честь сообщить вашему императорскому величеству, что я послал стихотворение гусарского офицера Лермантова генералу Веймарну, дабы он допросил этого молодого человека и содержал его при Главном штабе без права сноситься с кем-нибудь извне, покуда власти не решат вопрос о его дальнейшей участи и о взятии его бумаг как здесь, так и на квартире его в Царском Селе. Вступление к этому сочинению дерзко, а конец - бесстыдное вольнодумство, более чем преступное. По словам Лермантова, эти стихи распространяются в городе одним из его товарищей, которого он не захотел назвать.
А. Бенкендорф".
На этом письме осталась резолюция Николая I (тоже по-французски): "Приятные стихи, нечего сказать; я послал Веймарна в Царское Село осмотреть бумаги Лермантова и, буде обнаружатся еще другие подозрительные, наложить на них арест. Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого молодого человека и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону".
20 февраля на квартире Лермонтова и Раевского сделан обыск. Составлены: "Опись письмам и бумагам л. - гв. Гусарского полка корнета Лермантова", "Опись переномерованным бумагам корнета Лермантова" и "Опись переномерованным бумагам чиновника 12-го класса Раевского".
21 февраля Раевский творит "Объяснение губернского секретаря Раевского о связи его с Лермантовым и о происхождении стихов на смерть Пушкина". Важно объяснить начальству все правильно, не путаться в показаниях - и поэтому в тот же день Раевский отправляет Андрею Соколову, камердинеру Лермонтова, черновик своего объяснения, присовокупляя:
"Андрей Иванович! Передай тихонько эту записку и бумаги Мишелю. Я подал эту записку министру. Надобно, чтобы он отвечал согласно с нею, и тогда дело кончится ничем…
А если он станет говорить иначе, то может быть хуже. Если сам не можешь завтра же поутру передать, то через Афанасия Алексеевича.
И потом непременно сжечь ее".
Тем временем корнет Лермонтов, сидя под арестом, пишет собственное "Объяснение корнета лейб-гвардии Гусарского полка Лермантова". В докладных и объяснительных начальству он легко прибегает к искреннему тону - говорит о своих чувствах, о внутренних побуждениях: "Невольное, но сильное негодование вспыхнуло во мне против этих людей, которые нападали на человека, уже сраженного рукой Божией, не сделавшего им никакого зла и некогда ими восхваляемого; и врожденное чувство в душе неопытной защищать всякого невинно осуждаемого зашевелилось во мне еще сильнее по причине болезнию раздраженных нерв… Когда я стал спрашивать, на каких основаниях так громко они восстают против убитого, мне отвечали, вероятно, чтоб придать себе более весу, что высший круг общества такого же мнения. Я удивился. Надо мною смеялись… Когда я написал стихи мои на смерть Пушкина (что, к несчастию, я сделал слишком скоро), то один мой хороший приятель Раевский, слышавший, как и я, многие неправильные обвинения и по необдуманности не видя в стихах моих противного законам, просил у меня их списать; вероятно, он показал их как новость другому, и, таким образом, они разошлись. Я еще не выезжал и потому не мог вскоре узнать впечатления, произведенного ими, не мог вовремя их возвратить назад и сжечь. Сам я их никому больше не давал, но отрекаться от них, хотя постиг свою необдуманность, я не мог: правда всегда была моей святыней, и теперь, принося на суд свою повинную голову, я с твердостию прибегаю к ней как единственной защитнице благородного человека перед лицом царя и лицом Божиим".
В столице продолжаются волнения - теперь уже в связи с арестом автора "прекрасных стихов". 22 февраля юнкер Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров П. А. Гвоздев написал ответ на стихи Лермонтова "Смерть Поэта":
Зачем порыв свой благородный
Ты им излил, младой поэт?
Взгляни, как этот мир холодный
Корою льдяною одет… и т. д.
Но эти творения уже не имели такого большого общественного резонанса.
Началось довольно нудное и, в общем, рутинное "Дело по секретной части Министерства Военного департамента военных поселений, канцелярии 2-го стола № 22. По записке генерал-адъютанта графа Бенкендорфа о непозволительных стихах, написанных корнетом лейб-гвардии Гусарского полка Лермантовым и о распространении оных губернским секретарем Раевским".
Сличили показания Лермонтова и Раевского. Бумаги по делу Лермонтова вместе с бумагами Раевского отправлены к начальнику штаба П. Ф. Веймарну. И наконец 25 февраля 1837 года военный министр граф А. И. Чернышев сообщил шефу жандармов графу А. Х. Бенкендорфу высочайшее повеление о Лермонтове и Раевском: "Государь император высочайше повелеть соизволил: л. - гв. Гусарского полка корнета Лермантова за сочинение известных вашему сиятельству стихов перевесть тем же чином в Нижегородский драгунский полк; а губернского секретаря Раевского за распространение сих стихов и, в особенности, за намерение тайно доставить сведения корнету Лермантову о сделанном им показании выдержать под арестом в течение одного месяца, а потом отправить в Олонецкую губернию для употребления на службу по усмотрению тамошнего гражданского губернатора…"
Сослуживец С. А. Раевского, Василий Антонович Инсарский (1814–1882), столоначальник департамента Министерства государственных имуществ, вспоминает Лермонтова до крайности неприязненно:
"По возвращении моем в Петербург я скоро был сделан столоначальником… Другим столоначальником в том же отделении был Раевский, кажется, сам ничего не написавший, но имевший значительные литературные связи. Был ли он родственник Лермонтова, или однокашник по месту образования, или, наконец, просто земляк, я не знаю; но только в то время они жили вместе с Лермонтовым. Я весьма часто бывал у них и, конечно, не мог предвидеть, что этот некрасивый, малосимпатичный офицерик, так любивший распевать тогда не совсем скромную песню под названием "поповны", сделается впоследствии знаменитым поэтом".
И далее: