* * *
В самом начале июля Лермонтов находится в военном лагере под крепостью Грозной. "Отряд в составе двух баталионов пехотного его светлости, одного баталиона Мингрельского и 3-х баталионов Куринского егерского полков, двух рот сапер, при 8-ми легких и 6-ти горных орудиях, двух полков Донских казаков № 37 и 39-го и сотни Моздокского линейного казачьего полка, с 10-ти дневным провиантом и с полкомплектом запасных артиллерийских снарядов, выступив из лагеря при крепости Грозной, переправился с рассветом по мосту через реку Сунжу и взял направление через ущелье Хан-Калу на деревню Большой Чечень".
При выступлении из крепости Грозной обращал на себя внимание один отряд, который Висковатов описывает в лучших традициях разбойничьих отрывков лермонтовских "Испанцев" и "Вадима":
"Пестрою группою лежали люди в самых разнообразных костюмах: изодранные черкески порою едва прикрывали наготу членов, дорогие шемаханские шелки рядом с рубищами доказывали полное презрение владельцев к внешнему своему виду. На многих замечалось богатое и отлично держанное оружие… Лица загорелые и смуглые выражали бесшабашную удаль и при разнообразии типов носили общий отпечаток тревожной боевой жизни и ее закала… Принадлежали они к конной команде охотников, которою заведовал храбрец Дорохов. Бесшабашный командир сформировал эту ватагу преданных ему людей. Все они сделали войну ремеслом своим. Опасность, удальство, лишения и разгул стали их лозунгом. Огнестрельное оружие они презирали и резались шашками и кинжалами…"
Висковатов ссылается на рассказы барона Дмитрия Петровича Палена, состоявшего прикомандированным к Генеральному штабу в отряде генерала Галафеева. В своем альбоме Пален изобразил пейзажи, которые видел во время летней экспедиции 1840 года, портреты людей - "кавказских деятелей", эпизоды сражений. Известно, что этот альбом держал в руках император Николай I. В эпоху, когда фотографии не существовало, такие зарисовки служили документальным свидетельством.
Этот самый отряд впоследствии и передал раненый Дорохов Лермонтову под начало.
Начало июля 1840 года - это сплошные перестрелки с горцами, походы и карательные экспедиции: сжигаются аулы, вытаптываются посевы. Чеченцы устраивали засады, вели обстрел из какой-нибудь рощи и скрывались, не вступая в бой. Обычно они старались не допускать русских к реке, и приходилось запасаться водой под обстрелом. Случалось, какой-нибудь отважный воин из горцев выходил и вызывал кого-нибудь из русских на поединок; несмотря на запреты, иногда находились охотники, которые принимали вызов.
В подобных "забавах" прошло несколько дней. Из строя выбыло более двадцати человек.
Однажды вечером, во время стоянки, Лермонтов предложил друзьям - Льву Пушкину, Глебову, Палену, Александру Долгорукову и нескольким другим - пойти поужинать за черту лагеря. Эту историю сообщил Висковатову граф Пален.
Затея Лермонтова была небезопасной - собственно, такое вообще запрещалось: можно было погибнуть или попасть в плен.
Но компания удальцов взяла с собой несколько денщиков, нагрузила их припасами и расположилась в ложбинке за холмом. Лермонтов, "руководивший всем" (а мы помним, как Лермонтов любил праздники и как охотно их устраивал), уверял, что, "наперед избрав место, выставил для предосторожности часовых, и указывал на одного казака, фигура коего виднелась сквозь вечерний туман в некотором отдалении".
Развели костер и постарались скрыть огонь - не столько даже от возможного неприятеля, сколько от лагеря русских (чтобы начальство не узнало о проделке). "Лев Пушкин и Лермонтов сыпали остротами и комическими рассказами… Особенно в ударе был Лермонтов. От его выходок все катались со смеху… Под утро, возвращаясь в лагерь, Лермонтов признался, что видневшийся часовой был не что иное, как поставленное им наскоро сделанное чучело, прикрытое шапкою и старой буркой".
Этот эпизод со всеми подробностями (предложение поужинать на виду у неприятеля, чучело вместо часового - точнее, тела убитых солдат, долженствовавшие изображать охрану) мы встретим в любимом многими поколениями романе Дюма "Три мушкетера" (осада Ла-Рошели). Есть ли вероятность, что Дюма воспользовался историей, которую узнал о Лермонтове (а Дюма интересовался Россией и Лермотовым в частности; ему писала о нем графиня Ростопчина)? Кстати, еще одна характерная деталька: Лермонтов был мушкетером, как мы знаем, - командиром взвода 12-й мушкетерской роты Тенгинского пехотного полка…
Валерик
10 июля 1840 года отряд Галафеева подошел к деревне Гехи. Все окрестные поля были сожжены; затем русские разбили лагерь. Неприятель пытался подобраться ночью, но часовые обнаружили вылазку горцев, и она была отбита.
На заре 11 июля отряд выступил из лагеря. В главной колонне следовал обоз под сильным прикрытием. В лесистой местности отряд растянулся. Неприятеля не было видно. Авангард вступил в густой Гехинский лес и двинулся по узкой лесной дороге. Пару раз горцы стреляли, но сами не показывались. Однако эти выстрелы ясно говорили о том, что впереди отряд ожидает опасность.
Вышли на большую поляну в лесу. Впереди была видна река Валерик - "речка смерти", как ее называли в память кровопролитных стычек, проходивших на ней. Валерик протекал по самой опушке леса, в глубоких, совершенно отвесных берегах. Ее правый берег, ближний к отряду, был открыт. По левому тянулся лес, около дороги вырубленный. Здесь было удобное место для вражеской засады. Подойдя к мосту, артиллерия открыла огонь.
Впереди же
Все тихо - там между кустов
Бежал поток. Подходим ближе.
Пустили несколько гранат;
Еще подвинулись; молчат;
Но вот над бревнами завала
Ружье как будто заблистало;
Потом мелькнуло шапки две;
И вновь все спряталось в траве.
То было грозное молчанье,
Не долго длилося оно,
Но в этом странном ожиданье
Забилось сердце не одно…
(И опять это "сердце не одно", как в юношеском, очень беспомощном, стихотворении на смерть товарища: "И билося сердце в груди не одно, и в землю все очи смотрели…" Хорошо, что теперь это "не одно сердце" бьется хотя бы не в одной груди…)
Лермонтовские стихотворные описания военного быта и сражений всегда абсолютно точны и исключительно лаконичны; среди множества деталей и обстоятельств он неизменно отбирает наиболее выразительные и значимые, обозначает их двумя-тремя словами - и полная картина нарисована.
Небольшая поэма "Валерик" - на самом деле она без названия и обозначается по первой строке "Я к вам пишу случайно; право…" - наполовину посвящена сражению на "речке смерти". (Другая половина - собственно, письмо, разговор с любимой, навек недоступной, потерянной для поэта женщиной.)
После того как "пустили несколько гранат", ответа от неприятеля не последовало. На поляну выехал обоз. Отряд продвинулся еще немного вперед и наконец подошел к лесу на ружейный выстрел. Здесь было решено сделать привал, а пехоте предстояло проникнуть в лес и обеспечить переправу.
В этот самый момент чеченцы внезапно со всех сторон открыли огонь.
Войска побежали к лесу и неожиданно были остановлены. На крутых берегах реки неприятель загодя поставил завалы - срубы из бревен, откуда и производил свой убийственный огонь. Стреляли по офицерам и солдатам, двигавшимся по открытой местности. Единственный выход был в том, чтобы как можно скорее подобраться к неприятелю вплотную, перебраться через завалы. (Про Лермонтова потом не без ехидства говорили, что он ради удальства кидался на эти завалы верхом на белом коне.)
Начался рукопашный бой - в лесу и прямо в реке. Длился он часа два; это "дело" было не слишком большое, но очень кровопролитное. О собственном участии Лермонтов не пишет ни в стихотворениях, ни в письмах. Зато генерал Галафеев отмечал в донесении генерал-адъютанту Граббе (8 октября 1840 года): "Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов, во время штурма неприятельских завалов на реке Валерик, имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами. Но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы".
Позднее, в начале осени, в письме Алексею Лопухину, Лермонтов кратко напишет об этом сражении (о себе - ни слова): "У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось 6 часов сряду… Вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью".
Точная дата написания стихотворения "Валерик" неизвестна; понятно, что это произошло летом 1840 года, после 11 июля. Оно написано в форме письма - женщине. Все страсти и ужасы разрыва с Варенькой Лопухиной, все дикие обвинения, которые он бросал ей в драме "Два брата", - все это перегорело, приняло - насколько такое возможно для страсти - "упорядоченный вид", сделалось "ясною, осознанною болью", как писал другой поэт по совершенно другому поводу.
Душою мы друг другу чужды,
Да вряд ли есть родство души.
Страницы прошлого читая,
Их по порядку разбирая
Теперь остынувшим умом,
Разуверяюсь я во всем…
Безумно ждать любви заочной?
В наш век все чувства лишь на срок;
Но я вас помню - да и точно,
Я вас никак забыть не мог!
Ни горечи, ни упреков. Конечно, она имела полное право его забыть.
А он - после всех интриг, влюбленностей, шалостей, увлечений, - трезво перечитав "страницы прошлого", просто понял: в его жизни есть одна большая, неизменная любовь. И ничто на это чувство не повлияет - ни война, ни разлука, ни какие-либо иные обстоятельства. Это данность, с которой придется жить до самого конца. И на объект этого чувства не налагается никакой ответственности. Что случилось, то случилось. Поэт готов нести свою ношу один, никого в том не обвиняя.
Здесь уместно, быть может, вспомнить довольно частые упреки в адрес Лермонтова со стороны маститых литературоведов: мол, Пушкин умел любить женщин бескорыстно ("Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим"), а Лермонтов любил их эгоистично ("Как знать, быть может, те мгновения, что протекли у ног твоих, я отнимал у вдохновенья! А чем ты заменила их?"). Это очень несправедливо, потому что и у Пушкина есть стихотворения, в которых женщина, объект нежной страсти поэта, представляется просто как некий набор достоинств, поэту приятный и поэтом используемый ради его личного удовольствия; и у Лермонтова есть совершенно бескорыстные строки.
Не нужно забывать также, что Лермонтов всегда прям, честен и в своей прямоте бывает беспощаден - и к себе, и к тем, кто, как он полагает, заслуживает этой честности. Упрекая, дерзя, говоря гадости, он готов принимать ответные удары. Исследуя свои чувства, он назовет по имени каждое движение сердца.
"Я к вам пишу…" - итог. Смятение улеглось. Что бы ни решила Варвара Александровна Лермонтов свой выбор сделал, точнее - осознал и сформулировал. Он будет любить ее до конца дней, без притязаний, без каких-либо требований. Вот так обстоят дела.
С людьми сближаясь осторожно,
Забыл я шум младых проказ,
Любовь, поэзию, - но вас
Забыть мне было невозможно.
И к мысли этой я привык,
Мой крест несу я без роптанья…
Далее он переходит к рассказу о своем кавказском житье-бытье. Во многом интонация стихотворения совпадает с письмами, которые Лермонтов отправлял Алексею Лопухину (исключая, разумеется, грубоватые шутки).
Простора нет воображенью…
И нет работы голове…
Зато лежишь в густой траве
И дремлешь под широкой тенью
Чинар иль виноградных лоз;
Кругом белеются палатки;
Казачьи тощие лошадки
Стоят рядком, повеся нос;
У медных пушек спит прислуга,
Едва дымятся фитили;
Попарно цепь стоит вдали;
Штыки горят под солнцем юга.
Вот разговор о старине
В палатке ближней слышен мне;
Как при Ермолове ходили…
Неожиданно интонация начинает напоминать "Черкесов": описание мирной жизни русского гарнизона…
Затем следуют стычки… перестрелки… и наконец рассказ о сражении.
Раз - это было под Гихами,
Мы проходили темный лес;
Огнем дыша, пылал над нами
Лазурно-яркий свод небес…
Едва лишь выбрался обоз
В поляну, дело началось;
Чу! в арьергард орудья просят;
Вот ружья из кустов выносят,
Вот тащат за ноги людей
И кличут громко лекарей…
Один фрагмент из стихотворения Лермонтов вычеркнул.
Тогда на самом месте сечи
У батареи я прилег
Без сил и чувств; я изнемог,
Но слышал, как просил картечи
Артиллерист. Он приберег
Один заряд на всякий случай.
Уж раза три чеченцы тучей
Кидали шашки наголо;
Прикрытье все почти легло.
Я слушал очень равнодушно;
Хотелось спать и было душно.
Это описание предельно по своей правдивости и выразительности. Почему Лермонтов изъял его из окончательного варианта? Может быть, потому, что оно касалось слишком маленького, слишком незначительного эпизодика, да еще с личным участием самого поэта; может быть, оно нарушало общий внутренний ритм стихотворения… Нам оно дорого потому, что оно абсолютно искренне. И старая беспомощная рифма "душно - равнодушно" здесь почему-то не царапает, а вызывает теплое чувство.
Заканчивая описание битвы, Лермонтов переводит взгляд выше, на горы… И снова та же тема, что в "Черкесах": люди бьются, шумят, убивают друг друга, но настоящая правда - в величественной тишине Божьего мира.
Уже затихло все; тела
Стащили в кучу; кровь текла
Струею дымной по каменьям,
Ее тяжелым испареньем
Был полон воздух. Генерал
Сидел в тени на барабане
И донесенья принимал.
Окрестный лес, как бы в тумане,
Синел в дыму пороховом.
А там вдали грядой нестройной,
Но вечно гордой и спокойной
Тянулись горы - и Казбек
Сверкал главой остроконечной.
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек.
Чего он хочет!., небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он - зачем?
Зачем? Почему?
Так сложилось…
Как сложилось у поэта и его былой возлюбленной жить порознь и никогда больше не увидеться. "Мой крест несу я без роптанья". Судьба поставила его сюда, на берег кровавой речки, заставила принимать участие в битве, заставила стать одним из тех, кто нарушает великий покой Кавказа. Так сложилось - вот и все.
И он обрывает письмо:
Но я боюся вам наскучить,
В забавах света вам смешны
Тревоги дикие войны;
Свой ум вы не привыкли мучить
Тяжелой думой о конце;
На вашем молодом лице
Следов заботы и печали
Не отыскать, и вы едва ли
Вблизи когда-нибудь видали,
Как умирают. Дай вам Бог
И не видать; иных тревог
Довольно есть…
Даже здесь не слышно упрека: поэт наконец-то признает за другим человеком право не мучить себя тяжелыми думами и жить более-менее спокойно, насколько это вообще возможно на земле.
Для себя же он отводит в ее жизни ничтожно малую роль:
Теперь прощайте: если вас
Мой безыскусственный рассказ
Развеселит, займет хоть малость,
Я буду счастлив. А не так? -
Простите мне его как шалость
И тихо молвите: чудак!..
Все. Чудак - затерянный в чужом краю - вдруг вздумавший написать письмо - мимолетное, необязательное воспоминание. Он согласен быть для нее только тенью, в то время как она останется для него единственной.
Интересно, что по настроению, по тону и по отношению к себе, своему будущему и к старинным (уже!) друзьям - Алексею Лопухину и Вареньке - стихотворение "Я к вам пишу" и написанное 16–26 октября 1840 года письмо Алексею совпадают.
"Писем я ни от тебя, ни от кого другого уж месяца три не получал, - писал Лермонтов. - Бог знает, что с вами сделалось; забыли, что ли? или пропадают? Я махнул рукой. Мне тебе нечего много писать: жизнь наша здесь вне войны однообразна; а описывать экспедиции не велят… Может быть, когда-нибудь я засяду у твоего камина и расскажу тебе долгие труды, ночные схватки, утомительные перестрелки, все картины военной жизни, которых я был свидетелем. Варвара Александровна будет зевать за пяльцами и, наконец, уснет от моего рассказа, а тебя вызовет в другую комнату управитель, и я останусь один и буду доканчивать свою историю твоему сыну, который сделает мне кака на колена…"
Здесь - определенный образ "чудака", "чудаковатого родственника", отставного военного, с которым мягко, по-домашнему, не считаются. На большее Лермонтов вроде бы и не рассчитывает: ему довольно для счастья видеть поблизости зевающую над пяльцами Варвару Александровну, а нет ее, так хотя бы воспоминания о ней.
Необходимо помнить также о том, что судить о человеке следует по сказанному в конце жизни, а не в начале ее. И как бы ни буйствовал в эгоцентрических страстях Лермонтов в свои семнадцать, в двадцать лет, к двадцати семи он научился быть совершенно другим.