Выезды же и пикники "смешанного общества" были шумными, непринужденными и веселыми. Ездили в колонию Каррас в семи верстах от Пятигорска, на Перкальскую скалу, где в сторожке обитал бесстрашный и умный старик, умевший жить в мире с чеченцами, а для приезжего водяного общества предлагал некоторые примитивные удобства при прогулках и пикниках. Еще одним местом отдыха был "провал" - воронкообразная пропасть, на дне которой находился глубокий бассейн серной воды. Покрывали "провал" досками и на них устраивали танцы; такие балы назывались плясками над "адской бездной" (из-за серного запаха).
Смешение разных слоев общества в подобных увеселениях щекотало нервы. Многим из местных было лестно попасть в аристократический круг приезжих и хотя бы на короткое время сблизиться с недоступными петербургскими аристократами. Само местное общество также разделялось на более и менее аристократическое. Более аристократическое находилось "в антагонизме" с приезжей аристократией… Словом, масса сложностей, которые Лермонтов со своей "бандой" демонстративно не учитывал.
Приезжающие из Петербурга держались вежливо и надменно и сторонились "кавказцев", считая необходимым держаться в обществе тех границ, которые налагаются "положением". Должно быть, крайне неприятно было им наблюдать, как Лермонтов, которого буквально вышвырнули из Петербурга за "неумение вести себя", опять первенствует в обществе, острит, глумится и в грош не ставит "петербургские традиции".
Разумеется, Лермонтов допекал их с особенным удовольствием - то выставлял в смешном виде, то нарушал всяческие "приличия", то вдруг являлся подчеркнуто вежливым и благовоспитанным, что также наводило на подозрения - нет ли здесь тайной насмешки? Приезжие, особенно из Петербурга, терялись, не зная, где им "бывать" (т. е. к какому обществу примкнуть, где наносить визиты). У Верзилиных - весело, семья "с положением", но… там же собираются и эти "армейские кавказцы", особенно - ужасная "лермонтовская банда"… Между тем "банда" отрывала от "аристократов" то одного, то другого перебежчика. Вот и князь Васильчиков проводит время там…
Лермонтов, как обычно, "возмущает спокойствие", что, надо полагать, является для него совершенно естественным стилем поведения. Декабрист Лорер писал, что "Лермонтов был душою общества и делал сильное впечатление на женский пол".
Бал в "гроте Дианы"
Вечером 8 июля Лермонтов и его друзья дали пятигорской публике бал в "гроте Дианы" возле Николаевских ванн.
Об этом бале вспоминает Лорер: "В июле месяце молодежь задумала дать бал пятигорской публике… Составилась подписка, и затея приняла громадные размеры. Вся молодежь дружно помогала в устройстве праздника, который 8 июля и был дан на одной из площадок аллеи у огромного грота, великолепно украшенного природой и искусством… Лермонтов необыкновенно много танцевал, да и все общество было как-то особенно настроено к веселью".
Выглядит все очень мило и просто: собралась молодежь, скинулась деньгами, потом долго танцевали… На самом деле бал в "гроте Дианы" был не просто развлечением - он еще представлял собой своего рода "пощечину общественному вкусу". Н. П. Раевский более детально рассказывает этот же эпизод. "Начало обычное": решили устроить очередной бал в привычном месте - в гроте. На что князь Владимир Сергеевич Голицын (соратник Ермолова, командир, который представлял Лермонтова к награждению золотой саблей за храбрость) предложил устроить "настоящий бал" - в казенном Ботаническом саду. Лермонтов заметил, что не всем это удобно: казенный сад далеко за городом и затруднительно будет препроводить наших дам, усталых после танцев, позднею ночью обратно в город. Ведь биржевых-то дрожек в городе было три-четыре, а свои экипажи у кого были? Не на повозках же их тащить? "Здешних дикарей учить надо!" - сказал князь. Лермонтов был задет словами князя Голицына о людях, с которыми он был близок. Возвратившись домой, он поднял настоящий бунт. "Господа! - обратился он к своим друзьям. - На что нам непременно главенство князя на наших пикниках? Не хочет он быть у нас, - и не надо. Мы и без него сумеем справиться".
"Не скажи Михаил Юрьевич этих слов, никому бы из нас и в голову не пришло перечить Голицыну; а тут словно нас бес дернул, - прибавляет Раевский. - Мы принялись за дело с таким рвением, что праздник вышел - прелесть. Площадку перед гротом занесли досками для танцев, грот убрали зеленью, коврами, фонариками, а гостей звали по обыкновению с бульвара. Лермонтов был очень весел, не уходил в себя и от души шутил и смеялся…"
О поразительно хорошем настроении Лермонтова в тот день вспоминают все. Лорер пишет, что "Лермонтов необыкновенно много танцевал. Да и все общество было как-то особо настроено к веселию. После одного бешеного тура вальса Лермонтов, весь запыхавшийся от усталости, подошел ко мне и спросил:
- Видите ли вы даму Дмитриевского?.. Это его "Карие глаза"… Не правда ли, как она хороша?"
"Танцевали по песку, не боясь испортить ботинки, и разошлись по домам лишь с восходом солнца в сопровождении музыки", - вспоминает Эмилия Александровна.
Лермонтов "делал сильное впечатление на женский пол": "много ухаживал за Идой Мусиной-Пушкиной" (Арнольди) и за "Прекрасной брюнеткой" (Екатериной Быховец, красивой дочерью калужской помещицы, которая жила напротив Верзилиных). Быховец тоже говорит, что Лермонтов был весел и провожал ее пешком. "Все молодые люди нас провожали с фонарями; один из них начал немного шалить. Лермонтов как cousine предложил сейчас мне руку; мы пошли скорей".
С Голицыным, который, в общем, Лермонтову никогда не был врагом - напротив, ценил его и как храброго офицера, и как прекраснейшего поэта, - вышло… нехорошо. На бал в "гроте Дианы" его не пригласили; более того - даже не дали ему знать. "Но ведь немыслимо же было, чтоб он не узнал о нашей проделке в таком маленьком городишке. Узнал князь и крепко разгневался - то он у нас голова был, а то вдруг и гостем не позван. Да и нехорошо это было…" - признает Раевский.
В ответ - "в отместку" - Голицын не пригласил "лермонтовскую банду" на собственный бал, который должен был состояться 15 июля, в день его именин, и именно в казенном саду (как он и предлагал с самого начала). Голицынский бал совершенно не удался, но об этом позже.
"Дикарь с большим кинжалом"
В кружке лермонтовских друзей велся "точный учет" всех приключений. Пикники, кавалькады, балы, поездки - все зарисовывалось. Рисовались и портреты действующих лиц. Васильчиков подробно описывает одну такую картинку: "Помню и себя, изображенного Лермонтовым, длинным и худым посреди бравых кавказцев. Поэт изобразил тоже самого себя маленьким, сутуловатым, как кошка вцепившимся в огромного коня, длинноногого Монго-Столыпина, серьезно сидевшего на лошади, а впереди всех красовавшегося Мартынова в черкеске, с длинным кинжалом. Все это гарцевало перед открытым окном, вероятно, дома Верзилиных. В окне видны три женские головки. Лермонтов, дававший всем меткие прозвища, называл Мартынова "дикарь с большим кинжалом" или "Горец с большим кинжалом" или просто "господин Кинжал". Он довел этот тип до такой простоты, что просто рисовал характерную кривую линию да длинный кинжал, и каждый тотчас узнавал, кого он изображает".
Мартынову вообще доставалось - в основном, возможно, за общую живописность облика и за обидчивость. С чувством юмора, особенно в том, что касалось лермонтовских шуточек, у Мартынова всегда дело обстояло плохо, еще с юношеских лет.
Мартынов приехал на Кавказ, будучи офицером Кавалергардского полка. Предполагалось, что он сейчас же сделает блестящую карьеру и всех поразит своей храбростью и тотчас получит чины и награды. За обеденным столом у генерал-адъютанта Граббе Мартынов высказал это намерение с детской простотой; Граббе немного посмеялся над самоуверенностью молодого офицера и объяснил ему, что на Кавказе "храбростью никого не удивишь". Награды здесь даются не так-то легко. В общем, Мартынова, человека внешне красивого, несколько помпезного, вместе с тем недалекого и чересчур убежденного в своих непревзойденных достоинствах, как говорят сейчас, обломали.
"Защитники" Мартынова любят повторять, что Лермонтов "сам нарвался" своими бесконечными издевками. Мол, допекал человека - ну и допек.
Однако стоит обратить внимание и на обратную сторону медали. Мартынов в общем-то "сам нарывался" на то, чтобы над ним смеялись. Дело в том, что Николай Соломонович чрезвычайно серьезно, практически благоговейно относился к собственной персоне. Он словно бы не жил, а нес драгоценного себя сквозь время и пространство. Костенецкий, состоявший в то время при штабе в Ставрополе, вспоминает, каков он был в 1839 году: "К нам на квартиру почти каждый день приходил Н. С. Мартынов. Это был очень красивый молодой гвардейский офицер, блондин со вздернутым немного носом и высокого роста. Он был всегда очень любезен, весел, порядочно пел под фортепиано романсы и полон надежд на свою будущность; он все мечтал о чинах и орденах и думал не иначе как дослужиться на Кавказе до генеральского чина. После он уехал в Гребенской казачий полк, куда он был прикомандирован, и в 1841 году я увидел его в Пятигорске. Но в каком положении! Вместо генеральского чина он был уже в отставке всего майором, не имел никакого ордена и из веселого и светского изящного молодого человека сделался каким-то дикарем, отрастил огромные бакенбарды, в простом черкесском костюме, с огромным кинжалом, в нахлобученной белой папахе, мрачный и молчаливый".
Одного этого портрета достаточно, чтобы начать рисовать карикатуры; а уж по контрасту с мечтами о генеральском чине и т. п. устоять, тем более такому язве, как Лермонтов, практически невозможно.
Интересно также, что Костенецкий в истории о дуэли "более всех стоит на стороне Мартынова и приводит самые для Лермонтова невыгодные сведения", - как указывает Висковатов.
Справедливости ради можно прибавить, что обычно Мартынов носил форму Гребенского казачьего полка. Однако он находился в отставке и поэтому "делал разные вольные к ней добавления". Он носил белую черкеску и черный бархатный или шелковый бешмет или, наоборот, черную черкеску и белый бешмет. В дождливую погоду надевал черную папаху вместо белой. Рукава черкески засучивал, что придавало "всей его фигуре смелый и вызывающий вид". Мартынов, конечно, очень хорошо сознавал, что красив, высок, эффектен и любил принимать преувеличенные позы, старательно демонстрируя свои достоинства. Рука сама тянулась к карандашу при виде этой фигуры…
Вот Мартынов въезжает в Пятигорск. Кругом пораженные его красотой дамы. "И въезжающий герой, и многие дамы были замечательно похожи". Подпись под рисунком: "Господин Кинжал въезжает в Пятигорск".
На другом рисунке огромный Мартынов с огромным кинжалом от пояса до земли беседует с миниатюрной Наденькой Верзилиной, на поясе которой миниатюрненький кинжальчик.
Нередко Мартынов изображался верхом. Он ездил "плохо, но с претензией - неестественно изгибаясь". На одном из рисунков Мартынов в стычке с горцами кричит и машет кинжалом, причем лошадь мчит его прочь от врагов. Лермонтов по сему поводу (как вспоминает Васильчиков) замечал: "Мартынов положительно храбрец, но только плохой ездок, и лошадь его боится выстрелов. Он в этом не виноват, что она их не выносит и скачет от них". Очевидно, намек на какую-то историю, в которой Мартынов свое бегство сваливает на лошадь, а себя по-прежнему выставляет героем. Лермонтов не стал бы такое выдумывать и наговаривать на товарища, приписывая ему мнимую трусость: даже сам Мартынов, утверждавший, что Лермонтов "не пропускал ни единого случая, где он мог бы сказать мне что-нибудь неприятное", отпускал всевозможные колкости и остроты - все, "чем только можно досадить человеку, не касаясь его чести". Чести Лермонтов не касался - не клеветал, если чего-то не было.
Все эти рисунки разглядывали в кругу друзей. Не щадили никого - Лермонтов, как известно, позволял и смеяться над собой, и первый над собой смеялся. Мартынову приходилось терпеть - деваться некуда, ведь доставалось даже девицам. Однажды Мартынов вошел, когда Лермонтов с Глебовым что-то с хохотом рисовали в альбоме. Мартынов потребовал, чтобы ему показали рисунок. Он был уверен, что это какая-то особо злостная карикатура на его особу. Но Лермонтов захлопнул альбом. Мартынов хотел выхватить альбом, Глебов здоровой рукой отстранил его (вторая рука у Глебова была на перевязи - он был ранен в ключицу и до сих пор не оправился). Лермонтов тем временем вырвал листок и убежал. Мартынов затеял с Глебовым ссору, и тот тщетно убеждал разъяренного Николая Соломоновича в том, что карикатура не имела к нему никакого отношения.
Думается, так и было. Рисунок не относился к Мартынову. Это было нечто совершенно иное, и Лермонтов просто не хотел, чтобы Мартынов узнал о чем-то. Будь на рисунке "господин Кинжал", от него бы это не таили. Но в силу самовлюбленности Мартынов был убежден в том, что мир вращается вокруг него и, следовательно, любой утаенный рисунок, любая шепотом произнесенная фраза - это о нем… Нет, он именно что "нарывался".
Тринадцатое июля
Обыкновенно у Верзилиных принимали по воскресным дням, и тогда в их салоне бывали танцы. Тринадцатое июля было воскресенье. Сошлись гости - полковник Зельмиц с дочерьми, Лермонтов, Мартынов, Трубецкой, Глебов, Васильчиков, Лев Пушкин - все те же лица. Обсуждали бал, который "в пику" "лермонтовской банде" устраивал Голицын на свои именины. Идти или не идти? Их не приглашали… Танцы шли вяло. Эмилия Александровна дулась на Лермонтова, он приставал к ней и умолял "сделать хоть один тур". Наконец, когда он взмолился: "Мадемуазель Эмилия, прошу вас на один только тур вальса, в последний раз в жизни!" - она смилостивилась и потанцевала с ним. После этого Лермонтов усадил Эмилию около ломберного стола, сам сел рядом, с другой стороны устроился Лев Пушкин… "Оба они, - рассказывала Эмилия Александровна, - отличались злоязычием и принялись взапуски острить. Собственно, обидно злого в том, что они говорили, ничего не было, но я очень смеялась неожиданным оборотам и анекдотическим рассказам, в которые вмешали и знакомых нам людей. Конечно, доставалось больше всего водяному обществу, к нам мало расположенному, затронуты были и некоторые приятели наши. При этом Лермонтов, приподнимая одной рукой крышку ломберного стола, другою чертил мелом иллюстрации к своим рассказам".
Князь Трубецкой играл на рояле "что-то очень шумное". Надежда Петровна разговаривала с Мартыновым. Тот был при своим любимом длинном кинжале и "часто переменял позы, из которых одна была изысканнее другой". Лермонтов быстро рисовал его фигуру то так, то эдак. Мартынов перехватил брошенный на него взгляд Лермонтова, нахмурился.
- Престаньте, Михаил Юрьевич! - сказала Эмилия Александровна. - Видите - Мартынов сердится.
Фортепиано играло громко, поэтому они разговаривали, не понижая голоса. Лермонтов ответил Эмилии - ив этот самый миг, как нарочно, Трубецкой оборвал игру. На весь зал отчетливо прозвучало слово "Кинжал", которое произнес Лермонтов. Мартынов побледнел, засверкал глазами, губы у него затряслись. Он быстро подошел к Лермонтову и сказал:
- Сколько раз я просил вас оставить свои шутки, особенно в присутствии дам!
"Меня поразил тон Мартынова и то, что он, бывший на "ты" с Лермонтовым, произнес слово "вы" с особенным ударением", - признавалась Эмилия.
Бросив Лермонтову обвинение, Мартынов тотчас отошел. Эмилия обратилась к Лермонтову:
- Язык мой - враг мой!
- Это ничего, - спокойно отозвался он. - Завтра мы опять будем добрыми друзьями.
Танцы продолжались как ни в чем не бывало. Никто и не заметил этой краткой вспышки. Лев Пушкин, сидевший близко и все слышавший, также не придал значения этому обмену репликами. Скоро стали расходиться. Выходя из дома, Мартынов придержал Лермонтова за рукав. Что произошло между ними, какие слова были сказаны - никто в точности не знает. Но это был вызов на ту самую дуэль, которая станет для Лермонтова роковой.
Эмилия передает так: "После уж рассказывали мне, что когда выходили от нас, то в передней же Мартынов повторил свою фразу, на что Лермонтов спросил: "Что ж, на дуэль, что ли, вызовешь меня за это?" Мартынов ответил решительно: "Да", и тут же назначили день".
Другая версия того же диалога:
- Вы знаете, Лермонтов, что я очень долго выносил ваши шутки, продолжающиеся, несмотря на неоднократное мое требование, чтобы вы их прекратили.
- Что же, ты обиделся?
- Да, конечно, обиделся.
- Не хочешь ли требовать удовлетворения?
- Почему же нет?
- Меня изумляют и твоя выходка, и твой тон… Впрочем, ты знаешь, вызовом меня испугать нельзя. Хочешь драться - будем драться, - сказал (как передают) Лермонтов.
- Конечно, хочу, - отвечал Мартынов. - И потому разговор этот может считаться вызовом.
В своих показаниях Мартынов также сводит диалог к этой теме: "При выходе из этого дома я удержал его за руку, чтобы он шел рядом со мной; остальные все уже были впереди. Тут я сказал ему, что прежде я просил его прекратить эти несносные для меня шутки, но что теперь предупреждаю, что если бы он еще вздумал выбрать меня предметом для своей остроты, то я заставлю его перестать… Он (Лермонтов)… повторял мне несколько раз кряду, что ему тон моей проповеди не нравится, что я не могу запретить ему говорить про меня то, что он хочет, и в довершение прибавил: "Вместо пустых угроз ты гораздо бы лучше сделал, если бы действовал. Ты знаешь, что я никогда не отказывался от дуэлей, следовательно, ты никого этим не запугаешь"".
Лорер также передает эту версию: "… Шутки эти показались обидны самолюбию Мартынова, и он скромно заметил Лермонтову всю неуместность их. Но желчный и наскучивший жизнью человек не оставлял своей жертвы, и, когда однажды снова сошлись в доме Верзилиных, Лермонтов продолжал острить и насмехаться над Мартыновым, который, наконец выведенный из себя, сказал, что найдет средство заставить замолчать обидчика. Избалованный общим вниманием, Лермонтов не мог уступить и отвечал, что угроз ничьих не боится, а поведения своего не изменит".
Ни Васильчиков, ни Глебов, ни Лев Пушкин - никто не придавал этой ссоре большого значения. Закончив разговор вызовом на дуэль и расставшись с Лермотовым возле дома, Мартынов вошел в квартиру и стал ждать своего соседа Глебова. Минут через пятнадцать явился и Глебов. Мартынов попросил его быть секундантом. Тот согласился. Начались переговоры.