Каждый взвод построил свою землянку, и по окончании строительства началась обычная лагерная жизнь: подъем и отбой, трехразовое питание, наряды в караул и на кухню. Когда не было нарядов, проходили утренние занятия, вечером политзанятия (читка газет, беседы) и свободное время. Занятия проходили вяло, к чему все это! Война кончена, скорее бы домой. Солдаты и офицеры ждали демобилизации. Вечерами писали письма, делились мыслями о будущем.
Сразу же по прибытии в лагерь все сдали оружие. Его выдавали теперь, как и в мирное время, только при несении караульной службы. Строго, под угрозой трибунала, потребовали сдать все трофейное оружие. Я отнес свой автомат старшине, а он стал требовать карабин, который числился за мной. Мы долго препирались. Я - ему: "Знать ничего не знаю, давно раздобыл автомат, а где карабин, не знаю, ведь я был в медсанроте…" Он - мне: "Почему не сдал карабин, когда нашел автомат, за тобой карабин числится, а не автомат? Что мне теперь делать?" В конце концов он плюнул и, поняв, что ничего не добьется, с ворчанием отпустил меня.
У меня с вычислителем соседней батареи Новоселецким был трофей на двоих: маленький изящный, дамский пистолет "вальтер" с обоймой пуль. Договорились, что тот, кто первый демобилизуется, возьмет его с собой. Опасаясь весьма вероятного шмона, мы зарыли его в тайнике под деревом, предварительно густо смазав. Однако позже, в спешке внезапного переезда, мы забыли его вырыть, и он, думаю, до сих пор захоронен в том лесу.
Вскоре после прибытия в лагерь состоялось торжественное награждение всех фронтовиков. Награждали побатарейно. Выстроились на поляне, и командир полка или бригады вызывал награждаемого и лично вручал ордена и медали. Вызвали меня и вручили орден Славы 3-й степени и удостоверения к медалям "За победу в Отечественной войне", "За взятие Берлина" и "За освобождение Варшавы". Почему удостоверения? Еще не успели отчеканить медали. Первые две медали я получил уже в Москве, а последнюю медаль аж 20 лет спустя. Естественно, я был горд и счастлив. Жив, имею только легкое ранение и награжден почетным орденом, которым награждали только фронтовиков за конкретные действия при столкновении с противником и который в батарее получили только 2 или 3 человека. Тогда на плакатах, открытках часто печатали "образцового" русского солдата с орденом Славы и медалью "За отвагу". Вот и я почти такой (медаль "За боевые заслуги" на ступеньку меньше). После награждения всю батарею сфотографировали, и эта карточка мне дорога и напоминает те первые послевоенные дни.
Кончался май, и однажды трех москвичей с образованием не ниже 7 классов вызвали в штаб дивизиона: меня, Кириченко и еще кого-то. Там сидела комиссия из бригады. Выделялся один человек от дивизиона на Парад Победы. Отбирали в основном москвичей. Пусть дома побывают и в параде поучаствуют. Выбор, естественно, пал на Кириченко. Он больше всех служил, и наград больше. Ему позавидовали, что дома побудет (это главное!), а парад - это нагрузка, ежедневная муштра строевой подготовкой, которая и здесь всем осточертела. Вот такой взгляд был в то время. Вернувшись из Москвы, он рассказывал о том, как все проходило, как он побывал дома и какова жизнь в Москве.
Как-то вместо занятий я отпросился разведать местность. Меня легко отпустили, и я, захватив на всякий случай случайно оказавшуюся у меня наличность в немецких марках, направился перелесками в сторону недалеко расположенного города (память на местность у меня была хорошая). Лес кончился, и передо мной, хорошо обозримый с пригорка, появился типичный немецкий городок с черепичными крышами невысоких домов и высокой башней костела (или кирхи) в центре. Правда, башня и сам костел были сильно повреждены бомбежкой или обстрелом. Крест уцелел, но скособочился и висел, как подбитая птица. Это был Ратенов. Внизу просматривалась речка с небольшой плотиной, перегораживающей речку. Пройдя по плотине, я наткнулся на кирпичное производственное здание, за стеной которого слышался равномерный гул работающих станков. Как! Прошло несколько дней, и фабричка уже работает? Найдя вход, я поднялся по лестнице и постучал в дверь. Тотчас дверь открылась и вышла молодая улыбчивая немка со связкой "молний" и горстью желтых (под золото) форменных пуговиц нашей армии с выбитыми звездами, а также набором кожаных ремней и прочей армейской бижутерии! Я онемел от неожиданности. За пару недель наладить производство добротных вещей для нашей армии вместо нашей уродливой, ржавой продукции! Кое-как знаками и жестами я объяснился с немкой и на все деньги закупил пуговиц, значков и пару ремней.
Вернувшись в лагерь, я отложил часть покупок для себя, а остальное стал раздавать своим. И тут в нашу землянку набежали командиры из нашей и других батарей дивизиона. Я чувствовал себя неловко среди офицеров, умолявших выделить хоть что-то, и сказал, что, если меня отпустят, завтра принесу эту бижутерию всем желающим. Меня, конечно, отпустили, насовали денег, и пришлось составить длиннющий список "клиентов". Два дня я ходил в Ратенов, закупал все, что мне заказали, но главное, почувствовал себя вольной птицей и с интересом побродил по городу. Поразила быстрота, с которой установился порядок, и как быстро были расчищены улицы, а развалины отдельных домов аккуратно огорожены. Развалин оказалось не так много, как нам показалось при захвате города перед концом войны, когда пожары, казалось, охватили весь центр города.
Через несколько дней нас подняли по тревоге, и мы в спешном порядке переехали на окраину этого небольшого немецкого городка в бывшие немецкие казармы.
Германия после Победы
Казарма нашей бригады представляла собой замкнутый четырехугольник нескольких зданий с плацем посередине. В зданиях размещался личный состав батарей, учебные классы, отдельно столовая, клуб, штаб бригады и подсобные службы. Вокруг стоял мачтовый сосновый лес, придававший известный уют всей обстановке и как бы скрывавший казарму от посторонних глаз. Территория казармы была огорожена добротным забором.
После землянок и блиндажей казарма показалась нам раем. Комнаты на 6–8 человек, 2-ярусные койки с матрасами, паркетные полы, туалеты и великолепная душевая комната в подвале главного здания. Душевая - это небольшой предбанник с вешалками и огромная, облицованная кафелем комната с десятками душевых распылителей, подвешенных к потолку и включаемых разом от общего горячего и холодного вентилей. Как мы плескались в этой бане! Офицерам вообще достались шикарные условия. Они жили в коттеджном поселке, расположенном в самом лесу и примыкавшем к территории казармы. Каждый из них имел квартиру в коттедже на 1–3 человек.
Начались армейские будни. Если бы не осточертевшие и казавшиеся нам, фронтовикам, ненужными занятия, особенно строевой, то первые месяцы послевоенной жизни представлялись несравненным благом мирной жизни. Конечно, возобновились наряды на теперь стационарную кухню для всей бригады и караульная служба в казарме и в городе, но это бремя считалось необходимым и естественным. Особенно "престижным" и даже интересным на первых порах была караульная служба по городу, особенно патрульная, которая существовала до появления комендантских подразделений. Патрули должны были следить за порядком в городе и вылавливать солдат, не имевших увольнительную. Идешь по городу втроем, вчетвером, заходишь в пивную пропустить пару кружек, затем в магазин приобрести какую-нибудь мелочь, а то и просто поглазеть.
Кстати, в Ратенове был цех или отделение знаменитых цейсовских оптических заводов, и я наконец приобрел несколько пар очков в роговых оправах. Непривычным был большой, по московским меркам, ассортимент оправ и дешевизна очков, немыслимая у нас в Москве. Многие быстро (непонятно быстро для меня) завели себе подруг и подружек среди молодых и не очень немок. Язык? Объяснялись знаками, жестами и, быстро нахватавшись, ходовыми фразами и словами.
А когда есть увольнительная, просто побродишь по городу, посетишь парикмахерскую, кинотеатр, местный театрик, часовщика, если забарахлили часы. Но все это началось после того, как мы привели себя в порядок.
Война кончилась, мы чувствовали себя победителями и, главное, освободителями народов Европы от фашизма. Мы находились в европейском городе, были молоды и полны надежд на лучезарное будущее, но хотели уже сейчас соответствовать моменту. Однако наше обмундирование не выдерживало никакой критики. Выгоревшие, частично заплатанные гимнастерки и штаны полугалифе, заправленные в видавшие виды обмотки, изношенные с заплатками ботинки, помятые примитивные пилотки никак не соответствовали облику солдата-победителя. В лагере на это обращали мало внимания, лишь бы была не рвань и чисто выглядело. Но здесь, в городе, появилось ощущение стыда за свой внешний вид, особенно если хотел познакомиться с девушкой. К счастью, среди трофеев, захваченных на немецких складах при окружении Берлина, были, помимо ящиков с консервами и шоколадом, отрезы армейского сукна и шерстяной ткани. Все это хранилось на нашей машине, а по окончании войны - в хозяйстве старшины. Мы по-братски поделили эти отрезы сразу по прибытии в казармы Ратенова. Мне достался отрез серого сукна и отрез зеленой шерстяной ткани. Цвет отрезов несколько не соответствовал цвету нашей формы, но тогда это не замечалось, тем более что наши гимнастерки и полугалифе нередко имели разный цвет - от бледно-зеленого до темно-синего. Почти все, кто заимел такой материал, бросились экипироваться.
У меня были хорошие маленькие часы швейцарской фирмы "Омега", и я, не без сожаления, но и не без труда, сменял их на добротные сапоги у нашего полкового сапожника. Кстати, тогда широко практиковался обмен трофеями. Теперь предстояло сшить форму. Кто-то порекомендовал мне хорошего немецкого портного, жившего недалеко от казарм. Я взял увольнительную и пошел к указанному дому, не задумываясь, как буду общаться. На подъезде трех- или четырехэтажного дома висела табличка на немецком языке с цифрой. Решив, что это квартира портного, я поднялся на 2-й этаж и позвонил. Дверь открыл щуплый пожилой немец, по моим меркам, почти старик. Я произнес из моего скудного запаса "гут морген" или "гутен тах" и протянул отрез. Он сразу догадался и пригласил словом и жестом в комнату, явно портняжную. Я, разложив отрез на столе и тыкая то в свою гимнастерку и штаны, то в материал, пояснял, что мне нужно, и, показав немецкую марку, делал вопросительное лицо, мол, сколько стоит. Он с трудом понял и стал что-то говорить. Теперь я силился понять его, произнося, что я по-немецки "никс", а вот "инглиш ес" (еще не выветрился запас английских слов и фраз, выученных в школе). Тут вошла (или он позвал) молодая приветливая и довольно симпатичная немка с хорошим животиком (беременна, понял я), знавшая столь же плохо, как и я, английский, и разговор, сопровождавшийся жестикуляцией и смехом, оживился. Портной примерил меня и, качая головой и тыча в гимнастерку и штаны полугалифе, приговаривал "никс гут, никс гут". Дело в том, что немецкие солдаты носили френчи или кителя, а я предлагал какую-то примитивную рубаху и непонятные брюки (таких галифе не носят, некрасиво, пояснял он через "переводчицу"). Я настаивал на своем, объясняя, что такова форма. Наконец он все понял. Договорившись о сроках и цене и выставив в качестве аванса 2 или 3 банки консервов (продуктообмен!), я, с некоторым сомнением (как бы немец не напортачил с формой!), ушел.
Однако форма оказалась отличная, и я, уже из сукна второго отреза, заказал "парадную" форму, китель и брюки, а позднее перешивку шинели из немецкой в нашу. Заказал и 2 фуражки, повседневную и парадную. Немец действительно оказался хорошим портным, и вскоре я щеголял в отличной форме, какой не было даже у многих офицеров, добавив кожаный ремень вместо армейского тряпичного. Частые посещения портного и наличие "переводчицы" сопровождались коротким обменом мнений на текущие темы. Портной, как и многие немцы, с которыми я контактировал, удивлялся доброжелательности солдат Красной Армии. Гитлеровская пропаганда вбила им в голову, что придут варвары, которые все разрушат, будут насиловать женщин и вообще уничтожат нацию. А оказалось, что враги обыкновенные люди, в большинстве достаточно культурные и, главное, не злопамятные и мстительные, а совсем наоборот, доброжелательные, хотя вначале настороженные. Как мой портной искренне, с жаром, ругал Гитлера, испортившего жизнь всем немцам! Однажды он вдруг сказал, что Гитлер дурак дураком, он должен был объединиться с русскими и… завоевать весь мир! На мой вопрос, зачем ему весь мир, зачем столько крови, разве надо и, вообще, допустимо грабить других, он не нашел, что ответить. Впоследствии он признался, что был не прав.
Наконец я приоделся. Теперь можно, не стыдясь, выходить в город, но главное, у меня будет что надеть, когда демобилизуюсь. Там, дома, беднота в разоренной стране, дефицит, еще долго ничего не достанешь, а то, что есть, стоит втридорога и будет недоступно. Я ведь хочу учиться, окончить институт, а студент что может? Теперь же я запасся одеждой на несколько лет, а дальше будет видно, жизнь покажет.
Уже наступил сентябрь, и в день своего двадцатилетия я снялся у хорошего фотографа в своей новенькой форме на фоне старинного резного кресла. Тут же отослал фото домой. Было еще несколько фото, но первое фото было наиболее качественное. Тогда все кинулись фотографироваться, и немецкие фотографы, так же как портные и парикмахеры, хорошо зарабатывали.
Вскоре после прибытия в казармы Ратенова я, как и многие разведчики, стал искать, как отвязаться от армейских будней с обязательным режимом, от занятий, которые теперь казались ненужными, от караулов, нарядов и прочего солдатского быта. Мой друг, разведчик Хвощинский, быстро устроился писарем бригады с вольным, почти гражданским режимом и повышенным денежным содержанием! Он же снабжал нас увольнительными в город, чем мы неоднократно пользовались.
Через некоторое время изменилось и мое положение. Замполит бригады предложил мне, как человеку, окончившему школу и поступившему в институт, организовать и обустроить бригадный клуб. Я с радостью согласился, так как это выводило меня из штата батареи и освобождало от армейских обязанностей. Я рьяно занялся обустройством выделенного мне помещения - большой комнаты со сценой. Очевидно, здесь был казарменный клуб немецкой части. Теперь я был "вольный казак", только ночевал в батарее. С утра до вечера я проводил в клубе. Мне выделили 2 или 3 солдат, и в течение короткого времени (одна или две недели) было очищено помещение, покрашены стены, натерты паркетные полы, найдена, занесена и расставлена мебель (столы, стулья, пара шкафов), подобрана небольшая библиотека и организована подшивка газет. Сразу после открытия, естественно в вечернее время, в клуб потянулись наши вояки, офицеры и солдаты, почитать газеты, взять книгу, написать письмо в спокойной, неказарменной обстановке. Я восседал на сцене за небольшим столом и наблюдал сверху за порядком в зале. День у меня был сравнительно свободен. Я искал литературу, продолжал обустраивать помещение, читал, если попадалось что-то интересное в нашей скудной библиотеке, а то и просто, взяв очередную увольнительную, отправлялся в город по своим внеслужебным делам: портной, парикмахер, кинотеатр, реже пивнушка и свиданки. Последние мне вскоре после разрыва с первой "подружкой" Хильдой наскучили, хотя все, кто мог вырваться в город, заимели своих подруг.
В конце 1945 года мне предложили офицерскую (или гражданскую?) должность: вести документацию в подразделении артснабжения нашей бригады. Предложение было заманчивым, с окладом 400 рублей. По установленному тогда курсу это составляло 800 марок (!), против жалких нескольких десяток, которые я получал как рядовой. Кроме того, работать надо было днем, а вечер свободен, и никаких занятий! Я сразу же согласился, кто же от такого отказывается! Началась почти гражданская служба в одной из комнаток штаба бригады, где было два стола, начальника подразделения и мой. Деньги я решил в основном откладывать для мирной жизни на первое время, когда демобилизуюсь и вернусь в Москву. В вечернее время я был свободен и мог заниматься своими делами. Да и днем работы оказалось не много. Требовалось вести учет движения материальных ценностей всего артиллерийского хозяйства подразделения. Это занимало у меня несколько часов. Мой начальник почти все время был в отлучке по своим делам, служебным и личным. Мне было вольготно одному в этой небольшой комнатке.
Все свободное время я усиленно восстанавливал свои знания по математике, готовясь вскоре демобилизоваться и вернуться в институт, а по существу, только начать там учиться. Занимался по своим школьным учебникам, которые мне прислали из дома. Так приятно было открыть учебник или задачник Рыбкина по геометрии или Киселева по алгебре и решать, решать одну задачу за другой. Помню курьезный случай. В один из выходных дней, когда в штабе не работали и только в отдельных комнатах кто-то что-то делал. Я только устроился за столом, раскрыл задачник и тетрадь, как в комнату без стука буквально ворвался офицер, дежурный по гарнизону, и еще за порогом закричал: "Что тут делаете? Пьянствуете!" Прокричал, но тут же осекся. Когда я, кивнув на разложенные книжки и тетрадь, объяснил, что занимаюсь, готовлюсь в институт, глаза дежурного от удивления округлились, он извинился, пробормотал что-то по поводу повального пьянства в выходные и, прикрыв дверь, удалился. Дело в том, что большинство, если не все (кроме начальства), сотрудников штаба использовали в выходные свои рабочие места для попоек с друзьями. Война кончилась, и каждый пытался как-то развлечься. Я был, пожалуй, один в штабе, а возможно, и в части, кто занимался не гульбой, а учебой.
В штабе незадолго до Нового года я познакомился с Левой Мечетовичем, нашим бригадным фотографом. Он оказался тоже москвичом и жил, как оказалось, рядом со мной: я на Арбате, а он в Староконюшенном переулке. Мы сразу же нашли общий язык, обменялись домашними адресами и подолгу вспоминали наш Арбат с его переулками, нашу довоенную школьную жизнь и строили планы на демобилизацию. Лева имел отдельную комнату на мансарде штаба, сплошь уставленную фотоаппаратурой и ящиками с фотоснимками. По моей просьбе он пытался найти мои фото, сделанные еще на Магнушевском плацдарме под Варшавой, но нигде их не обнаружил. Очевидно, их уничтожили или потеряли еще тогда, перед наступлением на Варшаву. В войну всякая информация о части после использования подлежала немедленному уничтожению. Напомню, что под страхом наказания вплоть до штрафной роты категорически запрещались дневники, запрещались всем, от офицера до солдата. За этим бдительно следили особисты полка. Поэтому так мало личных записей того времени.
Новый, 1946 год мы встречали вдвоем с Левой, запершись в его комнате и включив трофейный приемник. С боем кремлевских курантов клюкнули разбавленного спирта, закусили немудреной закуской и почувствовали себя на седьмом небе. Дальше пошли воспоминания и разговоры. Впервые для меня было ощущение праздника, сдобренное предчувствием скорой демобилизации.