До рассвета 29 декабря мы успели хорошо угоститься новогодними подарками, свалившимися с неба, и перенести все мины с бывшей нашей огневой позиции. Мы отдыхали еще два дня, так как на фронте было затишье. 31 декабря, ровно в 23 часа, мы вместе с нашей дивизионной артиллерией открыли беглый огонь по немецким артиллерийским батареям. В течение получаса мы, не жалея мин, вели огонь. Немецкие пушки так и не сумели нанести ответный удар. Только через полчаса мы услышали со стороны немцев тоскливый вой одинокого "ишака" - шестиствольного миномета. Над нашими головами пролетели шесть немецких мин и, глухо бухнув, шлепнулись в той, оставленной нами, балке.
* * *
Помню, еще на пути к фронту, в деревне Малая Елшанка, где нам выдали новое полевое обмундирование, котелки, химпакеты, бинты, каски, ботинки и обмотки, были нам выданы и пластмассовые патрончики с крышкой на резьбе. Внутри - ленточка, которую надо было собственноручно заполнить своими анкетными данными, завинтить патрончик наглухо, чтоб в него не попала сырость, и положить в кармашек. "Паспорт смерти" - так окрестили мы этот патрончик между собой. Не знаю, кто как, а я тот паспорт выбросил тихонько, чтоб никто не видел, и на его место положил в брюки свой талисман - предмет, который я должен буду сберечь до конца войны. Наверное, у всех моих товарищей были вещи, которые служили им талисманами, но говорить об этом было не принято: талисман "имел силу", если о нем знал только ты сам. Талисман свой я сделал собственными руками. К Сталинградскому фронту мы маршевыми колоннами продвигались от станции, где выгрузились из своего эшелона, скрытно и только ночами. Днем, соблюдая маскировку и тишину, мы отсыпались. На таком "привале" мы в первую очередь наедались из солдатской кухни, сушили портянки, и каждый занимался по своему усмотрению. Я же решил смастерить для себя деревянный мундштук. Доделал его и загадал: "Если я этот мундштук не потеряю, то вернусь с войны домой…" И не успел я спрятать его в самое надежное место - в карманчик брюк, наш старшина, проходя мимо, вырвал его у меня из руки и побежал по своим делам дальше. "Вот тебе на-а-а! - подумал я одеревеневши. - Сам загадал, чтобы не потерять!.. Значит, я не вернусь живым домой?!" Сижу и прикидываю: с ним, кадровиком, мне не справиться, и мундштук он мне не вернет… На душе у меня стало тоскливо. Погибать-то мне не хочется! И в ту же минуту меня осенила спасительная мыслишка: "Надо срочно смастерить еще один мундштук, но более красивый…" Через полчаса новый мундштук был готов, и я будто случайно оказался возле старшины с изделием в зубах. Тот увидел и предложил: "Меняем? А в придачу отдам тебе пачку махорки". Я обрадовался и обменял. Быстро вернулся на свое место и тут же немедленно зашил свой талисман в карманчик штанов. Радости моей не было предела! Значит, я теперь обязательно вернусь домой!
Раз на исходной позиции атаки мы, пехотинцы, очутились среди танков "Т-34" и "КВ". Экипажи вылезли перед боем подышать свежим воздухом, а мы скорей к ним - со своим любопытством.
Танкисты уважали пехоту и радовались нам взаимно. Тут были шутки-прибаутки. Нашлись и земляки. Всем было весело. Но один танкист-водитель был невесел.
- Знаешь, друг мой пехота, а я сегодня сгорю, - говорит он мне вдруг. Мы с ним стояли поодаль от всех. Я ему говорю:
- У каждого из нас одинаковый шанс остаться в живых. Нельзя же теперь вот так раскисать, как ты.
Танкист мне заметил с иронией:
- И ты как комиссар толкуешь? Я с первых дней войны в танке. Пять машин поменял. Конец мне сегодня, и точка. Ты пацан еще, тебе не понять… Я потерял свой талисман.
У меня все внутри сжалось, но я виду не подал.
Перед самым началом атаки, вроде посмеиваясь над танкистом, рассказываю это Суворову. Но Суворов неожиданно серьезно отнесся к моему рассказу, и мы с ним решили в атаке следовать за тем танком, чтобы в случае чего помочь экипажу спастись… Бегу и глаз не свожу, как мчится наш подопечный танк, маневрируя и уклоняясь от термитных снарядов (термитными в 1941–1944 годах в КА назывались кумулятивные снаряды. - Прим. ред.). Термитки летят с ревом, брызгая во все стороны искрами. Загорелись несколько танков слева и справа, но наш танк ведет огонь! Я уже выбросил из головы, что может что-то случиться. Он лихо воюет, этот парень! И вдруг танк на ходу взорвался. Искореженный, он по инерции пробежал метров десять и загорелся. Мы с Суворовым поспешили на помощь, но внутри танка сухо трещали патроны…
Или вот был случай. Стоим мы, несколько человек, на двуколке и наблюдаем, как на правом нашем фланге у соседнего с нами полка разгорается бой - фашисты пытались отбить высотку, которую наши соседи только что заняли. На двуколку забралось пять-шесть человек. Я стоял первым, а последним забрался лейтенант Стукач. Вдруг слышим - по звуку обессилевшая, издалека - летит пуля. Я наклонился и, потеряв равновесие, спрыгнул и потянул за собой остальных, так как мы держались за ремни друг друга. Стукач же удержал равновесие, но пригнуться не успел, и пуля ударила ему в залысину. Даже обессиленная, свалить она его, конечно, свалила Но видим - жив! Сам ее рукой нащупал среди влажных от крови волос, щерясь во весь рот, разглядывает и понять не может, как это он остался жив. Мы, обалдевшие, давай его качать: "Уррра! Лейтенанта пуля не берет!" Хлопцев вокруг нас набежало! Всем интересно: как это "пуля не берет"?.. Я тогда подумал, помню: наверное, у лейтенанта Стукача есть талисман…
А вот у Суворова… Сколько мы уже вместе с ним? С училища скоро год будет, как мы рядом. Не замечал я. И он про мой талисман не знает.
Уж очень хочется мне всю войну провоевать и живым остаться! Увидеть, какая она, жизнь, будет после войны! Я согласен на любые условия. Был бы угол свой, где поспать по-человечески. А остального для счастья много, всем хватит: солнце, чистая родниковая вода, тайга-матушка… А если у меня оторвет руку, обе ноги, выбьет один глаз?.. Я нарочно прикидывал по максимуму, на который согласен… И то не пропаду - буду рисовать! Рисовать люблю - умираю! Никаких наград не надо, лишь бы живым остаться! Ну, медаль "За отвагу", и хватит, чтоб знали все, что я воевал…
Мечтаю я так втайне от всех и щупаю свой талисман. Он тут. Захочу - выну посмотрю и обратно в пистончик его…
Если это суеверие, то были у меня и другие суеверные символы. В поведении. С убитых не брал даже часы! И я замечал: как только кто-то нарушал это мое суеверное правило, погибал сам. Закономерность какая-то действует. Ни в аллаха, ни в бога я не верю. Но и в ту ночь, когда тащил на себе в санроту Николая, укравшего мой хлеб, и он просил бросить его, я знал откуда-то совершенно точно, что если я действительно его брошу, то моя собственная вера в высшую справедливость жестоко накажет меня. А раз не бросил, то меня моя вера вознаградила - я остался живой до сих пор.
Еще заметил: кто слишком трусливо прячется, обязательно погибает. Усвоил эту примету настолько, что угадывал: "Убьет", - и редко ошибался.
Иногда трусость появлялась у тех, кто, получив ранение, полежит в госпиталях в глубоком тылу и вновь вернется на фронт. Расскажу об одном моем боевом друге, пулеметчике Николае Белозерове. (Это единственный человек, фамилию которого я здесь изменил.) Со своим "максимом" он расходовал патронов больше любого пулеметного расчета. У Белозерова было два вторых номера, которые обеспечивали его патронами. По-настоящему храбрый был вояка, ни разу не бросил огневую позицию, пока не прикажут. Однажды его легко ранило, и он был отправлен в тыл. Через некоторое время мы с ним встретились в штабе нашего полка, куда я попал на заседание полкового партбюро. Белозеров был безукоризненно чистый, пополневший, на гимнастерке орден Красной Звезды. Он был уже в офицерской форме с кубиками в петлицах - младший лейтенант.
- Мансур, здорово!
Обрадовался я встрече.
- Расскажи, как там, в госпиталях? - завистливо спрашиваю его. - Выспался небось?
Да, надо признать, завидовал я легкораненым. Что можно поспать на чистой койке, отмыться… От вшей бы избавиться!.. Например, Осекретов в нашей роте за два месяца боев получил три ранения! День-другой побудет в нашей роте и не успеет рассказать все свои любовные истории, как опять его легко царапнет. "Где Осекретов?" - спрашиваем друг у друга. "Ранило его, и он опять к своим девочкам подался…"
Белозеров мне тоже рассказал про своих девочек, хотя я в них совсем не знал тогда никакого толку. Ну а я ему про то, какие были у нас новости в его отсутствие. Мы с ним выпили по сто граммов - у негр было, закусили и вышли по балке на тропу, которая вела в наш батальон. Побежали мы той тропой через поле, и вдруг взревели немецкие "ишаки".
Мины летят с коротким ревом: значит, берегись! Спрыгиваем в первый попавшийся окоп - там уже несколько наших ребят. Коля нахлобучил каску. А я, как все, без каски. Подумал: "Он теперь новоиспеченный командир пульроты и, видимо, хочет личным примером заставить своих пулеметчиков носить каски, от которых нет никакого толку". Но смотрю - он глаза прячет. "Э-э, трусит Коля, - догадываюсь я. - Он не такой был раньше".
Взрывы пропечатали рядом, брызгая горячими и визгливыми осколками. Мы выскочили для броска вперед. Я побежал в следующий окопчик вместе со всеми, а Коля вдруг вернулся и спрыгнул обратно.
Оглушительные взрывы с треском опять проследовали один за другим. И один из этих взрывов был "глухим". Я снова выскакиваю, чтоб бежать дальше, и кричу: "Коля, пошли!" Да что же это он?! Сидит в окопе?.. Нет, что-то не так. Бегу туда, где он остался…
Каска пробита осколками мины, выбрызнул серо-красный мозг, лицо у Коли черное, руки изуродованы… Мина ударилась о заднюю стенку его окопчика.
Все, что принадлежало Белозерову - орден Красной Звезды, документы, новенький пистолет "ТТ", - я передал комиссару батальона.
Суворов мне говорит:
- Ты, наверно, в рубашке родился, Мансур? Уж сколько раз ты чудом от смерти уходил.
Я слушаю его и щупаю свой талисман - тут он…
Мой друг Суворов две последние недели как-то по-особенному мрачен.
Спрашиваю:
- Куда делся наш юморист Суворов?
Молчит. Ответит мне "да" или "нет", и все.
Однажды вынул все свои документы, разложил их и прочитал вслух, чтоб слышал я. У него есть дочурка, жена, мать. Адрес зачитывает домашний. Потом собрал, завернул все в тряпицу и положил в карман гимнастерки:
- Все отправишь моим в Кучкарь.
У меня внутри все перевернулось и заныло. Суворов ли это? Не узнаю своего друга.
- Чую я, Мансур, скоро конец мне.
Я, как ни стараюсь его взбодрить, вижу, что он уходит "в себя" и совершенно замкнулся… Он стал равнодушен ко всему.
Может, потерял чего?! Но боюсь спросить. Потому что, если у Суворова есть талисман, я не должен про это знать.
Десятого января 1943 года, когда стих бой за хутор Дмитриевка и уже наступала тишина, Суворов Павел Георгиевич был убит разрывной пулей в голову. Одинокая шальная пуля издалека прилетела, издавая протяжный звук. После этого с фашистской стороны никто не стрелял.
Я плакал, как плачут женщины у гроба любимого человека. Ревел, как ревут от великой несправедливой обиды малые дети.
…Однажды он мне рассказал, за что был награжден орденом Красной Звезды. В первые дни войны его полк отходил от города Бреста на восток. На одной станции стоял в тупике крытый вагон со взрывчатым материалом, шедший по особой накладной на нужды горнорудной промышленности. Один железнодорожник сообщил об этом командиру полка. Саперов не было в полку. Суворов отрекомендовался горным техником и взялся посмотреть груз. Да, в мешках оказался аммонит, а в металлическом ящике-сейфе капсюли-детонаторы. Отдельно были сложены бикфордов шнур, электромагистральные провода, нашлись и электропалильные машинки. Поселок имел три приличных здания - школу, больницу и гостиницу, которые решили заминировать. Времени было в обрез, но Суворов успел. Провода ему хватило и для дублирования взрывной сети. Эвакуировав население, полк оставил этот населенный пункт, и, когда гитлеровцы ворвались в поселок и расположились в зданиях, мощные взрывы потрясли землю…
Похоронили мы Суворова у хутора Дмитриевка. Присутствовали на похоронах все офицеры батальона. Павел Георгиевич был общим наставником минометной роты, а наш с ним миномет был основным в роте, и расчет наш назывался "суворовским"…
Мы с Фуатом осиротели, и я думал, что сроду не воспряну духом. Пока Суворов был жив, я всячески старался своим поведением радовать его. Как будто я жил и действовал только ради того, чтобы получить от Суворова одобрение… Спасибо всем моим боевым друзьям. Они заботились обо мне и проявляли чувство дружбы как могли.
Писали мы письма родным Суворова в Кучкарь на Урале. Но какие утешительные слова ни пиши, а слов "погиб смертью храбрых" не заменишь никакими другими словами…
* * *
Еще девятого января пронеслась по окопам весть, что на нашем участке боевых действий командование предложило фашистам сдаться, чтобы предотвратить бессмысленное кровопролитие. Но фашисты отклонили ультиматум, который гарантировал им жизнь, и на другой день мы штурмом брали Дмитриевку. Если бы фашисты ультиматум приняли, если бы не было боя за Дмитриевку, мой дорогой друг и командир Суворов Павел Георгиевич мог бы остаться в живых. Я должен отомстить! Я должен крепко отомстить за Суворова!..
И вот с боем мы врываемся в местечко Питомник. Сколько жив буду, не забыть мне то аэродромное поле в Питомнике. Фашисты свезли сюда своих раненых, но эвакуировать их в Германию не успели. Раненые немцы погибали, замерзая на запорошенном снегом бетоне. Тысячи людей, замерзающих заживо… Некоторые ползли по аэродромному полю, опираясь на руки, с которых уже отвалились пальцы…
Смотрит на меня тускнеющими глазами немец, у которого носа практически нет и лицо отморожено, который не может двигать челюстью, худой и обросший, у которого еще не смерзся мозг и еще еле-еле бьется сердце… Вынести не могу, как мучается человек, взглядом вымаливая пулю, но добить его не поднимается рука… Другой свалился сам и уйдет в спасительное небытие через десять-пятнадцать минут… Спасти их невозможно: это уже необратимый процесс умирания, все конечности отморожены…
И стыдно мне этих мыслей, стыдно непрошеной жалости. Как бы кто из ребят наших не заметил: ведь у меня погиб друг, и я должен мстить!.. И вдруг вижу: один наш солдат так же испуганно, как я, смотрит в глаза немцу, который стоит на четвереньках. Оба смотрят то в глаза друг другу, то на пистолет, который в руках у солдата. Немец даже кивнуть не может, закоченел. Глазами моргнул: "Да…" Солдат выстрелил ему в висок… Человек уже мертвый, а не падает - смерзся. Стоит как "козлина", как "скамейка", из пробитой головы не идет кровь… Мы скорей ушли оттуда, чтобы не смотреть на мучения тысяч умирающих немцев…
Фашизм тем и преступен, что не только допускает, но заранее предусматривает такие методы утверждения своей идеологии. Фашизм не разжалобишь человеческим страданием. Сколько людей было истреблено фашизмом без всякой на то военной необходимости, а лишь по признаку национальности. Истреблено аккуратно, без эмоций, с загодя подготовленными газовыми камерами, печами для сжигания трупов, приемниками для "отходов"… Страшная идеология. Не хочу сказать - варварская, потому что "фашизм" в моем восприятии звучит страшнее, чем "варварство".
На аэродроме в Питомнике - горы посылок, подготовленных для отправки в Германию. В них - награбленные ценности…
Сам Питомник - несколько дворов. Но оказалось важным другое. Здесь была сосредоточена немецкая автотранспортная техника, аккуратно законсервированная и установленная строгими рядами по подразделениям, - около семнадцати тысяч единиц! Со стороны было похоже на небольшой город с улицами, кварталами…
Заходим с Худайбергеновым Фуатом в один блиндаж. Настоящие апартаменты. И кухня, и спальня, и туалет тебе тут! Духами пахнет. Разные напитки и в бутылках, и во фляжках, и в термосах. Кофе еще теплый. В коробке - на одной из двухспальных кроватей - собачка. Лохматая, с ослепительно белой кудрявой шерстью. Дрожит чего-то. Да, неплохо - причем до самого последнего момента - было устроено командование тех замерзающих на аэродромном поле немецких солдат… В наших вещмешках была трофейная колбаса. Дали мы собачке колбасы и вышли. Закрыли дверь и написали углем: "Заминировано". Жалко, если кто-нибудь из наших сгоряча пристрелит дрожащую собачку. Собачка-то здесь при чем?..
Хотя меня никогда не интересовали никакие трофеи, в том блиндаже привлекла мое внимание одна бархатом обшитая коробка, и я открыл ее. Там оказалась целая коллекция орденов, и я решил их забрать, чтобы передать в штаб полка. На другой день меня вызвал к себе комбат. Там я увидел незнакомого высокопоставленного, со "шпалами" на петлицах, немолодого с двойным подбородком офицера. Я доложил, обращаясь к комбату:
- Товарищ капитан, младший лейтенант Абдулин явился по вашему приказанию!
- Вольно, садись. Рассказывай представителю особого отдела корпуса, какие трофеи ты нашел вчера, - кивнул головой в его сторону.
- Немецкие ордена, - отвечаю.
- Почему не передал своему начальству?
- Не успел еще.
- Вот и передай их товарищу полковнику, пока сам цел.
"Как так? Цел или не цел?" - подумал я, проклиная эти трофеи.
- Разрешите идти и предоставить?
- Идите.
Не успел я выйти из блиндажа, как со стороны немцев с ревом по нашей траншее рванули тяжелые мины. Немцы несколькими залпами из своих "ишаков" обстреляли нас и бросились в атаку. Но мы своим ответным огнем остановили их. С наступлением тишины я поспешил в окоп, где оставил свой вещмешок. Но я не нашел ни своего окопа, ни вещмешка… "Вот тебе и "пока сам цел", - подумал я и вернулся к своему комбату с пустыми руками….
Зашли в другой блиндаж. Тут проживала, наверное, обслуга, ничего интересного вроде бы нет. Но в одном углу - мне показалось - под толстым слоем одеял лежит на боку с поджатыми коленками человек. Я показал Фуату. Он кивнул: "Да". Отворачиваю одеяло за угол - лежит немецкий офицер в новом обмундировании.
- Хальт! Хенде хох! - подаю команду.
Офицер сел, смотрит на нас.
- Хальт, хальт, - показываю ему автоматом на руки, чтоб сдавался, значит, в плен.
Офицер вроде хочет встать, опершись левой рукой, но правую вдруг резко к кобуре… Что ж, не хочешь, как хочешь - короткая очередь из автомата не дала офицеру вытащить "парабеллум". Вышли мы из блиндажа, решив быть более осторожными. Так можно и нарваться…
В Питомнике мы обнаружили машину с шоколадом. Кому он предназначался? Вряд ли тем немецким солдатам, которые грызли лошадиные копыта, чтоб не умереть с голоду…
После Питомника был Гумрак. Фашисты оставили станцию после непродолжительного сопротивления. Заходим в концентрационный лагерь для советских военнопленных. Часть людей была на грани смерти, но все же живые, и их срочно вывезли в госпиталь. Несколько тысяч трупов были штабелями сложены в открытом поле…
Один ужас сменяется другим. Как выдюжить мне этот кошмар? Если от пули не погибну, то точно сойду с ума!
От Гумрака до Сталинграда всего пятнадцать километров. Фашисты совсем не сопротивляются - бегут.