Спас положение Гриша. Не знаю, как бы все сложилось, если бы он не приехал, не заказал заранее ужин, не разрядил обстановку. Видно, нервы сдали, но меня в тот вечер раздражало все: Осина жена, какая-то провинциальная суета, этот стол "а-ля рюс" с непременной водкой и селедкой. Я не пью и никогда не пила этот яд, но так полагается после семнадцатилетней разлуки. Нам всем надлежит напиться, упиться, лишившись всякого рассудка, рыдать друг у друга на плече. Таковы правила и традиции. Я понимала, что нельзя даже помыслить, чтобы этого не произошло.
Катя так и не приехала со своей Камчатки, хотя Иосиф сказал, что оповестил ее.
Видимо, он мало с ней общался, потому что не мог определенно ответить на мои расспросы о ее жизни, семье, дочери. Но я все еще надеялась, что все как-то образуется, уладится и мы с Олей все же окажемся в атмосфере семейного тепла. Хотя первые признаки того, что этого так и не случится, уже были налицо.
Особенно докучало повышенное внимание советских властей. Они быстренько все решили за меня: в какой школе учиться Оле, где нам жить (была предоставлена прекрасная квартира в доме ЦК на улице Алексея Толстого, от которой я тут же отказалась), заставили подписать документы на восстановление советского гражданства. Словом - от чего уехала, к тому и приехала. Мне устроили пресс-конференцию, о которой я не просила, с заранее заготовленными вопросами и ответами, без иностранных журналистов. Я все же постаралась использовать эту возможность для того, чтобы раз и навсегда объяснить, что мое возвращение продиктовано только личными, а не политическими мотивами, и попросить прессу впредь оставить меня в покое".
Из выступления Светланы Аллилуевой на пресс-конференции:
"Прошу вас всех понять, что я вернулась в город, где родилась почти 59 лет назад. Здесь моя школа, мой университет, мои друзья, дети, внуки. Я наконец дома. Что вам еще? Что я должна объяснить? Меня приняли с великодушием, с доброжелательностью, которой я даже не ждала. Нас приняли, как принимали блудного сына в библейские времена. Я бесконечно благодарна".
Конечно, далеко не все чувства были высказаны ей тогда перед журналистами. Все было гораздо глубже, сложнее и трагичнее.
Из интервью Владимира Аллилуева:
"Светлана призналась мне, что все эти годы ее не покидало чувство вины. Сколь она ни старалась, у нее не получалось жить так, как американцы, наслаждаться жизнью, как они. Жизнь за границей утратила для нее смысл. Хотела жить среди интеллигентов, писателей, художников, заниматься сочинительством, языками, историей, но не вышло. Сложилась ли ее жизнь? Не знаю. То, что у нее была куча мужей, это ее дело. У нее трое детей: сын -профессор, дочь - вулканолог, еще одна дочь есть. Конечно, на ее судьбе, как на всей нашей семье, лежит отпечаток близости к Сталину. Это наш общий крест. А у нее еще и характер от отца и матери - резкий, неуступчивый, несдержанный. Какое уж тут тихое семейное счастье в окружении любящих и любимых родственников?
Возвращение в Москву у Светланы сразу не заладилось. Она нормально общалась только со мной, нашим двоюродным братом Сашей и сыном Василия Александром Бурдонским. Повидалась-то почти со всей многочисленной родней, да только лучше бы этого не было. Со всеми переругалась, перессорила между собой. Сын Якова Евгений Джугашвили рассказал мне, что их семья, в которой просто царил культ Сталина, с почетом и уважением приняли свою родную тетку. И его просто потрясло, что через некоторое время в военную академию, где он служил, пришло письмо от Светланы, где сообщалось о побочных незаконных доходах полковника Джугашвили, о его жизни на широкую ногу, было требование разобраться. Хорошо, что это были уже не "старые добрые времена" и никто не обратил на письмо внимания. Она и мне наговорила массу гадостей про сына Иосифа и его жену".
С Иосифом сложилось хуже всего. Даже спустя много лет в общении с нами Светлана Иосифовна не могла скрыть неприязни к его жене, своему внуку Илье, а главное, она была уверена в том, что сын по заданию КГБ специально своими звонками и слезными письмами "выманил" ее в Москву.
Из интервью Иосифа Аллилуева:
"Знаете, когда мы стали перезваниваться и она заговорила о возможном возвращении в Москву, я оказался в сложном положении. Я же не мог сказать матери, чтобы она не приезжала. Сиди, мол, и не рыпайся. Если бы я так сказал, то не знаю, что было бы. Но я и не уговаривал. Лишь пару раз высказал мысль, что живут же люди как люди, вместе с семьей, а не через океан. Может быть, это и было воспринято, как "выманивание".
Когда она приехала, то тут начались просто чудеса. Я никогда и никому этого не рассказывал. К тому времени прошло 17 лет, как мы были оставлены, выросли в этой стране, анев Америке. И тем не менее с ее стороны не было даже намека на чувство вины за то, что устроила нам сложности, неприятности. Может быть, и жизнь была бы у нас другая. Никакого раскаяния, а, наоборот, был произведен "смотр войскам": квартира не такая, жена не такая, сын не такой. Короче, пошло-поехало. Мне ее фраза запомнилась: "Я вернулась к тому, от чего уехала!" А к чему ты хотела вернуться? У нас ничего не изменилось.
Потом был просто безобразный эпизод. В партком института, где я тогда готовился защищать докторскую диссертацию, от матери пришло письмо, напечатанное на машинке с двух сторон страницы через один интервал. Представляете, как много! Там говорилось, что я карьерист, приспособленец, пролезший в партию антисоветский человек. Она требовала исключить меня из партии, лишить всех ученых степеней и званий, а после всего этого выслать на Сахалин. Конечно, это было бы смешно, если бы не было так грустно: вернулась из Америки, чтобы бороться за чистоту коммунистических рядов.
Хотя время было уже другое, но на парткоме все же разбирались. Резюме было такое: спокойно живите, работайте, а матери посоветуйте обратиться к психиатру. Между прочим, попади такое письмо в другую пору и в другие руки, еще неизвестно, чем бы кончилось. Вот такая мерзкая история.
Больше мы не виделись. Так и не пришлось просто вдвоем посидеть, поговорить.
Думаю, что уже и не увидимся. Знаете, когда человеку уже под 60, как мне сейчас, ему родители не очень-то уже и нужны. Да и потом все так запутано, столько всего было сказано и написано, что строить на этом какие-то новые взаимоотношения уже просто невозможно.".
"Возвращение" Светланы Аллилуевой в Москву длилось всего месяц. Она очень лаконично и явно неохотно вспоминала об этом времени в разговорах с нами. Быть может, пришло позднее осознание своих новых ошибок в отношениях с родственниками, а может, наоборот, окончательно уверилась в своей правоте и непогрешимости. Не нам ее судить.
Можно сказать лишь одно: человеку свойственно представать перед собеседниками таким, каким, по его ощущениям, он соответствует уже сложившемуся образу. Мы видели в Светлане Иосифовне человека тонкой душевной организации, трагической судьбы, неуемного характера. Такой она и была с нами.
Обо всем остальном предстояло судить по самым разным фактам, событиям, свидетельствам.
В результате всех семейных неурядиц, родственных разборок и склок с властями мать и дочь оказались в Москве так же одиноки, как и на чужбине. Светлане постоянно казалось, что за ней следят, подслушивают ее телефонные разговоры, постоянно преследуют журналисты. Справедливости ради надо сказать, что подчас за такой негласный надзор она принимала, быть может, несколько повышенное внимание властей.
Предложили, например, отличную квартиру в элитном доме на улице Алексея Толстого в Москве, а Светлана отказалась, сказав, что не желает жить среди партаппаратчиков и кремлевских чиновников.
Для учебы Ольги были предложены несколько лучших столичных школ, но ни одна не устроила - всюду мерещилась "советская казарма". Меж тем учителя, беседовавшие с дочерью, были поражены ее вопиющим невежеством и неуживчивым упрямым характером.
В Москве Светлана пыталась восстановить отношения с некоторыми старыми друзьями, бывшими коллегами, но и это не удалось. Люди сторонились ее. Известно лишь о встрече с Федором Федоровичем Волькенштейном, человеком, которому она посвятила свою первую книгу "Двадцать писем к другу".
Из интервью Светланы Аллилуевой:
"Этот месяц был сплошным кошмаром. Меня все время мучила мысль: зачем мы приехали сюда? Это было каким-то неоправданно опрометчивым шагом, идиотством каким-то. Я сама навесила на себя старые цепи. Между прочим об этом же мы говорили и с Федором Федоровичем Волькенштейном, Фефой, как я его называла. Это были его слова: "Зачем ты приехала сюда? Мы все привыкли к тому, что ты живешь за границей. Твои дети и без тебя в порядке. Что тебе здесь делать? Позволять и дальше, чтобы тебя использовали для пропаганды? Ведь тебе этого не нужно?" Мне нечего было ответить. Я была не готова сказать ему, что мы уедем. Еще надеялась.
Я уже говорила вам, что по натуре во многом мистик. Очень верю во всякие предзнаменования, астрологические прогнозы, верю в сны. Я их очень четко помню, словно это была явь. И вот в ту московскую пору то ли во сне, то ли во время беспокойного ночного бдения мне явился образ страны, в которой я никогда не жила, но где родились, жили, любили почти все мои предки. Всю ночь я повторяла лермонтовские строки: "Быть может, за стеной Кавказа сокроюсь от твоих пашей, от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей". Это видение было настолько зримым, что уже наутро у меня было готово решение: нам с Ольгой сейчас самое место в Грузии. В Москве мы уже не могли больше выдержать. Я написала письмо в правительство, умоляя разрешить нам уехать".
Кавказский щит
Во время нашего визита в Светланину обитель в Лондоне она показывала нам несколько фотографий, сделанных в последние десятилетия. На них были индийские и европейские друзья, американский муж и его родня, много Олиных фотографий. Не было только фото ее последней поездки в Москву, но зато несколько ярких о жизни в Тбилиси. Мать и дочь пробыли в Грузии почти полтора года. Помните - в Москве только месяц! Значит ли это, что, прикрывшись от "страны господ, страны рабов" кавказским щитом, она обрела умиротворение? Увы, это оказалось лишь очередной иллюзией. И все же, перебирая фотографии, Светлана не без удовольствия вспоминала о том времени.
Из интервью Светланы Аллилуевой:
"Мы с Олей прилетели в Тбилиси под Новый, 1985 год. Все складывалось замечательно. Нас окружили доброжелательные, приветливые люди. После тягостного пребывания в Москве появилось ощущение полной свободы. Нам дали очень хорошую и удобную трехкомнатную квартиру, правда, в доме партийных функционеров. Ну от этого, видно, никуда не денешься. Так уж было устроено в стране, что все лучшее принадлежало им. Предоставили персональную машину с шофером. Правда, я ей мало пользовалась - уж очень любопытным был шофер. Думаю, что это был метод слежки. Мы привыкли пользоваться городским транспортом, что для Оли было необычным. Меня радовало, что к девочке никто не приставал с наставлениями, не заставлял садиться за парту с местными школьниками. Она занималась с педагогами дома, учила русский и грузинский языки. Занялась верховой ездой, рисованием. Для сверстников она была объектом любопытства и симпатии. Еще бы! Девочка, родившаяся в Калифорнии, настоящая американка. Их интересовало только это, а не то, чья она внучка.
Общались мы в основном с людьми творческими: художниками, скульпторами, артистами, музыкантами. Удивительно творческая страна! Оля, хорошо певшая, игравшая, легко танцующая, рисующая акварелью, была здесь как рыба в воде. Мои тревоги за нее понемногу улеглись.
Одной из причин моей поездки в Грузию был, можно сказать, "зов предков". Мне очень хотелось разыскать родственников со стороны отца и матери, припасть, что называется, к корням. И странно, но именно на этом пути я вдруг почувствовала официозный холодок, нежелание помочь мне. Это произошло на встрече с тогдашним руководителем Грузии Шеварднадзе. Он прямо сказал, что мне не надо этим заниматься. Я думаю, чиновникам было, что скрывать. Видно, после хрущевских разоблачений вся родня отца и матери была выслана из республики - от греха подальше. Единственное, что я сделала, так это свозила Олю в Гори, на родину ее деда. Мою маленькую американку потрясла крошечная лачуга, где ютилась вся семья. Ее потрясла вся эта история сына прачки и сапожника, поднявшегося до вершин власти.
Музей, как всегда, было полон народа. Разноязыкая толпа из разных стран мира. Этот интерес людей тоже взволновал нас. Но мы вели себя тихо, не вмешиваясь в разговоры и рассказы экскурсоводов. Мне кажется, Оля многое поняла в этой лачуге у подножия горы, на которой возвышался княжеский замок, а дальше снежные вершины".
Слушая эти вполне благостные воспоминания, трудно было понять, что же в результате не сложилось и в Грузии. Может быть, дело было в том, что ей снова стали предъявлять счета как дочери "великого" или "проклятого" Сталина. "Обожатели" пытались втянуть ее в общественную жизнь, приглашали на всяческие мероприятия, встречи, от которых Светлана категорически отказывалась, а противостоящих им нетрудно было узнать по гневным взглядам и ненавидящим глазам. Закавказская республика пострадала от репрессий больше других регионов СССР. Целое поколение интеллигенции, людей искусства, партийных работников было стерто с лица земли. Для грузин, которых на земле меньше двух миллионов, потери невосполнимые. Власти же всячески давали понять, что она здесь желанный гость, пока на это благосклонно смотрят в Москве. И потом, конечно же, характер, который в ее случае воистину судьба.
Из интервью Киры Политковской-Аллилуевой:
"После невразумительных и не очень радостных встреч в Москве Светлана неожиданно позвала меня приехать в Тбилиси. Здесь у меня было время присмотреться к ней повнимательнее, пожить какое-то время вместе с ней и Олей.
Хочу сказать, что она очень сильно изменилась. За 17 с лишним лет скитаний и испытаний на чужбине исчезли наши семейные "Аллилуевские" черты: мягкость, доброжелательность, родственная близость. Все у нее стало вызывать протест и раздражение. Казалось бы, пустяковый пример. В юности мы со Светкой очень любили ходить в театры, в оперу, на балет. Когда я приехала в Тбилиси, то каждый вечер бывала на спектаклях концертах. Тащила с собой Светлану, но она отказывалась. Один только раз вместе пошли в театр, и она меня извела своим постоянным бурчанием: актеры плохие, сцена не так оформлена, даже занавеса нет. Я говорю, что уже давно в театрах так играют, другие теперь времена. А она - все свое. Отношения с дочкой тоже были тяжелые.
Ольга еще та штучка! Избалованная, взбалмошная, одни развлечения на уме. Все они там такие, что ли? Целыми днями ничего не делает. С матерью постоянно бранится. Тяжело было с ними.
Да к тому же в Тбилиси пришло письмо от Кати с Камчатки. Я знала, что, когда Светлана была в Москве, Катя тоже приезжала, но не захотела ее видеть. И вот это письмо! Как Светлана его ждала! И что же получила? Она показала мне это послание, в котором дочь писала, что не прощает ее и не простит никогда, требовала, чтобы мать не пыталась установить с ней контакт и не вмешивалась в ее жизнь. А в конце такая жестокая строчка, что, мол, желаю Ольге терпения и упорства и латинское DIXI. Светлана сказала, что это значит: судья сказал. Приговор то есть.
Сестра сказала мне, что ее рассмешил этот приговор дочери. Да какой уж тут смех! Я же понимала, что творится у нее на душе. Зачем она вернулась в страну, где не нужна ни детям, ни родственникам, ни прежним друзьям? Наверное, надеялась на понимание, а значит, и на прощение. Она все твердила мне, что не понимает, как дети могли забыть годы счастливой жизни, проведенные с ней в детстве, как могли поверить, что она их бросила и предала. Тогда в Тбилиси я окончательно поняла, что ничто ее больше не удерживает ни здесь, ни в Москве и что на очереди очередной кульбит".
Как и всегда в трудные, переломные моменты жизни, Светлана Иосифовна попыталась вновь окунуться в религию. Так было после смерти отца, когда она приняла православное крещение, потом индийская история и увлечение индуизмом, попытка жизни в монастыре после прибытия в Европу и, наконец, вступление в католичество перед женитьбой в Америке. Теперь в Тбилиси она пришла к католикосу, отстаивала службы в православном храме, исповедовалась, но ни слова не сказала о своем католичестве. Видимо, вера была для нее лишь спасительной соломинкой, но не душевной потребностью. Ни церковь, ни родина предков, ни успехи Ольги в познании грузинской культуры и языка не могли уже сдержать ее мятежных порывов. Она засиделась на месте, где ничего не удерживает.
Из интервью Светланы Аллилуевой:
"Прошел почти год нашей жизни в Грузии, когда однажды я поняла, что мы в родной стране никому не нужны. Я стала задумываться: не уехать ли обратно в Америку или Англию? А еще через полгода написала письмо Горбачеву, который тогда уже пришел к власти. Я просила разрешения на выезд из СССР, которое в те времена требовалось каждому гражданину страны, а я ведь вновь стала советской подданной. Господи, какая же это была глупость! Горбачев не ответил. Мне опять, как и восемнадцать лет назад, пришлось биться за право быть собой, самой распоряжаться жизнью своей и дочери.
Боже, сколько за это время сменилось советских властителей, но суть бесчеловечной власти осталась неизменной! И они еще смели обливать грязью моего отца, хотя сами были худшим вариантом продолжателей его дела!
В общем, все случилось, как в плохой мелодраме. В ее последнем и первом актах все события и факты были подогнаны и выстроены так, что абсолютно совпали. Совпадения были почти мистические - разница была только в персонажах. Перед отъездом в Индию меня "напутствовал" Косыгин, а теперь Егор Лигачев. И так же, как тогда Косыгиным, была им сказана фраза: "Только ведите себя хорошо!" И еще большая послышалась мне в ней угроза. Они требовали, чтобы я молчала, не писала книг, не давала интервью - просто исчезла. Удивительно, но они продолжали меня бояться, а мне было не до всего: скорее бы уже Оля улетела в Англию продолжать учебу, аяв Америку устраивать житейские дела. Только в самолете я успокоилась".
Итак, иллюзорная картина возвращения "блудного сына" на деле обернулась затянувшейся и не очень удачной туристической поездкой, а столь ожидаемое восстановление семейных связей - их полным разрушением. Интересно, что спустя годы в своей "Книге для внучек" дан в интервью с нами Светлана Иосифовна отказывалась признать все происшедшее ошибкой.
Из интервью Светланы Аллилуевой:
"Жизнь научила меня, что никогда не надо жалеть ни о чем. Даже самое худшее, что случается, имеет свое значение в общей картине судьбы. В конце концов, мне же надо было увидеть родные места, братьев и сестер, старых друзей. Я должна была и Олю познакомить с тем, что она наследует. Без этого опыта наша с ней жизнь была бы неполной, недосказанной, неестественной".