Районная интеллигенция была в недоумении, как он с его низкой грамотностью будет управлять таким крупным районом. Первые его явления народу были малоутешительны - он просто ничего не умел, да и не знал, чего от него хотят, что он должен говорить и что должен делать. Шестерко свыкся со своей долей, никуда не рвался, даже в председатели колхоза, имел большую семью. Но, как тогда говорили, партия сказала "надо" - значит, будет сделано.
В районе всего один учитель был награжден орденом за успехи на поприще образования - его и прикрепили к председателю райисполкома. Ученик оказался толковым, и через полгода он уже вполне сносно выступал и более-менее грамотно писал. По работе у Шестерко тоже стало получаться, и он работал на этой должности до войны, всю войну и часть послевоенного времени.
Его дочка была озорной девочкой, крупной от природы, в потасовках мальчикам не уступала, в науках не блистала, папой не прикрывалась. Учителя ставили ей двойки, приглашали отца на беседу - тот приходил. В общем, учителям не было никаких забот о том, как вести себя с сыном первого секретаря райкома партии и дочкой председателя райисполкома.
В нашей семье в довоенное время о религии никогда разговоров не было. Родители были учителями, что само по себе уже исключало любую форму проявления религиозности. В нашей школе учителя специально антирелигиозной пропагандой не занимались, просто упор делали на науку, которая все может объяснить и всего может добиться. Но общая обстановка, особенно детские газеты и журналы, пионерская организация были такими, что я вырос не просто безбожником, а, как тогда говорили, "воинствующим безбожником", т. е. участвовал в антирелигиозных мероприятиях, главными из которых были демонстративная работа по подметанию улицы во время пасхальных дней, когда верующим работать нельзя, отказ есть куличи и крашеные яйца в Пасху и т. п.
Когда началась война, мать достала спрятанные иконы, а всякая деятельность "воинствующих безбожников" была прекращена.
Родители никогда не говорили, а я никогда не спрашивал, крещен ли я или нет, но старший брат уже после смерти родителей рассказал, что бабушка крестила меня в православной церкви.
В моем сальском детстве не было ни телевидения, ни магнитофона, ни, само собой, Интернета, не было моря печатной продукции. Были газеты "Ленинские внучата" и "Пионерская правда", журнал "Вокруг света", было кино раз в неделю и репродуктор на стене, да еще были регулярные политбеседы. Но, тем не менее, информацией я был насыщен до предела, причем настолько добротно, что и сейчас многое помню до мелочей.
Борьба с троцкистами и шпионами, великие стройки - Беломорканал, канал Москва - Волга, Магнитогорск, Сталинградский тракторный, Комсомольск и др., пятилетка в три года, пятилетка в четыре года, стахановское движение, машинотракторные станции и колхозы, спасение потерпевших крушение на "Челюскине", дрейф Папанина на льдине, перелеты Чкалова и других летчиков, первые Герои Советского Союза, война в Испании, бои с японцами у озера Хасан, освобождение Западной Украины и Западной Белоруссии, финская война, начало Второй мировой, пакт с Гитлером, вхождение прибалтийских государств в состав Союза и многое-многое другое.
Самое главное, что все эти далеко не детские события без всякого принуждения со стороны взрослых вызывали у нас желание как можно больше о них знать, как можно активнее в них участвовать.
Никто нас не водил культпоходом на "Чапаева" - мы сами по несколько раз бегали смотреть, надеясь, что он доплывет до другого берега Урала. Никого из нас не заставляли читать роман Николая Островского "Как закалялась сталь" - мы сами выстраивались в очередь в библиотеку и читали его ночами, чтобы быстрее передать товарищу.
Параллельно с тем миром, в котором совершались героические перелеты и строились гиганты социалистической индустрии, существовал и активно влиял на наше детское сознание и поведение другой мир - мир улицы.
Детство наше было далеко не рафинированное, и были мы далеко не пай-мальчиками. Уличные законы - не продавай, не выдавай, получай за измену, бей сексотов - в нашей среде были действующими законами.
Уличный лексикон был нашим вторым языком, которым мы владели вполне прилично. Слова "секс" не было в уличном лексиконе, но вместо него в ходу было другое, по смыслу полностью идентичное.
Это было мое детство. Когда сейчас некоторые "телетёти" или "теледяди" вопят о том, как им нас жалко, поскольку у нас было такое жуткое детство, у меня одна реакция: "Не твое - не трогай", ну и, конечно, парочка терминов из уличного лексикона тех времен.
Когда толстощекий Олег Филимонов из одесского "Джентльмен-шоу" рассказывает очередной грязный и глупый анекдот про Чапаева, светлого идеального героя моего детства, джентльменом его назвать никак не могу - даже в шутку.
Если перевести на казенный язык все то, что в каких-то образах, понятиях, мыслях наполняло мою детскую голову, и попробовать все это систематизировать, получится примерно следующее:
- социализм, а затем и коммунизм - единственный образ жизни, к которому надо стремиться;
- мировая социалистическая революция неизбежна, надо все делать, чтобы она произошла как можно скорее;
- буржуазия ни за что не успокоится и начнет войну с СССР, война будет скоро, надо готовиться;
- Сталин приведет нас к победе.
Война
В девять утра 22 июня 1941 года я стоял в строю одного из отрядов черноморского пионерского лагеря, ожидая команды пионервожатого Пети: "Шагом марш".
Вдруг Петю позвали в административное здание, откуда он не выходил минут тридцать, а мы терялись в догадках. Петя вышел, сказал: "Война" и побежал к машине, на которую уже садились мужчины пионерлагеря, подлежащие мобилизации.
Все расстроилось мгновенно. Я уже потом прочитал, что вся страна узнала о начале войны в двенадцать дня из выступления по радио Молотова. У нас в лагере радио не было, но о войне мы узнали раньше.
На второй день пионерлагерь перестал функционировать. Пионеров перевезли в Новороссийск, откуда отец забрал меня в Сальск.
Наш город расположен далеко от западной границы, поэтому всех тех ужасов, которые были в первые часы и дни войны, мы не испытали.
Официальная информация в первые дни была чрезвычайно скудной на факты и обильной на призывы. Но уже в первые недели прибывали поезда с ранеными, эвакуированными, суматоха царила буквально во всех структурах, и было видно, что разбить врага "малой кровью, мощным ударом" не получится. После выступления Сталина 3 июля всем стало ясно, какое горе обрушилось на нашу страну.
Наша детская дурацкая радость, что теперь-то уже мы сможем отличиться в боях и показать, на что способны, быстренько испарилась.
В первый месяц войны я ждал сообщений, что вот-вот врага остановят и наши перейдут в наступление. А потом и до конца войны уже не ждал, а только верил, что враг все-таки будет разбит и победа будет за нами. Эта вера не оставляла даже тогда, когда верить было чрезвычайно трудно, когда вера в победу переходила в надежду...
Война стремительно наступала на наш далекий тыловой город. Сперва он до предела был заполнен ранеными бойцами Красной Армии. Под госпитали заняли все крупные школы, банк и другие административные здания. Прибывали эшелоны с эвакуированными предприятиями и населением западных областей, потом стали прибывать эвакуированные предприятия и население уже нашего областного города. В конце 1941 года немцы взяли Ростов, и наш город стал областным центром.
Город был переполнен войсками, и его бомбили днем и ночью. До линии фронта - сто километров. Длинные ночи, короткие дни, светомаскировка, перебои с электричеством, морозы, топлива нет, продовольствие только, по карточкам.
И вот в это время, в такой обстановке, когда, казалось, все рухнуло, школьные занятия не прекращались. Вот как это происходило. Уходим после конца занятий из здания школы нормально, приходим на другой день к этому же зданию - ночью пришел эшелон с ранеными, и школу заняли под госпиталь. Дежурные учителя у входа объявляют: таким-то классам - в такую-то школу и в такую смену, а таким-то - туда-то. Идем туда, учимся там во вторую или в третью смену. Через неделю и там занято под госпиталь, новое перераспределение. В это время какой-то госпиталь свернулся - возвращаемся в освобожденное здание и т. д.
Конечно, примерно половина учеников, как тогда говорили, отсеялась, но оставшаяся часть и я в том числе продолжали учиться. Где мы только не учились. Если не было помещений под классные комнаты, назначался сбор в каком-то месте. Учителя давали домашние задания и проводили консультации. Если нужно, вместо занятий ходили на расчистку завалов после бомбежки, помогали, как могли, в госпиталях, на погрузочных работах и т. д. Но все это - школой, все это - классами.
Учебный 1941–1942 год сальские учителя провели по полной программе, несмотря ни на что.
Немцев выбили из Ростова, но летом 1942 года они снова взяли город и перешли в наступление по двум главным направлениям: на Сталинград и на Кавказ. В середине лета было принято решение об эвакуации предприятий и населения из Сальска.
Мои родители решили, что отец останется беречь дом, а мать вместе со мной будет эвакуироваться. Старший брат находился на учебе в Тбилиси. Мать получила эвакуационный лист и место в телеге, прицепленной к гусеничному трактору. На телеге еще ехала еврейская семья с двумя малолетними детьми, учительница нашей школы и женщина с двенадцатилетним сыном. Телега была громадных размеров и загружена госимуществом, топливом для трактора и нашими вещами. У нас тоже было несколько мешков с самыми ценными вещами.
Наш трактор с телегой включился в поток, который двигался через калмыцкие степи на Элисту, имея конечной целью Сталинград. У потока не было ни начала, ни конца - только ширина. По этой ширине двигались автомобили, тракторы, конные повозки, повозки на быках, повозки на верблюдах, люди пешком с ручными тележками, люди пешком с рюкзаками, люди пешком просто так, люди верхом на лошадях, люди на велосипедах, стада коров, овец...
Шли организованные военные части, одиночные бойцы, следовали колонны с артиллерией, госпитальные машины и повозки. Все это - под палящим солнцем, в клубах пыли, все это хотело воды, воды и еще раз воды. И над всем этим время от времени - немецкие самолеты, при появлении которых все разбегались по широкой степи, а они спокойно, как на полигоне, расстреливали или бомбили приглянувшиеся им цели.
В этот момент наш трактор остановили военные, которые объявили, что трактор с телегой реквизируется для военных целей. Они оказались людьми порядочными - вместо реквизированного дали нам подводу с двумя лошадьми. Мы перегрузили свои домашние узлы на телегу, дети сели туда же, взрослые пошли рядом.
В какой-то момент военных в колонне стало не видно. Пошли разговоры, что командование сумело организовать отступавшие части и одиночек в группировку, способную оказывать сопротивление наступавшим немцам. Через некоторое время по колонне распространился слух, что двигаться дальше без военных в глубь калмыцких степей опасно - там бесчинствуют банды, грабя и убивая беженцев. Часть беженцев повернула в сторону Кавказа, на Ставрополь. С ними отправилась и наша подвода.
Немцы нас настигли, когда наша подвода в колонне беженцев ехала по улице села Московское, находящегося недалеко от Ставрополя. Раздались выстрелы и крики: "Немцы, немцы!". Подводы остановились, люди бросились от них прочь.
Побежали и мы в сторону гор. Спрятались в какой-то канаве, осмотрелись. Оказалось, что весь экипаж нашей подводы лежит под одним кустом. Появился страх - что с нами будет? Боялись: раз мы эвакуированные, значит, не хотим жить при немцах, значит, мы их враги, значит, нас надо сразу расстрелять или направить в концентрационный лагерь.
Лежим час, лежим два. Выстрелы прекратились. Надо что-то делать. Выглянули - вроде народ по улице ходит, немецкие машины все едут в одну сторону, а именно к Ставрополю, никто из них по людям не стреляет. Решили эвакуационные листы порвать и выходить из укрытия, а если будет допрос, говорить, что мы не эвакуированные, а просто ехали в гости в Ставрополь, тем более, что у всех там были какие-то знакомые.
Вышли, подошли к нашей подводе. Лошадей нет, подвода пустая, все наши вещи растащены - то ли немцами, то ли местными жителями. У женщин нервный срыв: от немцев уйти не успели, все добро, нажитое годами, разграблено, лошадей нет, возвращаться домой не на чем, и неизвестно, что с нами в ближайшие часы сделают немцы.
У матери был большой кожаный дореволюционный портфель, с которым она не расставалась никогда, с ним же она и спрыгнула с подводы, с ним бежала в горы. В портфеле - документы, деньги, какие-то ценности и, конечно, туалетное мыло, которое было очень большой ценностью. Портфель тяжелый, мать от пережитых волнений еле стоит на ногах, хочется пить.
Подходим к ближайшему дому, просим воды, садимся на скамейку, туда же ставим портфель. Хозяин садится к нам на скамейку - рядом с портфелем. Пьем воду, встаем, оборачиваемся - нет ни хозяина, ни портфеля. Мать идет в дом и просит отдать портфель, хозяин говорит, что никакого портфеля у него нет, а если она будет "возникать", то он позовет немцев и сдаст нас как эвакуированных коммунистов.
Пропажа документов принесла нам впоследствии много хлопот, и каждый раз мы еще и еще раз проклинали этого подлеца.
Весь наш "экипаж" стоял около подводы, чтобы и ее кто-нибудь не утащил. Единственный взрослый мужчина в нашем "экипаже", пожилой глава еврейской семьи, отправился на поиски, которые окончились успехом - он привел двух лошадей с необходимой упряжью. Быстро запрягли и поехали в Сальск.
Проблем с питанием не было, так как вдоль дороги простирались временно бесхозные колхозные поля, сады, молочные фермы, птицефабрики, пчелиные ульи. Через несколько дней немцы все это взяли под свой контроль и жестоко карали за любую попытку попользоваться бывшим колхозным имуществом.
Вблизи Сальска нашу подводу остановили перед немецким контрольно-пропускным пунктом. Рядом с ним большой кусок голой степи был огорожен колючей проволокой, за которой находилось довольно большое количество пленных красноармейцев, евреев и цыган.
Началась проверка документов. Еврейскую семью тут же сняли с подводы и погнали за колючую проволоку, прихватив и меня. Мать бросилась ко мне и стала вырывать у немца. Подошел русский полицейский, стал требовать документы. Документов нет. Мать что-то кричала. В конце концов мне дали пинком под зад.
Домой мы с матерью вернулись с пустыми руками, обнялись с отцом. Зашли в дом, а там пустые кровати - немцы забрали для госпиталя матрацы, одеяла, перины, подушки и простыни. Столько всего насмотрелись, столько всего наслушались, так была радостна встреча с отцом, что. этот грабеж нас уже не тронул. Главное чувство - все живы, все вместе, а все остальное - ерунда.
Был период, когда город оставили советские власти и части Красной Армии, а немцы еще не вошли. Тогда все, что не успели вывезти, было растащено населением. Когда пришли немцы, они вывесили приказ, чтобы население вернуло все, что было растащено из государственного имущества, а в первую очередь - предметы военного обмундирования. Немцы грозили, что лиц, носящих военное обмундирование, будут задерживать и привлекать к строгой ответственности. Естественно, что никто из жителей Сальска ничего немцам не сдал.
После летнего прорыва под Ростовом немцы захватили в плен много красноармейцев, которых сперва держали во временных лагерях. До того как пленных зарегистрируют и каждому присвоят номер, точное количество военнопленных известно не было. Этим пользовалась немецкая охрана, которая за известное вознаграждение отпускала некоторых незарегистрированных пленных на волю.
Нашей соседке сообщили, что ее сын Петр находится в таком временном лагере под Ростовом. Она немедленно бросилась туда с салом и какими-то ценностями, выкупила сына и привезла его в Сальск. После освобождения города Петра снова призвали в армию, он воевал до конца войны, вернулся с победой, женился, завел детей и стал ударником коммунистического труда на заводе.
Оккупация проходила так. Первые два-три дня немецкие солдаты грабили по дворам съестное - яйца, молоко, сметану, овощи, фрукты, телят, поросят и т. п. Потом это было прекращено, и они покупали продукты на базаре или по дворам. Были выпущены специальные немецкие марки, которые имели хождение только на оккупированной территории.
Немцы реквизировали по дворам все, что может гореть: разбирали на дрова заборы, сараи, пилили фруктовые и декоративные деревья. Официально это называлось конфискацией топлива для нужд германской армии.
В продолжение всей оккупации немцы расселяли солдат и офицеров на постой в частные дома. На время постоя на двери дома мелом писалось по-немецки, кто здесь расселен. Уходя, немцы обязательно стирали эту надпись, чтобы следующий квартирьер знал, что дом свободен для постоя. Расселяли так, чтобы каждый немец имел кровать с простыней и одеялом. Где будут спать хозяева, немцев не интересовало. Ни один из поселявшихся в нашем доме немцев не отбирал у нас ничего съестного, но в то же время ни один из них и ничего не давал, хотя они постоянно пили чай с сахаром, ели консервы, жевали галеты и т. п.
На постой в наш дом попадали немцы, которые не проявляли грубости к хозяевам дома. Никакой доброты и приветливости, естественно, тоже.
Немцы смотрели на русских как на недоразвитых, вроде животных, которых совершенно незачем стесняться. На пустыре, около улицы, ведущей к базару, где всегда шло много народа, была размещена какая-то немецкая войсковая часть. Около дороги немцы выкопали канаву, над ней уложили на опорах строганое бревно, на которое садились, чтобы справить большую нужду. Никакого забора не было. На столбе, сверкая голыми задницами и испуская газы, сидели три-четыре немца, курили, смеялись, а мимо них проходили русские женщины. И на постое в частных домах чувства приличия у немцев не наблюдалось.
В городе немцы создали русскую администрацию и русскую полицию.
На нашей улице жил фотограф по фамилии Красночуб. До войны, при встрече с моими родителями он всегда первый здоровался, всегда только на вы. Когда он стал начальником полиции, к моему отцу, который был гораздо старше его, обращался только на ты. Как-то он заставил своего соседа заколоть ему свинью, крича при этом на весь двор, чтобы соседи слышали: "Вот коммуниста или жида для меня убить ничего не стоит, а кабанчика жалко".
В городе немцы организовали биржу труда, во главе которой поставили русского, по профессии учителя, давнего коллегу моего отца. На бирже были записаны все мужчины города старше 14-ти лет. Они обязаны были ежедневно являться для регистрации. На биржу немецкое командование давало заявки на рабочую силу. Людей направляли на работу по ремонту дорог, расчистку аэродрома, погрузку-разгрузку и т. п. Рабочий день длился восемь-десять часов. Работа не оплачивалась, питания работающим не давали, а пропустивших ежедневную регистрацию наказывали плетьми.