Командиром одной из рот у нас был Герой Советского Союза майор Емельянов-Барченко. В училище он прибыл с Северного флота, где во время войны командовал разведовательно-диверсионным отрядом. Это был замечательный отряд и замечательный командир - действия отряда, храбрость и дерзость командира и его бойцов до сих пор пример для подражания на нашем флоте.
Приведу такой эпизод. Одна из бухт, в которую командование фронта и флота планировало высадить крупный морской десант, была надежно прикрыта с моря береговыми артиллерийскими батареями. Это были специальные фортификационные сооружения из бетона и стали, укрытые в гранитных скалах и способные выдержать удары корабельных пушек и бомбежку нашей авиации. Кроме того, они были оборудованы инженерными системами и огневыми средствами, позволявшими держать круговую оборону при нападении на них с суши. По всем военным законам бухта была неприступна для морского десанта - корабли, войдя в бухту, были бы расстреляны береговой артиллерией. Отряд Барченко незаметно пересек линию фронта, темной ночью ликвидировал охрану батарей, ворвался в казематы, уничтожив личный состав и захватив батареи. Корабли Северного флота вошли без потерь в бухту и высадили десант.
Так вот, во время выборов Барченко остался ночевать в училище, чтобы с раннего утра проконтролировать, как голосует его рота. Голосование начиналось в шесть утра, к восьми часам в училище уже проголосовали, и Барченко собирался уходить на свой избирательный участок по месту жительства. К нему подошел один из офицеров политотдела и что-то сказал. Барченко выслушал и быстро пошел на улицу, сел в легковой автомобиль начальника училища и уехал. Офицеры и курсанты были в недоумении - что случилось? Никто раньше не видел, чтобы командиру роты, хоть он и Герой Советского Союза, начальник училища давал свою машину.
Оказалось, что Барченко жил в том районе, где голосовали за Сталина. К восьми утра там остались единицы, кто еще не успел проголосовать, среди них и Барченко. Из соответствующих служб начальнику училища сообщили, что его подчиненный еще не принял участие в голосовании.
Причины волнения Барченко и необыкновенной щедрости начальника училища стали понятны: он был единственным в училище командиром роты, который не являлся выпускником нашего училища, и его методы командования ротой отличались от остальных. Выпускники училища командовали ротами так, как командовали ими, когда они сами учились. Они были молоды, сами только что были курсантами, умели подчиняться и заставить подчиняться других. Это были отличные командиры, которые нас многому научили и которым мы многим обязаны. Но они командовали только по уставу, а Барченко командовал, как сейчас говорят, еще и "по понятиям".
К курсантам он относился как отец к детям. Например, старшина роты производит увольнение и кого-то из курсантов не увольняет по каким-то причинам: то брюки не так выглажены, то тельняшки не первой свежести. После того как старшина роты сам уйдет в увольнение, ротный Барченко разрешал увольнение и ранее оставленным после устранения замечания старшины роты. В училище ранее такого никогда не было - считалось, что это разлагает дисциплину. А получилось наоборот. Курсанты искренне полюбили Барченко и старались не нарушать порядок. Не потому, что боялись наказания, а потому, что не хотели доставить неприятность своему ротному.
Выборы в то время проходили так. Городские власти давали училищу перечень домов и квартир, куда училище должно было выделить агитаторов. Каждому агитатору из курсантов выделялось несколько квартир, в основном коммунальных. В среднем на курсанта приходилось человек тридцать избирателей. Агитатор должен был агитировать за кандидатов и обеспечить явку на избирательный участок. До выборов он обходил своих подведомственных и каждому рассказывал, за кого голосовать, когда и как. В своем журнале агитатор делал соответствующие отметки. Если агитатор выявлял тех, кто намеревался не ходить на голосование, он должен был немедленно об этом доложить. Во время выборов агитатор старался как можно скорее притащить своих избирателей на участок, будучи в этом прямо заинтересованным, потому что только после того, как все его подопечные проголосуют, он мог идти в увольнение. Курсанты применяли все средства, мыслимые и немыслимые, чтобы убедить поскорее проголосовать. Если кто-то по каким-то причинам не смог прийти на избирательный участок, к нему домой немедленно направлялся член участковой избирательной комиссии с урной для голосования.
В училище перед голосованием проводили специальное собрание, на котором сообщали следующее.
Выборы - дело сугубо добровольное, начало выборов - в шесть утра. Распорядок дня не изменяется, официально подъем в 8.00, но если кто хочет проголосовать раньше, ему не возбраняется и раньше встать. Окончание выборов - в 12 часов ночи, можно приходить в любое время. Если кандидат не нравится - можете его вычеркивать. Увольнение по распорядку дня, т. е. после обеда.
В день выборов с пяти утра во дворе спального корпуса начинает играть марши духовой оркестр - спать дольше не было никакой возможности. Все вставали и, делать нечего, шли на избирательный участок. В 8.00 в совершенно пустой роте дневальный, выполняя распорядок дня, кричал: "Рота, подъем!" и свистел в дудку, как это положено, чтобы разбудить роту, которой уже давно в помещении нет. В увольнение отпускали только тех, кто уже проголосовал, поэтому все старались закончить с этим делом побыстрее.
Обычно командование училища уже к восьми часам утра докладывало, что голосование закончено со стопроцентной явкой избирателей.
В первые годы обучения по революционным праздникам, которыми считались 1 Мая и 7 Ноября, всем курсантам во время обеда давали по сто грамм водки. Приходил командир роты, брал свои сто грамм и призывал нас выпить за товарища Сталина и соответствующий праздник. Позднее это прекратилось, но к выпивке курсантов командование относилось вполне терпимо. Если выполнять три основных требования: не пить в училище, не опаздывать по пьянке из увольнения и не попадать в пьяном виде в скандальные ситуации, то к слегка выпившим относились снисходительно. Если же нарушалось одно из трех основных требований, наказывали очень строго, вплоть до отчисления из училища.
Начальник нашего факультета полковник Егоров, человек уже в возрасте, седовласый, полноватый, всегда безупречно выбритый и в идеально вычищенной и отутюженной форме, перед праздником строил факультет и говорил речь. В двух словах поздравив нас с наступающим праздником, он переходил к главной части речи:
- Уговаривать вас не пить в праздник не буду - это абсолютно бесполезное дело. Расскажу, как надо пить. Пить надо что-либо одно: или белое или красное. Особо обращаю на это внимание тех, кто пойдет к девушке домой в гости. Ее папа будет наливать белое, мама - красное. Принимайте сразу решение, с кем будете сотрудничать. Как только услышите приглашение за стол, сразу садитесь, и пока все усаживаются, возьмите кусок хлеба, намажьте толстым слоем сливочного масла и съешьте. Ерунда, что неприлично в гостях много есть, неприлично в гостях быть пьяным.
В то время ежегодно было два военных парада - на 1 Мая и на 7 Ноября. В Москву из Ленинграда на парад ездил морской сводный полк из четырех батальонов. Первый - училище имени Фрунзе, второй - училище имени Дзержинского, третий - политическое училище, четвертый - ВИТКУ. В Москве на парадах я был дважды - в ноябре 1947 и в мае 1948 года. От столичных парадов осталось в памяти следующее.
Перед парадом нас переодевали в новую форму довоенного пошива, которую выдавали краснофлотцам. Качество этой формы было гораздо выше той, в которой мы ходили в училище. Перед парадом нас будили рано и кормили щами, кашей, котлетами.
К параду нас готовил полковник В. Н. Воронов, руководивший в нашем училище общевойсковой подготовкой. Гонял он нас беспощадно, но ходил полк великолепно. За три дня до парада прибыл командир сводного морского полка контр-адмирал М. Крупский, по Красной площади он прошел как командир полка. На трибуне мавзолея стоял Сталин. Полк прошел так красиво, что когда мы вернулись в казармы, нам объявили благодарность, а контр-адмирал Крупский был награжден орденом.
Мы были поражены - подготовил-то полк Воронов. Случилось так, что я стал свидетелем, как группа курсантов сдуру подошла к Воронову с намерением его утешить. Он дал нам великолепный урок того, как надо себя вести. Курсанты еще только начали говорить, как он сразу понял, о чем пойдет речь, и, прервав говорящих, сказал, что ордена не выпрашивают, а ими награждают, что Крупский - командир полка, а он, Воронов, заместитель, что если бы полк прошел плохо, то наказали бы Крупского, а не Воронова. Командир отвечает за все перед вышестоящим командованием, а заместитель - перед своим командиром.
В 1947 году прошел последний парад, в котором еще участвовала конница, всадники были с пиками. А в следующем году во время парада над Красной площадью впервые пролетели реактивные истребители.
Это были последние парады, когда командующий и принимающий парад были верхом на лошадях. Принимал парад маршал Советского Союза Н. А. Булганин, выглядевший на портретах чрезвычайно привлекательно. А на самом деле это был толстый человек с животом, лежавшим на шее лошади, а все лицо в каких-то оспинках.
Перед майским парадом 1948 года его генеральная репетиция проходила на Центральном аэродроме. Стояла холодная погода, и командование прислало в морской парадный полк комплекты зимнего теплого нижнего белья, которое мы и надели под парадную форму. Мы стояли на репетиции в теплом белье, тельняшках, суконных брюках и шерстяных форменках и не мерзли. Толстая одежда делала нас, в общем-то, костлявых и тощих, мощными мужиками. В армейских полках солдаты были одеты в хлопчатобумажные гимнастерки и в летнее белье, и они, естественно, зябли и ежились. Булганин отметил молодцеватый вид морского полка и попенял армейским начальникам, что их солдаты не выглядят браво.
На Красную площадь нас приводили и выстраивали задолго до начала парада. Одним из элементов подготовки к прохождению была проверка патронов, вернее, отсутствие патронов. Винтовки по команде брали на плечо, открывали затворы. На патронташах отстегивали крышки. Проверяющие ходили и проверяли, нет ли патрона в канале ствола и в магазине винтовки и не припрятаны ли эти патроны в патронташах.
Мое место в строю при прохождении было близко к той стороне, где мавзолей, поэтому стоявшего на трибуне Сталина я рассмотрел довольно хорошо. Пожилой человек с уставшим лицом, похож на те свои портреты, где поменьше глянца.
Так как наше училище было училищем Военно-морского флота, то в нашем бытовом и служебном разговоре было много слов флотского лексикона. Спальное помещение называлось кубриком, кладовая личных вещей - баталеркой, каптенармус (хозяйственник) - баталером, табуретка - банкой, пол - палубой, лестница - трапом, уборная - гальюном и т. д. Дежурный у нас носил не красную нарукавную повязку, как во всех других видах Вооруженных сил, а "рцы" - узкую синюю нарукавную повязку, посредине которой идет белая полоса. "Рцы" - это название флага, который поднимается на корабле назначенным дежурным по корабельному соединению.
В наших кубриках стояли двухъярусные металлические койки, на которых мы и спали все время обучения.
Во время нашего обучения происходил процесс возрождения некоторых традиций дореволюционного морского кадетского корпуса.
Например, все курсанты высших военно-морских учебных заведений ходили с палашами, при выпуске вручался офицерский морской кортик.
Сперва мы обрадовались введению палашей и гордились тем, что имеем право их носить. Дальше начались осложнения: пришли в театр, или на каток, или просто в гости - куда девать палаш. Сидеть с ним крайне неудобно, сдавать на вешалку нельзя - именное оружие.
Я носил палаш до производства в офицеры, позднее их отменили.
Время нашей учебы в училище - это время засекречивания всех военных учреждений.
Наименование нашего училища - ВИТКУ ВМФ, которое даже во время войны было открытым, оставляли только для документов, на которых стоял гриф "секретно". Для всего остального мира наше училище стало "Войсковая часть, номер такой-то". С этой секретностью был и смех и грех.
Это засекречивание было очень похоже на то, как страус прячет голову в песок и думает, что спрятался.
По городу ходили строем с развернутым знаменем, на котором написано открытое наименование училища.
Курсанты ходили с курсантскими нашивками на рукавах, но на ленточках бескозырок вместо наименования училища было написано: "Военно-морской флот".
Чтобы нас принимали за матросов, которые носили такие же ленточки, надо было бы отменить и курсовки на рукавах, но это забыли сделать.
Городские советские и партийные власти, вузы города и прочие, и прочие, и прочие - все обращались только по открытому наименованию. Но к любому курсанту, который применял бы открытое наименование училища, можно было серьезно придраться и даже отдать под суд за разглашение военной тайны. Нас чуть ли не ежедневно предупреждали о том, что мы за пределами училища должны называть себя не курсантами, а матросами Военно-морского флота, как было написано на ленточках наших бескозырок. Во всех наших открытых служебных документах писался только номер воинской части. Например, "Методическое указание для расчета балок на упругом основании для курсантов 5 курса" утверждал начальник кафедры строительной механики воинской части номер такой-то, профессор, доктор технических наук NN. Такой документ не был секретным, им обменивались с родственными вузами, некоторые курсанты брали его себе в расчете на то, что, может быть, пригодится в инженерной деятельности. Идиоту и то ясно, что эта воинская часть не стрелковый полк и не бригада морской пехоты, а высшее учебное военное заведение инженерного профиля.
В те времена было два министерства: первое - Военное, второе - Военно-морское. Наше училище было во втором министерстве. В Москве и Ленинграде начальниками гарнизонов и комендантами были должностные лица из Военного министерства, а гауптвахты для содержания арестованных, наказанных за нарушение воинской дисциплины, для каждого министерства были свои.
За время обучения мне довелось отбывать наказание на гауптвахте как в Москве, так и в Ленинграде.
В Москве, во время своего отпуска, я на улице Горького пытался сфотографировать здание Моссовета. Только я навел фотоаппарат на это здание, как ко мне подошел милиционер и потребовал предъявить документ, на что я ему ответил, что он не имеет права проверять документы у военнослужащих. Началась наша словесная перепалка, кончившаяся тем, что к первому милиционеру подошел на помощь второй и они, профессионально взяв меня под руки, отвели в отделение милиции в Столешниковом переулке. Там я повел себя как дурак, не показывал документы дежурному офицеру милиции, требуя военного патруля, которому и намеревался показать документы. Дежурный офицер милиции был сама вежливость, он согласился с моим требованием вызвать военный патруль и попросил подождать. Через час ожидания в специфической компании, характерной для задержанных в милицейском отделении, я стал просить дежурного офицера милиции посмотреть мои документы, но тот ответил, что дело уже пошло. В комендатуру Москвы из отделения милиции была послана телефонограмма, теперь меня могут передать туда только под расписку.
Еще через пару часов приехал крытый грузовичок, вышел солдат с винтовкой, расписался за меня в какой-то книге и отвез на гарнизонную гауптвахту: Там отобрали у меня документы и все, что было в карманах, а также брючный ремень и шнурки из ботинок, и отвели в камеру, где уже было человек двенадцать.
Оказалось, что это не дисциплинарная камера, а следственная. В ней сидели те военнослужащие, по отношению к которым уже возбуждено уголовное дело и проводилось следствие для подготовки к передаче его в военный трибунал. Там были дезертиры, угонщики автомобилей и другие правонарушители, в том числе два солдата, укравшие киоск со спиртными напитками.
Один из этих солдат был шофером грузового автомобиля, второй - крановщиком автомобильного крана. В ночное время они погрузили краном этот киоск на автомобиль, привезли его в свою воинскую часть как подарок своим сослуживцам к Новому году.
Вот эти два солдата и стали моими шефами, объяснив, кто в камере и по какой статье. Выслушав, за что меня взяли, они заохали и сказали, что мое дело хуже всех, у меня будет политическая 58 статья. Так я впервые в жизни услышал номер этой статьи Уголовного кодекса и узнал, что у этой статьи очень много подпунктов, в том числе шпионаж.
Мои шефы объяснили, что мне будут "шить шпионаж", так как я пытался фотографировать правительственное здание.
Из этой камеры никого ни на прогулки, ни на работы не выводили, только на допросы. К концу первых суток задержания я пытался стучать в дверь и требовать, чтобы меня куда-то вызвали и выслушали. Пришел начальник караула и сказал: "Будешь стучать - в морду получишь". Мои шефы сказали мне: "Не возникай", и я стал ждать.
Через трое суток меня повели на допрос к следователю. Я уже раньше упоминал, что все мои документы, а именно: отпускной билет, служебная книжка и т. д. были выписаны на воинскую часть номер такой-то. В этих документах не было указано, какого министерства эта воинская часть - Военного или Военно-морского.
Следователь, старший лейтенант в армейской форме, увидев меня в морской форме и не разрешив сесть на табуретку около его стола, спросил, какого я министерства. Я ответил, что Военно-морского. Следователь тут же стал звонить кому-то, что ему подсунули дерьмовое дело из другого министерства да еще по 58 статье, а работы у него и так невпроворот и что надо этого задержанного отфутболить морякам, пусть сами занимаются. Получив какой-то ответ, следователь звонком вызвал конвойного и приказал отвести меня в камеру.
Меня отконвоировали в Военно-морское министерство, где следователь, уже в морской форме, выслушал меня и распорядился проявить пленку из моего фотоаппарата. Часа через четыре меня снова привели к этому следователю. На пленке ничего шпионского не нашли, документы были в порядке, телефонный звонок в училище подтвердил, что такой курсант в списках есть, поэтому следователь отдал мне документы, разрешил дальше продолжать отпуск и посоветовал впредь не быть дураком и предъявлять при необходимости документы милиции.
В Ленинграде я сидел пять суток на морской гауптвахте за неотдание воинской чести майору, который оказался дежурным помощником военного коменданта гарнизона.
Так как я был курсантом высшего военно-морского училища, то отбывать наказание меня поместили в камеру для сверхсрочников, где уже находилось пять мичманов. Мичманы были старше меня, прошли войну, были люди семейные и отбывали наказание за разного рода служебные упущения. Меня сразу стали звать "Витек", приняли как равного в свои ряды, и я был им благодарен за это.