Однако недавно, по странному стечению обстоятельств, что так часто случается в деловом мире, фирма ’’Оксидентал" стала одним из крупнейших держателей акций компании ’’Черч энд Дуайт". Это произошло в результате покупки в Алабаме завода по производству карбоната натрия, что не имело никакого отношения к соде. ’’Черч энд Дуайт" была основным потребителем продукции этого завода, поэтому фирма ’’Оксидентал" организовала с ’’Черч энд Дуайт" совместное предприятие ’’Арманд продактс компани", а я был избран членом правления директоров компании ’’Черч энд Дуайт". Братьев уже нет в живых, но членам семьи и руководству фирмы принадлежит больше пятидесяти процентов ее акций, в то время как ’’Оксидентал" владеет только пятью процентами акций ’’Черч энд Дуайт", зато ей принадлежит пятидесятипроцентная доля в совместном предприятии ’’Арманд продактс". Это была хорошая сделка для ’’Оксидентал", и я смог хотя бы частично осуществить свое давнишнее желание. Теперь я могу честно ответить: "Да, я - король питьевой соды".
В первые годы жизни я с родителями жил в маленькой квартирке на Черри-стрит, откуда мы перебрались в не намного более роскошные апартаменты над одной из аптек отца, когда мне исполнилось два с половиной года. Осенью 1896 года отец впервые поступил в Колумбийский колледж врачей и хирургов, однако в тот же год ему пришлось его бросить; должно быть 22-летнему одинокому молодому человеку оказалось не под силу сочетать учебу с работой. В 1898 году, через четыре месяца после моего рождения, он сделал еще одну попытку, и на этот раз, благодаря поддержке матери и стабильности новой семьи, ему удалось довести до конца это невероятно трудное начинание.
С радостью должен сказать, что мне не довелось жить в бедности, когда не знаешь, придется ли тебе следующий раз обедать и чем платить по счетам. Когда отец учился в медицинском колледже, а я был младенцем, родители были далеко не богаты, но даже когда мы жили в нижнем Ист-Сайде, отец ухитрялся обеспечивать скромные удобства и приемлемый уровень жизни для нас и своих родителей с помощью обремененных долгами аптек и фармацевтического заводика. Он даже находил деньги, чтобы помогать семье моей матери.
Пример отца в эти годы оказал на меня огромное влияние - я поверил, что при достаточной инициативе и изобретательности можно достичь почти любой цели. Отец работал, как вол, стараясь выполнить свои обязательства перед семьей и получить образование. Ему посчастливилось жить в такой стране и в такое время, когда усилия его поощрялись и вознаграждались.
Мои первые воспоминания связаны с несчастным случаем, почти стоившим мне жизни, когда мне было только два с половиной года. Играя в гостиной родителей с оловянной игрушечной кофемолкой, я неудачно упал, и угол игрушки проткнул мой череп. Помню свой ужас при виде потока крови, струившейся по лицу, и собственные панические крики, обращенные к матери. Она вбежала из кухни, остановила кровь, прижав к виску полотенце, схватила меня в охапку и бросилась к соседнему доктору, который зашил рану.
Операция была выполнена без анестезии, и я до сих пор помню ощущение протыкающей кожу иглы и стягивающих рану стежков. Доктор сказал матери, что мне очень повезло - еще несколько миллиметров, и оловянная игрушка вонзилась бы мне в мозг, и это положило бы конец моей истории. Вместо этого я на всю жизнь заработал глубокий шрам над правым виском.
Мысленно я и сейчас вижу картину нижнего Ист-Сайда, каким он был в дни моего детства: узкие улочки, забитые ручными тележками, и высокие дома с пожарными лестницами, завешанными стираным бельем и загроможденными всевозможной домашней утварью. В жаркие летние месяцы целые семьи жили, готовили еду и спали на этих
пожарных лестницах. Я до сих пор помню сильные запахи этих улиц: вонь от тележек с рыбой перемешивалась с запахами жареных каштанов и чрезвычайно примитивной канализации района.
Много сильных строк написано об условиях жизни в нижнем Ист-Сайде. Безусловно, в отчаянной борьбе за существование там процветали преступность, проституция и все формы деградации. Я ничего не знал об этом. Мне это место казалось теплым, искрящимся, полным очаровательных сюрпризов, и я был жестоко разочарован, когда родители решили, главным образом ради детей, переехать в более спокойный район.
11 июня 1902 года отец получил диплом врача. Он уже перевез семью в Бронкс, готовясь к началу новой карьеры. Чтобы иметь рабо^ чий капитал для начала врачебной деятельности и устроить семью в новом доме, ему пришлось продать свои две аптеки работавшим у него продавцам в кредит, чтобы они могли выплачивать ему долг постепенно из заработанных денег. Он также закрыл свою небольшую оптовую фармацевтическую фабрику.
Полученного капитала с трудом хватало на создание врачебного кабинета и обеспечение семьи в течение первого года, пока он найдет постоянных клиентов. Потребовалось много мужества, чтобы принять такое решение, но мужество было как раз тем качеством, которое больше всего восхищало меня в отце. Надеюсь, я унаследовал хотя бы малую его долю.
Наша новая квартира на верхнем этаже дома на Вебстер-авеню находилась всего в пяти милях от маленькой квартирки на Ривинг-тон-стрит, где мы жили раньше, но атмосфера в новом месте не могла бы больше отличаться от прежней, даже если бы мы уехали на тысячи километров. Те, кому известны запустение и разруха, царящие сегодня в Бронксе, не поверят, что место, где мы поселились, было тогда едва тронутой строительством сельской местностью, незадолго до этого соединенной с Манхэттеном новой железной дорогой. Неасфаль-тированные дороги вились вдоль больших частных домов, окруженных собственными обширными и ухоженными садами. Вокруг было только несколько вновь построенных многоквартирных домов.
Очень скоро после переезда в Бронкс родился мой брат Виктор. Я хорошо помню, в каком возбуждении ожидали мы с Гарри появления нового брата или сестры, а отец тщетно старался нас утихомирить, пока акушерка в соседней комнате принимала у матери роды.
С самого первого момента появления на свет Виктора во мне проснулось непреодолимое инстинктивное желание взять его под свою защиту, которое не покидало меня в течение всей нашей жизни вплоть до его смерти в 1985 году в 83-летнем возрасте. Я почему-то всегда чувствовал себя более подготовленным для преодоления жизненных трудностей. Помню, мать говорила, что уделяет Виктору больше внимания, потому что ’’Арманд и все остальные могут позаботиться о себе сами".
После нескольких переездов, когда мне исполнилось семь лет, мы, наконец, обосновались в доме 1488 на авеню Вашингтона. Это был двухэтажный дом с гаражом и ухоженным садом, полным роз и пионов, которые я мог рвать, складывать в курточку и дарить любимой подружке.
Все мальчики семьи Хаммеров ходили в соседную школу, где ни один из нас не отличался исключительными успехами, хотя братья обладали в избытке другими качествами, очень полезными для маленьких школьников. Гарри был отчаянным драчуном, он мог ввязаться в драку с двумя-тремя здоровенными мальчишками и выйти победителем. Никакой другой талант старшего брата не мог быть более денным. Слова: "Я пожалуюсь на тебя брату Гарри" вселяли ужас в сердца мальчишек, обижавших меня или Виктора.
Маленький, стойкий Виктор с детства усвоил, что хорошая шутка может так же обезоружить, как сокрушительный удар в правую челюсть. Он стал собирать короткие анекдоты и смешные истории, чем занимался вплоть до последних дней жизни. Он всегда был готов подхватить новую шутку и включить ее в свой репертуар. Одним из его величайших триумфов было выступление с собакой Долли породы колли, которая умела считать.
Долли была отдана отцу благодарным обедневшим пациентом вместо платы за услуги. Она могла решать любые арифметические задачи - сложение, вычитание, умножение были ей нипочем. Бывало, Виктор приводил Долли на школьный двор и начинал представление перед удивленными школьниками.
"Ну-ка, Долли, - говорил Виктор, - сколько будет два плюс три?"
И Долли гавкала точно пять раз.
’’Три минус два, Долли".
Один раз.
"А теперь потруднее. Над этой задачей тебе, пожалуй, придется подумать: восемнадцать, деленное на шесть?"
После небольшой паузы, к всеобщему удивлению, собака звонко гавкала ровно три раза.
Долли была окутана невероятной тайной, так и не раскрытой восхищенными друзьями Виктора. А секрет был прост: собака продолжала гавкать до тех пор, пока Виктор смотрел ей прямо в глаза, и прекращала, как только он отворачивался. И никогда не ошибалась.
Еще до того, как мы переехали на авеню Вашингтона, отец стал известным и уважаемым человеком в районе. Все его знали. Мне доставляло огромное удовольствие ездить с ним по больным в запряженной лошадью двухместной коляске. Прохожие на улице и больные у дверей домов приветствовали его с такой теплотой, что меня наполняла огромная гордость за отца, такого доброго, хорошего человека, заслужившего всеобщую любовь.
Естественно, мне хотелось быть таким же, как он, заслужить его похвалу и делить с ним любовь окружающих. Как только я стал понимать, что отец мой - доктор, мне тоже захотелось стать доктором. Было очевидно, что медицина - лучшая и благороднейшая из профессий, и мечтой моего детства было поскорее вырасти и стать партнером отца. В глубине души я до сих пор сожалею, что эта мечта не осуществилась.
Число пациентов отца все увеличивалось, и его клиника, расположенная на первом этаже нашего дома, процветала. Однако он мог бы стать намного богаче, если бы настаивал на оплате счетов и прекратил раздавать деньги. Но тогда он был бы другим человеком.
Я понимаю, что, описывая отца подобным образом, рискую потерять доверие читателя, однако в его кабинете я собственными глазами видел ящики, полные неоплаченных счетов, по которым он отказывался требовать деньги, так как знал о тяжелом материальном положении этих больных. И я слышал бесконечные рассказы пациентов о том, как он оставлял деньги для оплаты выписанного им рецепта людям, у которых не было на еду, а не то что на оплату доктора.
У матери был свой подход к пациентам отца. Окинув быстрым взглядом приемную, она сразу отыскивала симулянтов и твердо советовала им пойти домой и принять немножко питьевой соды.
Клиентура отца росла, и ему пришлось взять ассистента. Очень скоро, несмотря на щедрость, у отца скопилось достаточно средств, чтобы помочь членам своей семьи и семьи матери обзавестись собственными домами по соседству. В результате вокруг авеню Вашингтона возникла колония семьи Хаммеров.
Родители отца Виктория и Яков после почти двадцатипятилетних раздоров решили наконец жить порознь и сняли отдельные квартиры недалеко от нашего дома. Яков переехал в квартиру на первом этаже прямо напротив нашего дома и, поскольку незадолго до этого он стал страховым агентом, выставил в окнах эмблему нового бизнеса, которым он бесконечно гордился. Я часто ходил через дорогу навещать деда, и он часами терпеливо беседовал со мной на разные темы. Он показывал мне мебель, привезенную из антикварного магазина в Париже, и рассказывал об истории и особых свойствах каждой вещи. Иногда он снимал с полок и открывал передо мной массивные книги по кораблестроению, унаследованные от своего отца. Он же рассказывал мне в подробностях историю нашей семьи, которую я пересказал в этой книге.
В нашем доме никогда не справлялись религиозные праздники. По соседству с нами была синагога, но члены моей семьи ее никогда не посещали. Ко времени моего рождения семья постепенно перестала соблюдать еврейские религиозные обычаи, а позднее родители стали членами Унитарной церкви.
Унитарии признают любую веру, не отдавая ни одной предпочтение. Отец счел такое отношение к религии совместимым с его социалистическим гуманизмом. В течение всей жизни я тоже часто посещал собрания унитариев.
В детские годы на рождество мы обычно ездили к друзьям родителей Малке и Менделю Корнблат, которые жили на ферме в Нью-Джерси. Все, что мы там ели - мясо, овощи, яйца, масло, сыры, - было выращено и приготовлено их собственными руками.
Мендель Корнблат впервые познакомил меня с экономикой рынка и основными принципами торговли. Он брал меня с собой на базар в Джерси-сити, и я помогал ему продавать продукты с их фермы. Думаю, в то время мне было не больше семи-восьми лет.
Обычно мы уезжали с фермы на запряженной лошадьми телеге поздно вечером, часов в 11 - 12. Нам нужно было приехать на рынок рано утром, задолго до рассвета, проехав за ночь около 30 миль. Мендель устраивал мне постель из соломы в задней части телеги, и я засыпал среди ящиков с фруктами и овощами, убаюканный покачиванием телеги и звонким цокотом лошадиных копыт в ночи.
На рынке я помогал Менделю готовить и выставлять на продажу продукты, протирал фрукты, мыл овощи, тщательно укладывал лучшие спереди и сверху. Я очень любил сравнивать его цены с ценами конкурентов и, расхаживая по рынку, спрашивал цены за фунт того или бушель другого. Затем я возвращался к Менделю с отчетом и говорил, какие из его цен слишком высокие или слишком низкие. После рынка, когда Мендель, видя, что я едва стою на ногах от усталости, был готов ехать домой, я уговаривал его пройтись по магазинам Джерси-сити, где мы предлагали непроданные товары по сниженным ценам. Я понимал, что, если он привезет их обратно домой, это будет чистой потерей.
Во время этих поездок и родилось мое восхищение бизнесом. Совершенно логично это произошло на рынке, где все экономические законы торговли обнажены и очевидны для любого, способного видеть. Я был мгновенно очарован гармонией теории и практики в бизнесе и, казалось, инстинктивно понимал непреложные законы спроса и предложения, важную роль качества продукции и преимущества умения продавать перед глупым оптимизмом.
Полудеревенской идиллии моего детства не суждено было длиться долго. Ведь мы жили на окраине самого быстрорастущего города в мире - Нью-Йорк с ревом скатился по Ист-Ривер и поглотил широкие просторы Бронкса. Дороги покрылись асфальтом, каждый метр земли был застроен зданиями, появились целые улицы новых магазинов. К 1908 году наш дом на авеню Вашингтона оказался плотно зажатым между доходными домами с квартирами для рабочих и людей среднего достатка.
Моих родителей начало серьезно беспокоить, что новые соседи будут оказывать на нас, мальчиков, плохое влияние. А когда однажды они узнали, что я прогулял школу и провел день в парке для развлечений в Нью-Джерси, было решено от слов перейти к делу и найти для нас более здоровую обстановку.
Они связались со старыми друзьями отца по работе в Коннектикуте и договорились, что Гарри поедет жить в дом Веллингтонов в Вотербе-ри, а я - в семью Джорджа Роуза в Мериден. В то время Гарри было шестнадцать, а мне - двенадцать лет. Виктору только исполнилось восемь, и в таком раннем возрасте его нельзя было увозить от родителей.
Джордж Роуз работал вместе с отцом на сталелитейном заводе в Бренфорде в штате Коннектикут и тоже был членом социалистической рабочей партии. К тому времени, когда я поселился в его доме, он перестал заниматься политикой и работал гравером.
Одним из самых привлекательных аспектов жизни в Меридене была Дороти Кинг, самая красивая девочка, которую я когда-либо видел, - с хорошей фигурой, блестящими светлыми волосами и прелестными голубыми глазами. Она завладела моим сердцем с того момента, когда я впервые увидел ее в школе. Я провел долгие мучительные часы, издалека восхищаясь ею, пока не набрался храбрости подойти к ней поближе. Дороти казалась существом из другого мира. Большая часть Меридена была названа в честь членов ее семьи, вклк> чая школу, где мы учились, и улицу, на которой она была расположена - Кинг-стрит.
Когда наступило рождество, я израсходовал все выданные мне на неделю деньги - один доллар - на коробку конфет для Дороти и ужасно нервничал, подходя к ее дому, чтобы вручить подарок. Несколько дней я репетировал речь, которую собирался сказать, отдавая коробку ей в руки, а теперь дорога до ее дома казалась мне последними шагами осужденного на казнь. Дверь открыла служанка, я был настолько смущен, что даже не попросил позвать Дороти, а сунул коробку в руки служанки и убежал.
Подарок сработал, несмотря на мою застенчивость. Дороти поблагодарила меня с очаровательной улыбкой, и, воспользовавшись случаем, я пригласил ее покататься со мной на моей ’’летающей машине". Ни одна уважающая себя девочка не могла не принять такое приглашение. ’’Летающая машина" была самой последней моделью санок, и я долго экономил, чтобы собрать на них деньги. Однако все жертвы были забыты, когда лунной ночью я летел на моей ’’машине" вдоль заснеженной улицы Кинга с Дороти Кинг, сидевшей сзади, обхватив меня за плечи.
Через много лет я однажды попросил приятеля, сенатора Стилса Бриджеса, порекомендовать юриста, который смог бы представлять мои интересы в налоговой тяжбе. Бриджес предложил бывшего сенатора Джона Донахера и представил его мне по телефону. ’’Хаммер, - сказал Донахер, - вас зовут Армандом? Интересно. Я женат на Дороти Кинг. Она до сих пор вас помнит и хранит ваш снимок, где вы в коротких штанишках и туфлях на пуговицах". Это сообщение и посланная им фотография доставили мне огромное удовольствие даже теперь, когда прошло столько лет.
Нам довелось снова встретиться в 1978 году, когда я пригласил Дороти с мужем на открытие Центра здоровья Джулиуса и Арманда Хаммеров в Колумбийском университете. Круг замкнулся, когда их сын, бывший районный адвокат Хартфорда, стал одним из моих юристов, фирма ’’Оксидентал" до сих пор прибегает к его услугам в штате Коннектикут.
В долгие тихие вечера в Меридене я впервые прочел истории Горацио Элжера и подолгу рассматривал портреты бедных молодых людей, добившихся успеха благодаря собственным усилиям. От этого вымысла я перешел к описаниям жизни крупных американских предпринимателей, таких, как Рокфеллер и Вандербильт. Эти истории и желание произвести впечатление на Дороти Кинг привели к тому, что я стал гораздо усерднее заниматься в школе. Неожиданно из весьма посредственного ученика я превратился в круглого отличника.
Родители были довольны моими успехами. Они решили, что после четырехлетнего пребывания в Меридене я не поддамся плохому влиянию в Бронксе, и забрали меня домой, где я продолжал учебу в школе Морриса. Даже разлука с Дороти Кинг не затмила радости возвращения в родной дом.
К этому времени мне исполнилось пятнадцать, и многие мои привычки и взгляды уже сформировались, так что я вполне узнаю себя сегодня в молодом человеке, которым я был в то время. В 1914 году, вскоре после публикации первых отчетов об ужасной бойне в траншеях первой мировой войны, я произнес речь в школе, которую назвал ’’Последняя война человечества". Если исключить высокий стиль и некоторые сложные риторические приемы, я вполне мог бы произнести такую же речь сегодня.
Я говорил об ужасах и бесполезности войны. Я сказал, что научные достижения человечества привели к тому, что войны между странами могут уничтожить целые поколения молодых людей, и призывал слушателей поклясться, что по окончании войны в Европе они сделают все возможное для предотвращения войн в мире. Помню фразу, которую я произнес с большим эмоциональным напряжением: ’’Для того ли растят они своих сыновей, чтобы их растерзанные, окровавленные тела разлагались на полях сражений?" Должно быть, я просто убил всех этой фразой, потому что судьи присудили мне золотую медаль школы за ораторское мастерство.