В утешение я купил себе новый дом, рояль ’’Стейнвей" и автомашину. У меня до сих пор сохранился рояль и очаровательный дом в Гринвич-Виллидже. В нем когда-то держали кареты, а затем переделали в жилой дом с огромной гостиной высотой в два с половиной этажа и фонарем на потолке. На первом этаже был балкон, ведущий в спальню и ванную. Что еще нужно молодому холостяку? На окрестных улицах было множество шумных ресторанов и магазинов, и они день и ночь были наполнены музыкой и весельем.
В гостиной я установил огромную тахту, похожую на трон восточного властелина. Она покоилась на деревянной платформе над ступенькой высотой около восьми дюймов и представляла собой толстый мягкий матрас, покрытый великолепным стеганым одеялом с разбросанными сверху яркими подушками. Все это создавало атмосферу чувственности и сладострастия. Гости устраивались в удобных позах на тахте и вокруг нее и наслаждались игрой на аккордеоне и шуточками моего друга, известного на Бродвее актера Фила Бейкера.
Когда я женился в третий и последний раз на Френсис, принесшей в мою жизнь удовлетворение, которое я не мог найти до встречи с ней, она прежде всего распорядилась убрать эту огромную тахту; трудно было найти лучший способ дать мне понять, что с ее появлением начинается новая жизнь. И я согласился на это с подавленным вздохом сожаления по поводу ушедших прекрасных минут, проведенных на этой тахте.
Для меня никогда не представляло трудности раздобыть спиртное для этих вечеринок. Фирма "Эллайд драг энд кемикл" легально продавала спиртные напитки, прописываемые врачами для медицинских целей, поэтому у меня в этой области были отличные связи. Естественно, на моих вечеринках выпивалось много спиртного, но я с уверенностью могу сказать, что сам никогда не бывал пьяным. Я всегда знал свою норму и, достигнув ее, немедленно отставлял стакан в сторону. Не помню, чтобы когда-нибудь у меня с похмелья болела голова, что удивительно, если учесть, что впоследствии, я стал одним из крупнейших производителей дистиллированного спирта в Соединенных Штатах.
Когда в 20-х годах я жил в Советском Союзе, меня научили по русской традиции сопровождать каждый стакан водки небольшим количеством закуски, и эта привычка, которой я с тех пор следовал, помогала мне оставаться трезвым (хотя существует предел эффективности даже этого метода). В течение последних двадцати лет я вообще почти ничего не пью, кроме бокала вина за обедом, рюмки шерри или моего любимого шампанского; если я собираюсь осуществить все, что наметил, в течение оставшейся мне жизни, мне нужно всегда иметь ясный ум и трезвую голову. Просто не остается времени ни на что другое.
Поступавшие на счета фирмы огромные деньги помогли встать на ноги всем членам нашей семьи, все делили успехи фирмы: Виктор закончил два первых года учебы в Колгейтском колледже и перешел в Принстон для изучения истории искусств и актерского мастерства. Неожиданно он оказался владельцем большого состояния, как раз в тот момент, когда был готов воспользоваться его преимуществами. Он часто наведывался на мои вечеринки с друзьями из колледжа.
Мать обожала мой домик в Гринвич-Виллидже и сама была не прочь принять участие в вечеринках. Частенько она забегала ко мне по дороге, чтобы узнать, что происходит. ’’Береженого бог бережет", -любила она повторять, и, должен признаться, я перенял у нее эту поговорку.
Гарри вернулся с войны в начале 1919 года и сразу же включился в работу, став казначеем нашей корпорации. С его помощью и благодаря знаниям и опыту Альфреда Ван Хорна, руководство нашей фирмой осуществлялось отлично, и я мог позволить себе уделять больше времени занятиям медициной, что по мере приближения окончания колледжа становилось все более необходимым. Я уже не мог ежедневно проводить в фирме полный рабочий день.
Имея в своем распоряжении значительное количество наличных денег, полученных в основном от продажи имбирной настойки, мы решили, поверив в мои инстинкты, рискнуть и скупить излишки государственных запасов лекарств и химических препаратов. В результате мы по ничтожным ценам закупили огромные количества товаров. Наши конкуренты - основные изготовители лекарств, сокращавшие производство на своих заводах и снижавшие цены на непроданную продукцию, считали нас сумасшедшими, обреченными на невиданные потери.
Но они ошиблись, а я оказался прав. Действительно, начался послевоенный бум. Спрос на наши товары быстро увеличивался, и мы смогли назначать очень хорошие цены на дешево купленную продукцию.
Одним из мелких заказчиков на такие препараты, как хлороформ, морфий, кодеин и тому подобное, был Людвиг Мартенс, глава неофициальной дипломатической миссии в Нью-Йорке нового советского революционного правительства.
Отец, ставший в 1919 году одним из основателей коммунистической партии США, был тесно связан с Людвигом Мартенсом и являлся неофициальным торговым советником непризнанной Советской дипломатической миссии в Нью-Йорке - Соединенные Штаты и СССР не установили в полной мере дипломатических отношений до 1933 года. Очевидно, будучи одним из руководителей коммунистической партии США, отец хотел помочь русским, которые в это время вели гражданскую войну в своей стране и были подвергнуты Западом экономической блокаде.
Однако это касалось только отца. Фирма ’’Эллайд драг энд ке-микл" заключила с Мартенсом сделку не из политических соображений, а для того, чтобы получить прибыль, и мы конкурировали с другими американскими фирмами, старавшимися заняться этим бизнесом. Общий объем нашей сделки не превышал ста пятидесяти тысяч долларов. Примерно половина этой суммы шла в уплату за нефтяное оборудование. Когда Мартенса и его делегацию в 1921 году внезапно выслали из Соединенных Штатов, нам не удалось получить даже эти деньги. В то время годовой товарооборот нашей фирмы составлял несколько миллионов долларов.
В это время над моим отцом нависли тучи беспочвенного обвинения, последствия которого были очень серьезными. Возможно, небольшая сделка нашей фирмы с русскими была одним из поводов для этого нападения, имевшего самые болезненные последствия и ставшего причиной одного из наиболее тяжелых переживаний в ’моей жизни.
Политические взгляды и деятельность отца вызывали подозрение властей. Однако в середине десятилетия это не приводило к большим неприятностям, я думаю, потому, что отца не считали серьезной угрозой.
Но положение изменилось в 1919 году, когда в Соединенных Штатах начали распространяться первые страхи, связанные с русской революцией. Отец стал объектом недружелюбного наблюдения. Как пишет Стефан Бирмингем в книге ’’Остальные":
"1919 год стал годом фанатиков, эрой мести внутренним врагам, существующим или воображаемым. Гунны были поставлены на колени, но теперь казалось, что должны полететь и другие головы. В 1919 году были выпущены из тюрьмы и депортированы в Советскую Россию анархисты Эмма Голдман и Александр Беркман вместе с двумя сотнями других ’’предателей". Еще 249 ’’нежелательных элементов" из русских были высланы из Америки на борту парохода ’’Бюфорд". Главным исполнителем в этой борьбе с красной опасностью был молодой специальный помощник генерального прокурора Александра Палмера двадцатичетырехлетний Джон Эдгар Гувер, в обязанности которого входило рассмотрение дел по высылке из Соединенных Штатов лиц, обвиненных в том, что они являются коммунистами-революционерами".
Америка разделилась на большинство, с тревогой воспринявшее новую большевистскую власть в России, и меньшинство, которое с радостью ее приветствовало. Это разделение коснулось и нью-йоркских евреев. Вообще говоря, еврейские эмигранты из России были настроены просоветски, а из Германии - антисоветски.
Снова процитируем Стефана Бирмингема:
’’Появились русские, с душами, горевшими социализмом, взбудораженные большевистским движением, и сразу же начали сражаться за организацию профсоюзов для борьбы с ’’боссами". Однако к этому времени немцы стали преуспевающими капиталистами, консервативными приверженцами президента Теодора Рузвельта. Казалось, русские представляли реальную угрозу для американского образа жизни, в то время как немцы научились получать от него удовольствие. Правительству было важно в корне пресечь радикализм и научить русских ’’правильному образу американского политического мышления".
В том, что произошло позже, приняли участие немецкие евреи. Конечно, они были не одни - отец оскорбил многих власть имущих. Его социализм был занозой на теле демократов, которые уже имели в руках выгодные профсоюзы и контракты с городскими властями. После войны многие хотели свести с ним счеты, и в 1919 году им это удалось. Мой любимый отец был арестован и обвинен в убийстве.
Решающий момент
Трудно представить себе большую боль, чем боль от травмы, причиненную судом и заключением в тюрьму одного из родителей. Ее можно сравнить только с тяжелой утратой или потерей любимого человека. Рано или поздно все переживают тяжелую утрату, большинство проходит через любовные драмы. Однако сравнительно немногим приходится видеть любимого отца на скамье подсудимых или в тюремной одежде. Думаю, было бы справедливо сказать, что пережившие этот кошмар никогда не могут полностью от него оправиться. Чарльз Диккенс был в детстве на всю жизнь травмирован арестом отца, хотя возможно также, что именно это событие стало одним из краеугольных камней его гения. Что касается меня, то, когда арестовали отца, я не был ребенком, однако многие десятилетия не уняли боль, пережитую мной при виде отца, уводимого в тюремную камеру.
Я никогда подробно не рассказывал об этом раньше, и сейчас мне приходится делать над собой значительное усилие, чтобы описать эту историю.
В середине июля 1919 года в кабинет отца на авеню Вашингтона пришли два детектива из канцелярии районного прокурора Бронкса. По какой-то причине, которую я так никогда и не смог выяснить, отец их не принял. Возможно, это было вызвано каким-то недоразумением. Кажется, он послал к ним служанку сказать, что занят и просит их прийти в другой раз. В любом случае, они ушли в раздражении, считая, что к их организации отнеслись с недостаточным уважением.
Детективы хотели допросить отца в связи со смертью в начале июля 1919 года одной из его пациенток, Марии Оганесовой, которая умерла после того, как отец сделал ей аборт. Оганесова была женой бывшего атташе русского посольства - царского посольства в Вашингтоне, а не неофициальной дипломатической миссии Мартенса.
Сотрудники районного прокурора принесли с собой бутылочки с лекарствами от испанки, прописанные отцом этой женщине, и хотели получить объяснение по поводу этих лекарств. Вопрос об испанке впоследствии стал ключевым в деле. Если бы в тот день отец принял сотрудников районного прокурора и подробно объяснил, что случилось, он, возможно, избежал бы дальнейших неприятностей.
Я впервые узнал об этом, когда в августе 1919 года отец был арестован, обвинен в убийстве первой степени и отпущен под залог в пять тысяч долларов. Естественно, семья немедленно собралась для его поддержки, и тогда я впервые услышал эту историю.
По рассказу отца, дело было очень простым. Госпожа Оганесова давно страдала прогрессирующей болезнью печени и сердечной недостаточностью. За семь-восемь лет до этого в Европе и незадолго до описываемых событий в США врачи предупреждали ее, что она не должна больше рожать, потому что беременность ее убьет. Она сделала множество абортов, а в некоторых случаях сама прерывала беременность, пользуясь вязальной спицей.
В течение года после того, как она стала лечиться у отца, он уже сделал ей один аборт. Тогда ее сопровождал муж, который знал о ее болезнях, однако она продолжала беременеть.
В этот раз Оганесова позвонила отцу по телефону,-умоляя принять ее в субботу, 5 июля 1919 года. Отец собирался провести выходной день на даче в Лонг-Айленде, но ему пришлось вернуться в Бронкс специально, чтобы осмотреть госпожу Оганесову.
Она снова была беременна, пыталась сама вызвать выкидыш, но только поранилась. Теперь она была ужасно напугана и находилась в полном отчаянии. Она умоляла отца немедленно сделать ей аборт. Отец помнил, как она говорила: ’’Нет смысла уговаривать меня оставить ребенка. Вы знаете о моем состоянии здоровья. Либо вы сделаете мне операцию сейчас, либо мне придется промучиться еще несколько недель и все равно сделать ее позже".
Отец отругал ее за попытку самой прервать беременность, объяснив, что при этом она рискует внести инфекцию. ’’Как же вы можете откладывать операцию, если сами считаете, что я, возможно, внесла инфекцию? Ведь в таком случае дорога каждая минута!" - продолжала настаивать она. Одновременно она жаловалась на головную боль, у нее было воспалено горло и небольшая температура, что соответствовало первым симптомам испанки, свирепствовавшей в то время в Нью-Йорке. В те годы испанка была гораздо более серьезной болезнью, чем сегодня, о чем свидетельствует тот факт, что во время эпидемии 1918 года в мире погибло десять миллионов человек.
Отец не знал, как поступить. Он не хотел делать операцию, однако случай Оганесовой был действительно срочным, и ему приходилось принимать во внимание риск, которому она могла бы себя подвергнуть, если в отчаянии стала бы делать новые попытки вызвать выкидыш.
Отец позвал молодого ассистента, доктора Бенджамина Даймонда, и попросил его дать заключение.
Доктор Даймонд работал врачом всего лишь восемнадцать месяцев, но это был очень талантливый человек, и отец высоко ценил его мнение. Отец описал ему ситуацию и состояние здоровья больной. Осматривая Оганесову, доктор Даймонд обнаружил сильное кровотечение и посоветовал немедленно приступить к операции. Отец так и сделал, предварительно тщательно простерилизовав инструменты. Позже он горько раскаивался в неосторожности, но поскольку жизнь Оганесовой была в опасности, он считал своим долгом оказать ей помощь. Законы Нью-Йорка, касающиеся абортов, были чрезвычайно строгими, и врачи многие годы жаловались, что если их не изменят, уважаемые доктора, действующие во имя спасения жизни пациентов, могут случайно оказаться нарушителями закона и рисковать двадцатилетним тюремным заключением.
После операции отец прописал ей лекарство от испанки и отправил домой со служанкой в ее машине с шофером.
Отец не взял с нее денег и даже не выписал счета, что мне всегда казалось решающим фактором в этом деле. Врачи, делавшие подпольные аборты, всегда требовали оплату вперед наличными. Отсутствие счета еще раз подтверждало, что отец не делал незаконной операции, в чем его впоследствии обвинили.
Вернувшись домой, Мария Оганесова вскоре почувствовала себя гораздо хуже. В воскресенье вечером, на следующий день после операции, Оганесов вызвал отца к постели жены. Температура у нее поднялась до сорока градусов. Отец сказал мужу, что она больна гриппом, и посоветовал ухаживать за ней так, как обычно ухаживают за подобными больными.
В течение следующих дней ей стало настолько плохо, что ее уже нельзя было перевезти из дома в больницу. Помимо испанки, у нее начался перитонит, безусловно вызванный попытками до аборта прервать беременность самостоятельно. К концу недели Оганесов пригласил другого доктора, который решил, что она больна тифом. В следующую пятницу, уже после ее кончины, он написал в свидетельстве о смерти, что ее причиной был перитонит, явившийся результатом аборта.
Отец считал, что главной причиной смерти была кишечная испанка, а перитонит был вызван сделанной до аборта попыткой самой прервать беременность.
Оганесов начал против отца судебное дело, обвинив его в неправильном лечении. Может быть, он был искренен, однако мотивы его действий всегда вызывали у меня подозрение. Он был ярым антибольшевиком, что еще больше усугублялось тем, что смена правительства в Москве привела к потере им работы. Может быть, он надеялся получить с отца большую сумму денег или старался отделаться от чувства вины в том, что допускал, чтобы его жена постоянно беременела, хотя знал, что это подвергает опасности ее жизнь. Начатое им дело привело к расследованию полицией, допросам, аресту и суду.
Оно немедленно привлекло внимание прессы, что значительно ухудшило шансы отца на справедливый суд. Материалы дела печатались под заголовком: ’’Арест доктора-миллионера". Это было бы смешно, если бы не привело к столь печальным результатам. Миллионером в семье был я.
Находясь под судом, отец не мог продолжать работу, и в течение года, прошедшего с момента ареста и до начала слушания дела, ему пришлось продать практику и дом на авеню Вашингтона ассистенту доктору Даймонду. Это было весьма печально, но другого выхода не было.
По моему совету родители переехали в Манхэттен, где оставались до окончания судебного разбирательства, а мать продолжала жить до 1923 года.
Отец обратился за советом к старому другу, известному нью-йорк-скому адвокату Генри Кунцу, который сам незадолго до этого попал в тюрьму, посоветовав объявившему банкротство клиенту, как спрятать оставшиеся у него деньги. Выйдя из тюрьмы, он был лишен права продолжать работу юристом, и отец уговорил меня принять его на работу в нашу фирму.
Генри Кунц взял на себя организацию защиты отца. Беда была в том, что Генри был проходимцем. Выбирая юристов, он прежде всего думал о собственных интересах и поэтому нанял своего бывшего обвинителя, надеясь, что тот поможет ему получить помилование. Вторым юристом был приятель Генри, никогда до этого не принимавший участия в уголовных делах, зато он согласился отдавать ему часть своего гонорара.
Эта пара проиграла дело отца, не воспользовавшись даже очевидными фактами, которые помогли бы его защите.
В час дня 26 июня 1920 года суд присяжных признал отца виновным в убийстве при отягчающих обстоятельствах. Отец был взят под стражу в ожидании приговора.
Решение суда присяжных вызвало волну протестов. Днем и ночью нас осаждали корреспонденты, друзья и сочувствующие. Врачи пришли от него в ужас, и 30 июня перед объявлением приговора четыреста нью-йоркских врачей и хирургов подписали петицию, протестуя против решения суда присяжных и требуя изменения закона. Очень немногие из подписавшихся знали отца лично. Однако мудрость писавших петицию не оказала влияния на судью. Он приговорил отца к заключению в тюрьму штата "Синг-Синг" на срок не меньше трех с половиной и не больше пятнадцати лет.
В первую неделю августа, получив разрешение, мы приехали на свидание с отцом в ’’Синг-Синг" и впервые увидели его в тюремной одежде, окруженного ворами, убийцами, насильниками и гангстерами. Отец же видел в своем приговоре возможность помочь нуждающимся людям и был совсем в неплохом настроении. Со временем он стал секретарем ассоциации заключенных, активно старался улучшить условия тюремной жизни и тратил массу времени, консультируя заключенных по медицинским и общим вопросам.