Начальство уехало. Без всяких напутствий, начинался обстрел. Капитан не стал ждать обещанных подвод и отрядил полторы сотни бойцов эвакуировать тяжело раненных. Им требовалась срочная помощь, и ждать они не могли. Умирали один за другим.
Боеприпасы привезли лишь рано утром. Полковник не поинтересовался, что именно нам нужно. Подводы нагрузили всем подряд, в том числе снарядами для трехдюймовых "полковушек", которых у нас не осталось ни одной. Правда, подвезли несколько ящиков снарядов для "сорокапяток", довольно много винтовочных патронов и патронов для ПТР, бутылок с горючей смесью. Ездовые нас торопили, когда мы выгружали ящики, и очень обрадовались, что не придется возиться с ранеными.
Полковник прислал от щедрот канистру спирта (знал, чем поднять настроение), мешка три сухарей и консервов. Мы простояли на своих позициях еще сутки. Пили спирт, грызли сухари и ждали атаки. Но фрицы, верные своей привычке не биться лбом там, где получили крепкий отпор, наступали на других направлениях. Хотя знали от дезертиров (перебежали человек двадцать), что нас не так и много.
Ограничились тем, что время от времени посылали два-три легких бомбардировщика "Хенкель-126", похожих на наши У-2. Самолеты градом сыпали небольшие осколочные бомбы, а потом обстреливали траншеи из пулеметов. За день мы потеряли не меньше ста человек убитыми и ранеными.
Капитан понял, что нас просто решили раздавить без лишних потерь, и на следующую ночь повел остатки полка (думаю, человек 200–300) в сторону Дона. За ночь исчезли еще человек пятнадцать. Сбежали, спасая свои жизни.
На берегу Дона нас остановил патруль во главе с майором. Коротко расспросил, не читая нотаций, дал провожатого и присоединил к какому-то пехотному полку. Здесь мы пробыли еще дня три, закапываясь в прибрежные кручи. Отбили две немецких атаки. Я стрелял из бронебойного ружья, пока не кончились патроны. Потом взял винтовку убитого бойца. Танкам некуда было прорываться - впереди обрыв и река. Нас расстреливали из орудий и минометов, окружив с трех сторон.
Снарядов и мин у фрицев хватало, они открывали огонь по любой вспышке, не подходя ближе пятисот метров. Трупы убитых при первых неудачных атаках, сгоревший танк и бронетранспортер удерживали их от повторных наскоков. Немцы не желали нести потери. Если накануне нас пытались добить с воздуха, то теперь обрушили сотни снарядов и мин.
Феде Машкову пробило ладонь крупным осколком. Мы находились в окружении, не было даже санинструктора. Переправить раненых днем через реку было невозможно. Перевязывали раненых сами. А ночью, расстреляв почти все патроны, переплыли Дон. Помогли саперы, нашли старую рыбачью плоскодонку, вязали пучки сухих веток и камыша. А на левом берегу я получил тяжелое ранение и был доставлен в госпиталь в Сталинград.
Меня окрестило крепко. Осколки пробили левую ногу, два ребра, распороли плечо и задели легкое. Сделали две операции, и больше месяца я лежал, скованный гипсом. Послал письмо своим в Бекетовку, но Сталинград бомбили, и оно не дошло. Вскоре нас эвакуировали в Ленинск, небольшой городок на Ахтубе.
Там мы узнали о страшной бомбежке 23 августа и о том, что в сентябре бои идут на улицах города. Я представлял, что творится в деревянной Бекетовке. Поселок наверняка сгорел. Дай бог, чтобы успели эвакуироваться родные. Я не знал, что Паулюс, уверенный в победе, дал приказ не обстреливать Бекетовку. В поселке планировалось после взятия Сталинграда разместить на зимние квартиры штабы и войска.
Первые недели меня сильно мучил кашель, было трудно дышать. Я сплевывал розовую слюну и с тоской рассуждал, что, пожалуй, не выживу. Еда совершенно не лезла, и я стал худой, как скелет. Молоденькая медсестра, протирая тело губкой, ахнула:
- Дядечка, от тебя одни кости остались, да и те перебитые. Помрешь, если есть не будешь.
У меня почему-то быстро росла щетина, и девчонка не поняла, что мне всего восемнадцать лет. Наверное, я казался ей щетинистым доходягой-мужиком. Наплыв раненых был огромный. Мы лежали вплотную друг к другу. У врачей не хватало на всех времени. Меня спасла одна из медсестер, Варя (так звали мою младшую сестру).
С ее помощью я был переведен в частный дом, где лежали еще семь-восемь таких же доходяг, как я. По крайней мере, там было не жарко, и я стал лучше спать. Хозяева не слишком радовались постояльцам, от которых дурно пахло, а некоторые мочились под себя. Жили хозяева неплохо, но нам от их щедрот доставались лишь мелкие яблоки-падалица да треснувшие помидоры.
Ребята эти "подарки" не ели, кто-то просил кислого кваса, кто-то молока. Потом сразу умерли двое моих соседей. Я краем уха слышал, как старшина из госпиталя, Варя и хозяйка договаривались о похоронах. Хозяйка жаловалась, что муж с утра до вечера на поле, гробы сколотить некому, а на кладбище отвезти - нет лошади. Сквозь помутненное сознание вспомнилось, что я плотник:
- Я сколочу гробы… я умею.
И закашлялся. Старшина погладил меня по голове, а Варя сказала:
- Гляди, заговорил.
Старшина, не вступая в дальнейшие споры, сказал, что повозку пришлет, а гробы должны быть готовы к утру. Он был в блестящих сапогах, с наганом в кобуре, и слова его звучали, как команда. Уходя, пригрозил хозяйке:
- Ряху отрастила на каймаке да сале. А двое бойцов умерли… Гляди у меня, стерва!
В доме крутилось несколько детей, жила эвакуированная сестра хозяйки, и ей приходилось заботиться обо всех. Но то, что она всячески отталкивала от себя заботу о раненых, было верно. Варя, воспользовавшись случаем, что хозяйка напугана, добавила:
- Вон мальчишка лежит, Вася Шевченко. Ему бы для легких молочка теплого с медом. Доходит парень… а он с немцами отважно сражался, танки ихние подбивал.
Не скажу, что хозяйка стала после этого щедрой. Но по вечерам я получал кружку молока, слегка подслащенного медом. Понемногу стал приходить в себя. Пошли и каша, суп и остальная еда, которую нам приносили. В один из осенних дней бабьего лета я вышел на улицу. Небо было ярко-голубое, а воздух прозрачный.
- Живой…
Стал ходить на процедуры в госпиталь. Кашель прошел, правда, осталась хромота. Как-то Варя принесла бритву, хозяйка нагрела воды, и медсестра меня побрила. Прикосновение ее пальцев словно продергивало меня электрическим током, а тепло женского тела заставляло дрожать руки. Варя посмеивалась надо мной:
- Оживаешь, Васек?
- Оживаю… надоело лежать.
- Тебе гулять сейчас полезно. Лесной воздух тоже лечит.
- Особенно с тобой за компанию, - неуклюже заигрывал я.
Варя, женщина постарше меня, полгода находившаяся в окружении мужчин, смотрела на вещи просто. Мы сходили с ней погулять. Потом еще и еще. Хотя часто не получалось - у медсестер было много дежурств. Я что-то говорил про любовь, чувства, а Варя смеялась, закрывая мне ладошкой рот. В лесу много было таких парочек, и она не хотела, чтобы нас слышали.
С помощью Вари я был оставлен на месяц при столярной мастерской. Но в начале ноября комиссия признала меня годным к строевой службе, и Варя проводила меня до сборного пункта.
Через Волгу переправлялись на бронекатере. Низко сидящее суденышко, с двумя башенными орудиями и спаренным крупнокалиберным пулеметом, шло сквозь комки ледяной каши. Волга парила, вода еще не замерзла, а мороз стоял градусов семь-восемь.
Нас набилось в трюмы и на палубу целая рота. Большинство загнали вниз, но бронебойщиков с нашими двухметровыми "кочергами" оставили наверху Отчалили перед рассветом, ледяная шуга забивала механизмы, двигатель грелся, и бронекатер шел медленно.
Немцы вели обстрел из орудий, а ночное небо непрерывно освещалось ракетами. Один из снарядов разорвался неподалеку, подняв фонтан воды. Крупный осколок ударил в корпус. Но у немецких артиллеристов имелась более заманчивая цель: деревянная баржа с пехотой, которую толкал маленький буксир. Уже светало, баржа шла тоже медленно. На моих глазах в нее попало не меньше двух-трех снарядов.
Что такое взрыв гаубичного 105-миллиметрового снаряда для судна, набитого людьми, я мог представить. Десятки убитых и раненых. Взрывная волна выбросила за борт несколько тел, обломки досок, какие-то куски (может, разорванные части трупов), горела палуба.
Обе трехдюймовки бронекатера, упрятанные в танковые башни, посылали снаряд за снарядом. Куда они стреляли? Весь берег и высоты приволжских холмов освещались орудийными вспышками, что-то горело, взрывалось. Буксир вытолкнул разваливающуюся, полузатопленную баржу на отмель, из нее хлынула толпа красноармейцев. Потом стали выносить раненых.
Так началось мое второе хождение в Сталинградскую битву. Я попал в один из полков 62-й армии, оборонявшей в июле подступы к городу, а позднее и сам Сталинград. Конечно, нас, июльских, в ротах и батальонах практически не осталось.
Рота, куда я попал, насчитывала 15–17 человек, а командовал ею младший лейтенант. Все были рады подкреплению в десяток бойцов, хотя даже теперь рота не дотягивала до полноценного взвода. Я огляделся и был очень удивлен, что линия фронта на нашем участке проходит в ста метрах от обрыва. Плюс метров семьдесят береговой полосы. Вот и все, что осталось в наших руках на этом участке, примерно в центре Сталинграда.
Впрочем, города как такового уже не существовало. Сплошные развалины, воронки. Штаб батальона занимал подвал разрушенного дома, вокруг него была сосредоточена оборона. До немцев было метров сто с небольшим, и я не представлял, зачем здесь нужно мое противотанковое ружье. Танки все равно через каменные завалы не пройдут.
Но старший лейтенант, командир батальона (70–80 бойцов), сказал, что ружье очень пригодится. Поинтересовался, сколько я подбил танков. Я ответил, что из ПТР ни одного. Зато гранатами и бутылками с КС сожгли со старшиной Хомченко тяжелый Т-4.
- А у нас Петр Болото впятером в одном бою пятнадцать танков из ПТР уничтожили, - сказал кто-то из полутьмы подвала.
- Бывает, - пожал я плечами.
- Герой Советского Союза. А ты, видать, сплоховал, - насмешливо, с долей веселой подначки, продолжал тот же боец или командир.
Подбить из трех-четырех противотанковых ружей такое количество танков просто немыслимо. Бронебойщики это хорошо знают. Очередной газетный подвиг, на который должны равняться остальные. Но свои мысли я оставил при себе.
Мне показали позицию, которую занимала рота. Разделена она была не на взводы и отделения, а группы. В моей группе кроме нашего расчета состояли пять-шесть бойцов. Оружия хватало: имелся ручной пулемет, а у каждого бойца кроме автомата была в запасе винтовка. В углу ротного подвала (поменьше, чем батальонный КП) стояли ящики с патронами, гранатами.
Первый, с кем я познакомился, был командир группы сержант Щусь Иван Никифорович из Камышина. Я рассказал, что учился в Камышине на бронебойщика, и мы отметили это событие разбавленным спиртом и хлебом с тушенкой. Глядя на ящики с боеприпасами, я удивился, что осажденный город так хорошо снабжают.
- А где он, город? - усмехнулся Щусь. - Держимся на берегу за каждый дом и подвал. А насчет снабжения, завезли, пока Волга чистая, а сейчас шуга пошла. Значит, скоро река замерзнет. Будем ждать, пока ледовую переправу наладят.
Мой рассказ о том, что я воевал в июле, вызвал не то чтобы удивление, а задумчивые улыбки. Приходили и раньше из госпиталей, кто летом на дальних подступах воевал. Никого уже не осталось…
- Как - не осталось?
Вопрос был дурацкий. Что творится на узкой полосе упорно обороняющегося города, я узнал еще в госпитале. Рассказывали, что маршевые роты идут в Сталинград днем и ночью. Огромные потери несут при переправе, которую кроме авиации долбят орудия с высот правого берега. Насчет потерь я убедился сам. Те два-три снаряда, едва не утопившие деревянную баржу, унесли несколько десятков жизней.
На нашем участке было почти тихо. Изредка стучали пулеметные очереди, и, шурша, падали сверху мины. Пробить груду кирпича и бетонные балки в основании дома они не могли. Познакомился за день со всеми бойцами своей группы (отделения). Почти все находились здесь не больше недели-двух. Сержант Щусь, чем-то напоминавший старшину Хомченко, воевал в Сталинграде второй месяц.
- Вы не теряйтесь, - наставлял он новичков, - и поменьше всяких басен слушайте. Фрицы выдохлись, напролом уже не лезут. Снайперы, правда, шустрят. Так что сильно не высовывайтесь.
- Так что, бомбежек нет, что ли? - наивно спросил один из молодых.
Щусь разозлился:
- Я тебе не Господь Бог, чтобы гарантии давать! Радуйся, дурак, что в ноябре сюда прибыл, а не месяцем раньше. Вот тогда бы всего хватил. День и ночь бомбили.
Чем запомнился первый день?
После ночевки в лесу и переправы я никак не мог отогреться. Крошечный костерок в глубине сырого подвала разжигали только ночью, вскипятить чаю, подогреть консервы. Днем на любой дым фрицы обрушивали тяжелые снаряды или мины.
Среди дня в роте погиб боец. Пуля снайпера пробила каску, шапку и, пройдя навылет, расщепила цевье винтовки, приставленной к стене. Парень был из новичков. Решил оглядеть нейтральную полосу, и сразу раздался сухой щелчок. Откуда стреляли - непонятно, потому что, прикрывая снайпера, немцы открыли огонь из нескольких точек.
- Василий, ты чего прижух? - обратился ко мне сержант Щусь. - Пальни пару раз.
Для моего расчета выделили закоулок и запасную позицию на фланге роты. Узкая амбразура была выщерблена осколками, а из угла тянуло запахом гнили. Я подумал вначале, что там лежит труп, но, ковырнув штыком, обнаружил окровавленную телогрейку, еще какое-то тряпье. На стене остались брызги крови. Судя по гильзам, здесь были и бронебойщики, и пулеметчики.
Прицелясь в одну из вспышек, выпустил два патрона. Сразу же убрали ружье. Второй номер у меня был парнишка-удмурт со странным говорком. На меня он смотрел с уважением и кидался выполнять любое поручение. Звали его Миша, он уже потерял на войне отца и старшего брата.
Нас спасла быстрота. Амбразура была пристреляна, и в нее сразу влетела пулеметная очередь. Большинство пуль расплющились о стены подвала, а штук семь, кувыркаясь, искря, рикошетили возле нас. Пара штук разрывных хлопнули мелкими вспышками. Я разозлился на Щуся. Он что, специально нас на пристрелянное место поставил? Когда старший сержант появился, я, не стесняясь, обложил его матом и высказал все, что о нем думаю:
- Отсюда уже не один труп вынесли. Ты нас что, специально под пули подставил?
Щусь оборвал меня и сказал, что за эти месяцы вокруг каждый клочок земли пристрелян. Единственное спасение - не разевать рот и сразу менять позицию. Покурили, успокоились.
Принесли в отделение ужин: пшенную кашу с кусочками американской тушенки, селедку и хлеб, который нарезали большими кусками - бери сколько хочешь. Налили граммов по сто двадцать водки. Жевали с аппетитом, обсуждали слова Сталина, сказанные 6 ноября о том, что и на нашей улице будет праздник. Все соглашались, что скоро должно начаться наступление. Сколько можно оборонять узкую полоску берега?
- Когда Волга встанет, пополнение вовсю пойдет.
Спирт поднял настроение, развязал языки. Перебивая друг друга, делились о том, кто где жил, рассказывали о девушках, которые нас ждут. Все удивлялись тому, что мой дом в каких-то двадцати километрах отсюда, а я ничего не знаю о своих с января. Зато получил подтверждение, что в Бекетовке бои не идут.
Нет, в ноябре мы еще не осиливали фрицев. С запозданием в сутки получаем по "солдатскому телеграфу" сведения о том, что севернее нас немцы прорвались к Волге.
Наши позиции с утра обстреливают из тяжелых орудий. Фрицы наверняка торопятся закрепить успех. Бьют гаубицы калибром не меньше 150 миллиметров, наши подвалы пока держатся, хотя стоит сильный грохот. С потолков, стен сыпятся отколотые куски бетона, кирпичей. Одного из наблюдателей взрывная волна отбросила от бойницы. Сломало хребет.
Получаю приказ от Щуся вести наблюдение. Миша из Ижевска жмется ко мне, но я гоню его прочь. Если накроет, то пусть хоть он останется в живых. Снаряд взрывается в куче обломков, бойницу заваливает, и я вынужден выползти наружу.
Наблюдаю за немцами из-за куска кирпичной стены. У них оживление. Пользуясь артобстрелом, ведут огонь из винтовок и автоматов. Срывают злость, что никак не могут нас опрокинуть.
Атака начинается внезапно. Крупнокалиберные орудия замолкают, бьют 75-миллиметровки и минометы. Под их прикрытием сразу несколько групп скользят между завалами. Все наступающие немцы - в маскхалатах, каски тоже покрашены в грязно-белый цвет. Они не стреляют и, видно по всему, уже постигли премудрости городского боя. Ни крика, ни шума - молчаливый бросок.
Наши не стреляют. Может, не видят? Просовываю голову в лаз и кричу Мишке:
- Фрицы идут! Передай остальным!
- Знаем, - солидно отвечает второй номер. - Подпускаем поближе.
Это "поближе" едва не оборачивается трагедией. Из двух мест сразу бьют струи огня. С огнеметами я еще не сталкивался, зрелище жуткое. Огонь с шипением выстилает горящие полосы. Но фрицы поспешили или хотели загнать наших еще глубже в подвалы, а там выжечь все дотла.
Из амбразур и укрытий одновременно огрызаются автоматы и два-три ручных пулемета. Огонь ведется плотный, но из развалин дома в нашу сторону тоже бьют немецкие пулеметы, и в том числе один крупнокалиберный. Мишка появляется рядом со мной. Амбразура завалена, и стрелять ему неоткуда.
Мы выпускаем все шесть дисков ППШ в течение десяти минут. Слишком напористо лезут фрицы. Остается винтовка и гранаты. Но расстояние для гранат великовато. Я стреляю из винтовки, а Мишка, пыхтя, набивает диски. В нервозной обстановке боя взвести тугую пружину и вставлять патроны в диск - долгое дело.
- Мишка, иди, принеси себе винтовку.
Он послушно кивает и вскоре возвращается с винтовкой и сумкой патронов. Но атака замирает на полпути, я отчетливо вижу несколько трупов в касках, остальные прячутся. Нашу точку засекают со второго этажа разрушенного здания и обстреливают длинными очередями. Кирпич крошится, разлетается кусками. Мы ложимся у основания стены.
- Миша, живой?
- Живой… ох и колотят!
Напарник подтягивает автомат, открытый диск забит кирпичной крошкой, пружину наверняка заклинит. От попаданий десятков пуль висит облако ржаво-красной пыли.
- Прикрой тряпкой диски и автоматы. Мы их сейчас не сумеем зарядить. Будем обороняться винтовками.
Под прикрытием пулеметных очередей и пока мы возились с автоматами, немцы продвигаются ближе. Знакомое шипение заставляет нас бестолково шарахнуться глубже в развалины. Огнеметная струя почти достает клубящимся языком пламени наши позиции. Я не знаю технических данных немецких ранцевых огнеметов, наверное, метров 50–70. Еще один рывок - и нас зажарят живьем. Я вижу огнеметчика и рядом с ним еще несколько фрицев в маскхалатах. Они делают перебежки и исчезают за вывороченной бетонной плитой.
Гранаты лежат в сумке противогаза. Все подряд: старые РГД-33, легкие РГ, недавно поступившие на вооружение. И те и другие слабоватые. Нашариваю две "лимонки". Бросаю их, затем начинаю швырять все остальные гранаты. Большинство взрывается у плиты, но легкие РГ-42 достигают цели.
Я ожидаю вспышки взорвавшегося огнемета, но вместо этого едва успеваю увернуться от пулеметной очереди. Мишка ворочается рядом, зажимая ладонью скулу. Пуля вырвала клок кожи и оглушила напарника.