Даже враги вынуждены признать, что Чезаре Борджиа обладал всеми необходимыми для военачальника качествами; командовать неорганизованными войсками, которые после падения Форли пользовались каждым удобным случаем, чтобы затеять ссору, под силу только человеку, обладающему сильным и решительным характером. Итальянцы были на ножах с французами. Мы уже говорили, что французы отказались признать власть итальянских командиров и вели себя крайне высокомерно, как будто каждый из них играл роль "французский король на войне". Чезаре проявлял "чудеса, учитывая трудности того времени, многообразие взглядов и различных препятствий" – это цитата из Катанеи, который уж точно не может подозреваться в симпатии к Борджиа. Чезаре, помимо военных талантов, демонстрировал прекрасные административные способности: пытался по мере сил оградить жителей захваченных территорий от грабежей и насилия, а изданные им указы можно даже в определенном смысле назвать гуманными. На протяжении столетий Романья привыкла к жадным, ведущим захватническую политику тиранам, и жители Романьи, наблюдая за действиями разумного правительства, испытывали нечто сродни помрачению рассудка. Это объясняет, почему, когда позже для Чезаре наступили тяжелые дни, Форли и Сезена остались ему верны.
Еще одна смерть в окружении Борджиа произошла через несколько дней после захвата Форли. На этот раз им оказался член семьи, кардинал Джованни Борджиа, называемый младшим. Он отправился к Чезаре, чтобы поздравить его с последней победой, но сильнейшая лихорадка свалила его в Фоссомброне, и в течение нескольких часов его не стало. Всем своим видом папа и Чезаре демонстрировали огромную скорбь, но, хотя не имелось никаких оснований для излишней подозрительности, люди в те времена были весьма недоверчивы, и нас это едва ли может удивить – семейство Борджиа в полной мере владело "смертельными тайнами". Смерть кардинала была неслучайной, но и деньги не могли послужить причиной убийства; значительные доходы кардинала перекрывались еще более значительными долгами. Его доходы, долги и кардинальский сан тут же перешли к его брату Людовико Борджиа, рыцарю Родосскому, обладающему галантными манерами и, по словам Катанеи, порочным лицом. Тело умершего кардинала в спешном порядке отправили в Рим и похоронили в Санта-Мария-дель-Пополо. На могиле не установили даже надгробную плиту, и все упоминания о младшем, и его смерти в особенности, были "чрезвычайно неприятны папе".
Оставалось еще множество проблем. При содействии армии Максимилиана под приветственные крики горожан, к тому моменту решивших, что предпочтительнее иметь свое правительство, чем состоящее из иностранцев, Людовико Моро вернулся в Милан. Кардинал Асканио написал папе пылкое письмо, сообщив о возрождении Сфорца; у папы так и чесались руки, когда он читал это послание.
Изменение на политической арене, вызванное возвращением Сфорца, приостановило продвижение Чезаре. Теперь он направился в сторону Пезаро, где приступил к переговорам с бывшим шурином Джованни Сфорца, надеясь таким образом захватить город.
На данный момент Джованни был очень беден и заботился только о том, чтобы как-то сохранить свое небольшое владение, но известия из Милана придали мужества даже этому слабому человеку, и он категорически отказался от переговоров. Чезаре был загнан в тупик; он молча наблюдал за отходом французов, отказавшихся от него в Романье и спешным порядком двинувшихся в Ломбардию, оставляя за собой след грабежей и насилия и тем самым давая выход чувствам. Когда Чезаре понял, что ему не остается ничего другого, как заключить перемирие, он объявил о своем намерении вернуться в Рим и во главе большой армии с триумфом вошел в город.
"Единственное, чего недостает, так это четырех заключенных в триумфальной карете. Можно подумать, что удалось одержать победу над королевством", – шептались римляне, и тон их по мере подготовки к триумфальной встрече, ведущейся по приказу папы, становился все более язвительным. Как бы то ни было, но 26 февраля 1500 года у ворот Санта-Мария-дель-Пополо для торжественной встречи Чезаре собрались прелаты, вельможи и послы. Войско торжественно вступило в город. С изобретательностью режиссера Чезаре в драматическом ключе решил всю сцену вступления – основным лейтмотивом являлся траур по тем, кого династия Борджиа потеряла в последнее время (одна из потерь была особенно подозрительной). Первыми двигались сто повозок, задрапированных черным сукном наподобие траурных покрывал, а за ними в полной тишине, нарушаемой только стуком копыт, шли солдаты, по пятеро в шеренге, папские уланы, гасконцы и швейцарцы, и над ними развевались их знамена. За ними шли двести швейцарцев в черных бархатных камзолах и беретах с черным плюмажем из птичьих перьев и пятьдесят оруженосцев, одетых, как и швейцарцы, в черный бархат. Далее следовали Джофре Борджиа, опьяненный восхищением от брата, и Альфонсо де Бисельи, разбивавший женские сердца, и, наконец, Чезаре в костюме из черного бархата. Домочадцы, епископы, вельможи и простолюдины двинулись за торжественным кортежем; шествие замыкали наемники Вителлоццо Вителли, у которых под суконными жилетами прятались сверкающие доспехи. При подъезде к замку Сант-Анджело мрачный кортеж встретил орудийный салют. От заключительного залпа слетели ставни в окнах близлежащих домов и дрогнули стены. Чезаре въехал в Ватикан.
Лукреция переживала счастливые времена. Она оставалась, как и прежде, излишне доверчивой и считала, что папа примет решение, которое предотвратит уничтожение арагонской династии. Теперь она энергично отстаивала свои права и была еще более, чем прежде, любима. Отец дает ей возможность приобрести город Сермонету с замком и прилегающими землями, то, что недавно было отобрано у Каэтани, друга короля Фредерико Арагонского. Церковь нуждается в деньгах, заявил папа, и Лукреция заплатила в папскую палату 80 тысяч дукатов. Теперьсобственность Лукреции состояла из герцогства Бисельи, Непи, Сермонеты и, конечно, территории, прилегающей к Сполето. После рождения Родриго она полностью восстановила прежнюю красоту, хотя была теперь уже не столь ослепительна, как прежде, а более мягкая, женственная. Когда 1 января 1500 года Лукреция во главе вооруженной кавалькады двигалась по направлению к церкви Сан Джованни-ин-Лютерано, чтобы торжественно отметить начало юбилейного года, ее переполняло чувство гордости. Путь расчищали пятьдесят всадников, скакавшие за личным капелланом Лукреции епископом Каринольским, ехавшим между римским бароном и человеком, которого мы меньше всего ожидали увидеть в этой компании, – Орсино Орсини, косоглазым мужем Джулии Фарнезе.
В период с 1494-го по 1500 год отношения между Джулией Фарнезе и Александром VI стали более осмотрительными и сдержанными. Нам известно, что она все еще была в фаворе в 1497 году, а в августе 1499 года миланский посланник Чезаре Гьяско замечает, что "мадонна Джулия вернулась к Их Преосвященству". Это относится к возвращению после отсутствия или к возвращению любви? Но как бы то ни было, мы убеждены, что Джулия должна была, подобно всем сгоравшим от любви, познать печальный опыт охлаждения, поняв, что страсть, которой она отдалась так самозабвенно, постепенно ослабевает. В 1500 году, когда папа подхватил лихорадку, в Риме пользовалась большой популярностью сатирическая поэма, озаглавленная "Dialogo fra il Papa e la Morte", в которой Александр VI взывал к своей "возлюбленной". Но нет никаких сомнений, что в промежутке между 1499-м и 1500 годами наступил разрыв отношений; наши источники в 1500 году упоминают о ней как о "мадонне Джулии, бывшей фаворитке папы", а это показывает, что пришел конец ее власти, закатилась звезда на небосклоне Борджиа. Однако на всех приемах и праздниках кардинал Алессандро Фарнезе оставался по-прежнему на первом плане, а у Орсино установились близкие отношения с семейством Бисельи. В связи с этим можно предположить, что Александр VI сохранил нежную привязанность к Джулии; как и в случае с Ванноццой, он показывал, что она осталась в его памяти. Что касается Адрианы Мила, то резкое вхождение Чезаре во власть в значительной мере уменьшило ее влияние на папу. Она еще в какой-то мере пользовалась благосклонностью Александра VI, и к ее мнению внимательно прислушивались. По всей видимости, Адриана сыграла свою роль в одной весьма деликатной проблеме. Когда папа решил постепенно, безболезненно прервать отношения с Джулией, Адриана помогла ему осуществить разрыв, избежав неприятных сцен и упреков. Однако вернемся к описанию свиты, сопровождавшей Лукрецию 1 января 1500 года. Орсино уже был упомянут, а вот Джулия – нет; в тот момент она, возможно, находилась в Бассанелло или в Каподимонте. В Риме Джулия появилась несколько позже, причем выглядела необыкновенно хорошо и оказалась в самом центре внимания. Несчастный Орсино понимал, что его нелепая супружеская жизнь подошла к финалу. Именно в тот год, когда жена вернулась к нему и он так надеялся, что сможет безраздельно наслаждаться ее обществом (а ведь он ждал этого так долго!), его внезапная смерть (во время сна на него обрушился потолок) свела на нет все мечты Орсино. Никто не сожалел о случившемся. В Риме так прокомментировали это событие: "Его жена получит возможность произвести замену".
Место Джулии осталось свободным; впредь фаворитки оставались у папы на заднем плане. В первый день нового столетия центральное место занимала Лукреция с любимым мужем и "служащими ей" вельможами, придворными, вплоть до последнего испанского рыцаря. Александр VI дожидался прибытия кавалькады в замок Сант-Анджело, которая, по свидетельству Бурхарда, привела если не "к славе и чести Святой Римской Церкви, то, по крайней мере, к его личному искуплению".
Положение, которое папа отвел дочери, лучше всего иллюстрируют подарки и послания, передаваемые из Ватикана во дворец Санта-Мария-ин-Портико. Лукреция была первой и самой желанной на всех приемах, балах, спектаклях и проповедях. Теперь она испытывала удовольствие от собравшихся вокруг нее (при ее собственном дворе!) людей – людей, которых она любила: священнослужителей, политиков (из ее арагонской партии), писателей и артистов, которые преувеличивали ее знания поэзии и прозы и на итальянском, и на латыни, как это было принято в период Ренессанса.
Мои соображения по поводу интеллектуальной жизни Лукреции в Риме основаны на выводах из имеющейся информации. Документальных материалов, безусловно, недостаточно, но все же не до такой степени, как считал Грегоровий. Если вдуматься, то нет ничего странного в отсутствии достаточного количества документальных фактов; точно неизвестно, сколько длился ее поспешный брак со Сфорца, где-то в период между 1497-м и 1498 годами она ушла в монастырь, а первые месяцы брака с Альфонсо были заняты беременностью и волнениями, связанными с бегством мужа. Лукреции трудно было найти время, чтобы собрать вокруг себя литературный круг. Она не могла быть достаточно образованной, но, находясь под влиянием классической литературы и современного гуманизма, перевела имеющиеся знания в романтическую плоскость. Лукреция вполне прилично знала латынь, по крайней мере, настолько, чтобы читать, готовить тексты собственных выступлений и понимать чужую речь. Кроме того, она немного знала греческий. Ее страстная любовь к поэзии носила чисто женский характер; поэзия воспринималась на эмоциональном уровне.
Женщины Ренессанса обожествляли Петрарку, увы, не за его лирические произведения, а за любовную лирику. Само собой разумеется, что у Лукреции был экземпляр "Canzoniere"; в каталоге личной библиотеки эта книга значится как написанная от руки на пергаментной бумаге, в переплете из красной кожи с медными застежками и нарядно оформленная. Лукреция любила Петрарку не потому, что это было модно; она чувствовала очарование плавного течения его стихов и, вероятно, его беспокойный, чувствительный дух. Это объясняет ее любовь к другим поэтам вроде Серафино Акуилано, подражателя Петрарки; Лукреция так никогда и не поняла разницы между ними. Изящные поэтические обороты и прозрачный язык поэзии вызывали отклик в сердце Лукреции.
Следует немного рассказать и о римском традиционалисте Евангелисте Маддалене Каподиферро, в поэтическом мире известном как Фаусто. Он был племянником того самого Лелио Каподиферро, который в период с 1494-го по 1497 год множество раз проделал путь из Рима в Пезаро, находясь в услужении у папы и его женщин. Евангелиста Маддалене Каподиферро странным образом воспевал свои отношения с папской семьей. В его стихах, хранящихся в рукописном виде в библиотеке Ватикана, только часть из которых была издана, мы находим весьма противоречивые чувства. За стихами, прославляющими Борджиа, в том числе и Лукрецию, следуют ядовитые эпиграммы в их же адрес. Дифирамбы Борджиа были написаны, чтобы их читали в Ватикане, а эпиграммы предназначались для чтения в других местах. Похоже, этот гуманист питал личную неприязнь к Александру VI; у него как-то поинтересовались относительно нескольких бенефиций, и он объяснил, что его поэтическая слава – достаточная награда за его работу. Ответ довольно-таки нелюбезный, если не принимать во внимание, что у Каподиферро были на то личные причины.
Частенько в произведениях о Лукреции тон Каподиферро становится мягче. Но одновременно мы находим, что ласковые нотки, сожаление в связи с потерей ребенка (выкидышем) в феврале 1499-го, которую он приписывает губительной ревности Венеры, чередуются с упоминаниями долгих ночей, посещаемых кровосмесительными призраками и туманными намеками на Мирру, Бублис и Пасифу, любивших Тельца.
Я не могу с уверенностью утверждать, что Лукреция общалась и с другими римскими гуманистами, однако позже, когда в литературных кругах обсуждались сравнительные достоинства Лукреции и других женщин, большая часть римских литераторов оказалась на ее стороне. Еще труднее установить ее связи с художниками, такими, как Микеланджело или даже Пинтуриккьо, любимым художником Борджиа. Вполне вероятно, что Пинтуриккьо делал наброски с Лукреции для серии фресок с изображениями ее и братьев в замке Сант-Анджело, которые, к сожалению, не сохранились до сегодняшних дней. Я далеко не уверена в этом, но, согласно преданию, которого придерживаются многие историки, знаменитая святая Катерина Disputa Пинтуриккьо, находящаяся в комнате ангелов в апартаментах Борджиа, есть идеализированный портрет Лукреции, имеющий реальное сходство с оригиналом. Однако следует заметить, что очаровательное лицо святой Катерины в обрамлении золотых волос имеет общие черты и с другими женщинами, изображенными Пинтуриккьо. Более того, большинство искусствоведов отказываются признать, что в XV веке художник мог позволить себе идеализировать модель. Тем не менее есть что-то в этой фигуре, вызывающее в памяти немедленную ассоциацию с Лукрецией. Когда мы сравниваем этот портрет с изображениями Лукреции на медалях и с рисунками Комо и Нимеса, датированными более поздними числами, мы не можем не заметить определенного сходства. Став старше, она несколько располнела, но виден тот же правильный овал лица со срезанным подбородком, те же нежные губы, тот же открытый взгляд. Действительно, в медальоне, названном Аморино Вендато, можно заметить, что так же убраны и уложены волосы. Стройная молодая фигура, спокойствие, кажущееся слегка напряженным в окружении людей, находящихся в естественных позах, характерны для ребенка, рано повзрослевшего и одетого в тщательно продуманный взрослый наряд; красное бархатное платье с голубой накидкой кажутся неподходящими для ее нежного возраста. Одним словом, если это и не прижизненный портрет Лукреции, то, безусловно, аллегория, как и в случае с фреской, на которой изображен император Максимилиан, напоминающий Чезаре, и не только из-за сходства изображенного профиля с профилем Чезаре из собрания Юпитера, откуда почерпнуты наши знания о характерных особенностях его лица, но и потому, что он лишь слегка опирается плечами на спинку трона, готовый вскочить в любую минуту. Вероятно, перед мысленным взором Пинтуриккьо вставали образы красивых детей папы, и когда он писал картины, то бессознательно воплощал эти модели в красочные изображения. А может, он намеренно рисовал по памяти, чтобы польстить своему покровителю папе, любовь которого к семье была общеизвестна. И последнее: те, кто обнаружил сходство молодого человека в восточных одеждах на лошади с герцогом Гандийским, оказались абсолютно правы. Однако Лионелло Вентури нашел эскиз к этому портрету и убежден, что это фигура турецкого принца Джема, который, как помнит читаталь, содержался заложником в Ватикане.
Я в равной степени не имею достаточных документальных свидетельств в отношении музыкантов, посещавших дворец Лукреции в Риме и повлиявших на формирование ее музыкальной культуры, разбудивших в ней страсть к музыке, унаследованную от Александра VI, которая позже проявилась в Ферраре. В Ватикане Лукреция слушала замечательные композиции Флеминга Жоскена де Пре, находившегося при папском дворе до 1494 года. Он руководил всеми вопросами, связанными с музыкальным оформлением церемоний и празднеств, в отношении духовной и светской музыки и, следует признать, за весьма незначительное вознаграждение. Он глубоко страдал от необходимости одеваться скромно при дворе, где золото считалось обычной деталью туалета.
Подобно людям королевского происхождения времен Ренессанса, Лукреция имела склонность к искусству риторики, а тот факт, что она была испанкой, давал дополнительные основания развивать это качество. При дворе отца она получила возможность слушать таких известных ораторов и гуманистов, как Марсо, Сабеллико, проповедников Фра Мариано да Дженаццано, Фра Еджидио из Витербо и знаменитых слепых братьев Аурелио и Рафа-эло, принадлежавших к аристократическому флорентийскому семейству Брандолини и объединившихся с монахами-августинцами. Одним из завсегдатаев, посещавшим семейство Бисельи, был Винченцо Кальмета, друг Акуилано, который в первую очередь был придворным, выдающимся интриганом и только во вторую очередь артистом, что он доказал, будучи при дворе Людовико в Милане, а затем в Риме и Урбино. Биографы Борджиа пропустили одного поэта, а именно Бернардо Акколти, который оставил нам документальное подтверждение – стихотворение, повествующее о частной жизни Лукреции в Риме. Бернардо Акколти, родом из Ареццо, известный под именем Уникум из Ареццо, или просто Уникум, был более чем посредственным поэтом, а вот способность к импровизации принесла ему славу не только при дворах, но и среди простых людей. Наморщив лоб, сдвинув брови и придав лицу сосредоточенное выражение, Бернардо читал свои стихи, и толпы римлян, настолько огромные, что приходилось закрывать магазины, сбегались, чтобы послушать его импровизации. Он не страдал от излишней скромности и стал так гордиться собственной популярностью, что отвел себе третье место среди поэтов, после Данте и Петрарки.