Это был провокационный вопрос, они знали это и рассчитывали на мою лагерную неопытность. Вдруг скажу, они действительно кое-кого накажут, и тогда зеки назовут меня козлом. Тогда уж и в самом деле житья в отряде не будет и мне придется самому бежать в штаб, искать у ментов защиты. Я скомпрометирован и приручен, на поводу администрации, и тут уж она может веревки вить, исправлять, тут уже мне никуда не деться, ибо без Николая Сергеевича и Романчука я пропал. Дешевый трюк и опасный. Скольких зеков они уже подловили на своей "доброте"! Скольких так искалечили! Нет ничего страшнее в тюрьмах и лагере репутации козла. Забьют, изнасилуют, кинут в угол, к педерасам. И никогда не оправдаться, не отмазаться. В лагере волей-неволей беспрекословно подчиняться ментам, выслуживаться, стучать - ведь только они единственная твоя защита от зеков. На этапах, в тюрьме не дай бог в общую камеру, только "обиженка", где сидят все те, кто боится зековских разборок. Ты весь во власти ментов, ты настоящий раб и вся лагерная жизнь меж двух огней: боишься ментов, боишься зеков. Страх выжигает душу, совесть, и делается определяющей силой твоего поведения. К зекам пути нет, остается одно - угождать ментам. На их языке это называется "поддерживать линию администрации", "исправляться". Сначала травят зеками, потом "заступаются", потом ты уже сам к ним бежишь, и капкан захлопывается. Страх убивает личность - вот и все воспитание. Раба не надо воспитывать, исправлять, взывать к сознательности, он и так все исполнит, лишь бы боялся. Вот чем грозило доброе участие лагерного начальства и, если я чего-то действительно опасался, то, прежде всего, их "защиты". Как и в беседе с заместителем отрядника, я сказал им, что ничего не было и наказывать никого не надо.
Потребовали, чтобы я разделся до пояса, нет ли других следов побоев. Осмотр, кажется, новых свидетельств не дал, но еще несколько раз в оба голоса допытывались, кто да кто участвовал в конфликте. Клыки под маской благотворительства и я в роли подопытного кролика. Я не вытерпел: "Если вы все знаете, чего вы от меня хотите?" - "Нам важно, чтоб вы сами назвали", - говорит Зырянов.
- Зачем?
- Чтоб виновные понесли наказание.
- Хорошо я скажу: конфликт организован оперчастью.
- С чего вы взяли? - с комсомольской честностью и даже негодованием округлил глаза Романчук.
- А кто выговаривал отряднику, почему не мою полы, кто интересовался о том же у нашего завхоза Тимченко?
Романчук жмет плечами, хотя мне говорили именно о нем. Зырянов заминает дело: "Ну, это еще не значит, что оперчасть подговаривала вас избивать".
- Но Романчук знал, что это может случиться, а может, хотел - почему он интересовался только мной, почему другие не моют полы?
- Вы, что на меня дело шьете? - вспыхивает Романчук.
- Безобразие, - обращается Зырянов к Романчуку, - расплодили блоть! - И ко мне, - кто там отлынивает от уборки? Мы их накажем.
- Вот с него и надо начать, - мстительно заявляет Романчук. - он сам спровоцировал конфликт отказом от уборки.
- Тут пора разобраться, - осаживает его Зырянов. - С уборкой надо навести порядок. - И подает мне лист. - Пишите заявление, что в связи с конфликтом с осужденными вы ни к кому не имеете претензий.
- Зачем?
- Ну как же? Дойдет до прокурора, он всыпет нам за непринятие мер. А мы покажем ваше заявление.
- Ничего никуда не дойдет, конфликта не было.
- Это вам так кажется, а кто-то другой напишет. Нет, от вас необходимо заявление, иначе мы вынуждены будем провести расследование и наказать тех, кто вас бил.
- Вы понимаете, что тем самым вы спровоцируете более серьезные столкновения?
- Тогда пишите.
- С одним условием: если вы обещаете никого не вызывать и никого не трогать.
- Вот для этого нам нужно от вас заявление.
Выбора не было. Если они поднимут возню с этим делом и не дай бог, кого накажут, мне крышка. Этого допускать нельзя. Но и признавать конфликт нельзя, могут использовать как донос. Так и так нехорошо. Да и каково звучит - "конфликт с осужденными": антисоветчика с народом? и значит сам виноват, коли не имею претензий? пусть, значит, лупят? Как писать? Избрал дипломатичную формулировку о том, что конфликта не было, а в недоразумении между мной и некоторыми осужденными прошу никого не винить и не наказывать. И тут Зырянов сбрасывает маску лагерного интеллигента:
- Знаешь за что тебя? - шипит в упор змеем. - Я тебя предупреждал - за базары!
И лица у обоих жесткие и злые.
Я уходил довольный, с таким ощущением, будто только что избежал серьезной опасности, ушел от ловушки, от волчьей ямы. Я был уверен, что теперь инцидент исчерпан, никого дергать не будут и можно быть спокойным. Захожу в отряд и сразу чувствую: вокруг меня нехорошая тишина. Что такое? Обычно после вызова в штаб налетают, интересуются: кто да что? Немногим удается после таких вызовов возвратиться в отряд, из штаба короче путь в ШИЗО и, если кто возвращается, то забрасывают вопросами: о чем говорит лагерное начальство, да и просто интересно как это от них человек выбрался невредимым - не избили, не посадили, зачем туда еще вызывают? Но сейчас почему-то меня никто ни о чем не спрашивает, наоборот, кажется, меня избегают. Через некоторое время подходит к моему шконарю кто-то из рысей и задает, наконец, обычные вопросы. Я рассказал о беседе с хозяином и Романчуком и умолчал только о заявлении - этого они не поймут, зеки боятся и ненавидят бумагу. Бумага для них - это всевозможные рапорты, постановления, объяснительные, т. е. бич, которым наказывают. Как докажешь, что мое заявление не жалоба? Лучше не упоминать. "И ты никого не назвал?" - спрашивает мой любопытный собеседник. "Нет, конечно, и мне обещали никого не дергать".
- Хули ты его слушаешь, его убивать надо! - взревел вдруг за спинкой моего шконаря Тимченко, возлежавший по соседству в окружении своих людей. Оказывается, около часа назад наш ушан Геннадий Васильевич определил в ШИЗО ближайшего кентуху (товарища) Тимченко, одного из активных участников расправы надо мной. "Ты его сдал, падла!" - орет Тимченко. Такой подлости от ментов я не ожидал. "Пойдем вместе к отряднику, если не веришь!" - предлагаю Тимченко. Он бросает в меня палку и вылетает вон из отряда. Я захожу к отряднику.
- Геннадий Васильевич, за что вы посадили такого-то?
- За хамство. Окурки под кроватью, второй раз подошел - опять окурки и еще хамит.
- Но вы же обещали никого не сажать, только что мне это пообещал начальник колонии.
- Это не из-за вас.
- Идите и скажите это отряду, как я докажу, что я не верблюд?
- Есть официальное постановление, за что его посадили, кому интересно я могу показать.
- Почему вы не сажаете меня за отказ от уборки?
- Решение принимаю не я, а начальник колонии.
- Разрешите мне сходить к нему.
- Я должен сначала сам с ним переговорить.
- Ну, так позвоните сейчас.
- Сейчас он занят.
- Можно мне позвонить в оперчасть?
- Нет, не имею права.
- А делать из меня козла вы имеете право?
Я хлопнул дверью и сразу пошел в каптерку дневальных. Обычно там толчется цвет отряда из рысей и шнырей. "Мужики, как я могу вам доказать, что никого не сдавал?"
- А за что же его тогда на кичу отправили?
Я сказал о постановлении у отрядника.
- Придраться, хоть к чему можно. Десять суток за окурки еще не давали.
Как развеять подозрение? Оставался последний аргумент - мое заявление о том, что конфликта не было с просьбой никого не наказывать. Я рассказал о подоплеке этого заявления, о том, что был вынужден его написать как раз для того, чтобы менты никого больше не трогали, и предложил тому, кто хочет в этом убедиться, пойти со мной в штаб. Рыси шарахнулись: "Ты что охуел - нам идти в штаб? Тебя, может, отпустят, а нас точно на кичу". Бумага, штаб у них ассоциируется, прежде всего, со штрафным изолятором. О том, чтоб туда идти им страшно подумать. Однако же доверия ко мне прибавилось. На лицах смятение - ситуация для них необычная. Надо им объяснить до конца, откуда и почему возникла такая ситуация, не исключено, что нечто подобное может повториться, и мне было важно, чтобы впредь зеки мне доверяли. Я спросил их, как они думают, почему вдруг через два с половиной месяца, как я на зоне, возник вопрос о том, что я не мою полы? Кто первый начал этим интересоваться? Они переглянулись, загалдели. Вспомнили отрядника, потом кто-то сказал, что несколько раз приходил опер Романчук и спрашивал Тимоху (Тимченко), почему профессор не моет полы? Но поскольку по указке ментов действовать за падло, тут же поправились: "Но мы тебя заставляли не из-за ментов, а из-за Харитона". А кому пришло в голову делать меня ответственным за бывшего завхоза Харитонова, какие основания считать меня его другом и почему речь об этом зашла не раньше, как после визитов опера Романчука? Напрягают память, действительно, от кого пошел базар, кто первый затеял эти разговоры? Произнесены имена Тимченко, потом Изюма. Их в каптерке не было, но кто-то из их окружения спохватился: "На что, профессор, намекаешь? Что они на ментов работают?" Да, за такие намеки и схлопотать недолго. Ничего, говорю, не утверждаю, но надо же разобраться, что происходит. Порешили, что Харитона мне припаяли, может, несправедливо, однако же безотносительно к ментам, а вот участие Романчука в этой истории с полами это факт. Получается, что били меня за то, чего добивался Романчук. Рыси поражены, они, отрицаловы, дело чести которых всегда против ментов, оказались чуть ли не заодно с ментами. Разумеется, никто с этим не согласился, просто это совпадение, но все же признали, что да, нехорошо получилось. А как они думают, спрашиваю их, почему меня не посадили за отказ от уборки, почему ментам было важнее, чтобы я взялся за тряпку, а не сажать за отказ. Зеки нахмурились, такого в их практике еще не бывало, хрен его знает, что у ментов на уме? А вот что, говорю: ну, посадили бы, что дальше? После ШИЗО вы бы меня встретили, как принято, как своего. Тогда бы вы не стали ни в чем подозревать меня. Наоборот, почет и уважение, авторитет. А сейчас? Вы вынудили меня взяться за тряпку, и я уже не чета вам, отрицаловым, ниже по рангу - мужик. Я вам не сват. Больше скажу: меня постоянно предупреждают, чтобы я не общался с отрицательными элементами, т. е. с вами, чтобы не жил с "семьей", а сам по себе, чтобы поменьше разговаривал, мне не разрешают занять удобный шконарь отряда, а селят сами, ближе к выходу, помните я еще скандалил по этому поводу с отрядником и с тем же Харитоновым, которого сейчас почему-то вы называете моим другом? О чем это говорит? О том, что меня хотят изолировать от вас, а еще лучше "конфликт с осужденными". Вот чего добиваются менты. Конечно, они могут меня изолировать и в ШИЗО, но им важнее настроить вас против меня, чтобы вы сами изолировали меня от себя. Зачем ментам это нужно? За тем, что я один на зоне с такой статьей, для них я антисоветчик, враг. А вы кто? Временно оступившиеся, овцы, народ, для вас я должен быть врагом, врагом народа, по их замыслу лучше всего будет, если не они, а вы будете меня исправлять и перевоспитывать. Вот для чего меня пустили под ваши "молотки". Вас заставляют ненавидеть меня, меня исправлять, в этом особенность моего положения среди вас и, если мы с вами сейчас не договоримся, то менты нас так и будут травить.
Прозрение рыси
Рыси разинули рты. Молодые ребята, лет по двадцати с небольшим, дворовая шпана, неучи. Трудно представить людей более далеких от какой-либо политики, а тут она сама в лице живого "политика" ударила их по лбу. С такой проблемой они никогда не сталкивались. Кто-то протянул, чтоб не терять достоинства: "Ну ее, профессор, мы не понимаем, что ли?" У других заискрилось любопытство: "А ты за политику, да? За народ? А че ты сделал? Ты, значит, как и мы - против ментов, да?" Я рассказал им за что меня посадили. Тут они удивились еще больше, и вырвался вопрос, обращенный более к себе, чем ко мне, тот самый вопрос, который часто мне доводилось слышать от сокамерников и даже от некоторых ментов в уголовных тюрьмах и здесь в лагере, который и по сей день уже на воле задают разные люди в разговоре со мной, а совсем недавно спросили даже в редакции "Известий" ошарашенно: "Неужели у нас за это сажают?" Господи, да только у нас именно за это и сажают. Каждый день об этом вещают зарубежные радиостанции, весь цивилизованный мир возмущен нарушением в СССР прав человека, сотни, если не тысячи, лучших людей страны сидят за свои убеждения, существуют специальные политзоны, Сахаров, незаконно ссыльный, известен всем, сколько писателей сидит, и вот весь мир знает об этом, а не знают или не могут поверить в своей же стране. Ну не чудо ли это? О великая сила родной пропаганды! Оглушающий, ослепляющий, оглупляющий ее треск! О великая тотальная ложь родной интеллигенции, зашоренной от и до, разевающей рот только на бумажке, живущей по партийной шпаргалке и больше всего на свете боящейся посмотреть окрест своими глазами, пошевелить своими мозгами! Страшно! И страшно не то, что сажают, а то, что не верят или не хотят верить, или просто не могут осознать очевидного. Пока, конечно, самих не клюнет, как, например, меня. Нам говорят, что за это у нас не сажают, что политических заключенных у нас нет, и ты веришь, а чуть усомнился, тебя уже самого посадили, и вот ты сидишь, и через сколько-то лет вернешься в свою разбитую жизнь и кто ты - пострадавший за убеждения, узник совести, политик? Нет, агент ЦРУ, развратник и шизофреник - от этого освободиться уже невозможно. При Сталине - да, что-то было, это давно прошло и бог его знает, что там в действительности было, далеко не все осуждают то время и мало у кого повернется на языке слово "террор", и Сталин для многих все еще в сиянии бриллиантовых звезд генералиссимуса и отца отечества, но как бы то ни было XX съезд осудил - разве возможно нечто подобное у нас сейчас, когда сама же партия осудила репрессии, когда социализм давно победил, когда так сильна демократия? Шпионам, предателям, отщепенцам туда и дорога - в лагеря, но чтобы за убеждения, за мысли, за слово? Поверить в это, значит, вконец разувериться во всем, чему учат, что написано в книжках, что по телевизору и радио, а также во всех, начиная с детских воспитателей и кончая академиками. Неужто везде и все врут? Что и говорить - человеку трудно в это поверить, а рыси-то, темному жулику, казалось бы, и подавно. Но вот в том "базаре" с ними, я увидел, что как раз они-то легче соглашаются с реальностью тотального зла, они его вполне допускают и, может быть, знали и до меня, пусть неосознанно, но чувствовали обман государства и общества, может быть, с детства. Поэтому и сидят здесь.