Владимира Николаевича Шубкина, доктора наук, я знал как одного из честных и талантливых наших социологов. Он принадлежал к плеяде основателей конкретной социологии в 60-х годах, когда группа одаренных ученых прорвала схоластику казенного истмата и научного коммунизма и стала открыто разрабатывать теорию и практику конкретных социологических исследований. Там, где господствовала казенная демагогия, появилась наука. Вспомнили прикладные исследования 20-х - начала 30-х годов, но, конечно, современное развитие это направление получило на базе, так называемой, буржуазной, прежде всего, американской социологии, которая до сих пор у нас была под запретом. В институте философии был создан сектор конкретных социологических исследований АН СССР. Социологические подразделения появились в Ленинграде, Свердловске, Новосибирске, в МГУ и некоторых других вузах страны, стали создаваться кафедры и лаборатории. Учреждена Советская социологическая ассоциация, членский билет которой у меня чудом сохранился после обыска. А главное, гуманитарную общественность страны всколыхнули невиданные доселе статьи и книги, дававшие инженерный анализ тех или иных социальных проблем. Дремучую идеологическую бодягу прорезал свет истинного знания, впервые наше поколение получило возможность изучать и знать правду о нашем обществе. Социологические книги были сенсацией. Имена социологов гремели - их статьи и книги блистали новизной, привлекали необычным, интересным содержанием. Это были талантливые работы и талантливые люди: ленинградцы Кон, Ядов, Шкоратан, москвичи Грушин, Осипов, Давыдов, Бестужев-Лада, Ольшанский, Андреева, свердловчанин Коган - мой учитель, из Перми - Файнбург, из Новосибирского академгородка Заславская, Шляпентох, там я, кажется, в 1969 г. познакомился с Шубкиным.
К тому времени я его знал по ряду блестящих статей по методологии и математическим методам в социологии, а также по нашумевшему исследованию межличностных отношений внутри коллектива. Я уже год как переехал в Москву и работал заводским социологом, помогал авторскому коллективу в работе над методикой социального планирования на предприятиях. И вот по линии ВСНТО - Всесоюзного совета научно-технических обществ - откомандировали меня в Новосибирск за информацией о том, как начинают работать тамошние заводские социологи, по каким направлениям и какой там у них имеется опыт. Новосибирская школа считалась более или менее сформированной и перспективной. В Москве только еще собирались создавать нечто подобное, я в ту пору был едва ли не единственным заводским социологом с двухлетним стажем. Так я попал в институт Экономики Сибирского отделения АН, где встретился и с Шубкиным. Об уровне заводских исследователей и исследований он отозвался скептически: зеленые еще студенты или просто случайные люди, надо учиться. О социальном планировании процитировал тогдашнего президента Международной социологической ассоциации, поляка Я. Щепаньского: "В существующих экономических условиях - это выравнивание площадки на куче говна". Я был несколько ошарашен простотой выражения авторитетных социологов и удивлен беспощадным приговором социальному планированию, которое начало было получать признание и под эгидой которого предприятия стали принимать в штат социологов и повсеместно проводить исследования. Не будь этой кампании с социальным планированием, трудно поручиться за то, что заводская социология вообще стал бы у нас возможной. Что же касается экономических условий, то это не наша забота - так думалось мне тогда.
Мы разговаривали не то в кабинете, не то в классной комнате. Шубкин восседал на краю стола или порывисто вставал к доске и несколькими стремительными меловыми штрихами иллюстрировал мысль, только белые крошки сыпались. Помню впившиеся острыми носами друг в друга два треугольника, иллюстрирующие диаметральное противоречие между профессиональными устремлениями молодежи и народнохозяйственной потребностью в тех или иных профессиях: те профессии, которые больше всего привлекали молодежь, требовали меньше всего людей, например, космонавтика, творческие специалисты, и, наоборот, туда, где больше всего требовалось рабочая сила, молодежь не хотела идти, т. е. простыми рабочими. В этих ножницах Шубкин видел серьезную коллизию подрастающего поколения и доказывал необходимость государственных мер по профессиональной ориентации и, в частности, отмены формальной установки на обязательное всеобщее среднее образование, которое только дезориентирует молодежь, искусственно завышает ее претензии и бесполезно держит ее за партами в то время, когда многие предпочли бы работать и когда народное хозяйство остро нуждается в трудовых ресурсах.
Эти исследования Шубкина вскоре наделали много шума - еще бы, ведь он покусился на одно из главных достижений социализма - всеобщее среднее образование. Этих достижений так немного и мы так ими гордимся, что ставить их под сомнение означает идеологическую диверсию, подрыв и ослабление. Сегодня усомнимся в пользе всеобщего среднего, завтра в полной занятости - что останется, чем козырять на международной арене? Но как свежо, остроумно и раскованно он говорил, как это было не похоже на лукавство казенных проходимцев от науки! Мне нравились его язвительная прямота, интеллектуальный юмор и столь непривычная научная честность - я видел в нем советского гуманитария нового типа и был счастлив, что принадлежу к новому направлению в социологической науке, где работают такие люди, как Шубкин. Простой в обращении, в линялой черной безрукавке, коротко стриженая лысеющая голова с черным седеющим волосом и живыми, проницательными глазами - он и по-человечески был необычайно привлекателен.
Столь же интересны, неординарны были и его новосибирские коллеги: обаятельная Т.И. Заславская - ныне член-корреспондент, деловитый Е.Г. Антосенков - возглавивший впоследствии союзное Управление по трудовым ресурсам, ныне директор института труда, непредсказуемый балагур В.Э. Шляпентох - вскоре оказавшийся в МГУ, я слушал его лекции, а затем эмигрировавший, кажется, в Канаду, где состоит профессором в каком-то университете. Все они в самом начале 60-х, когда образовалось Сибирское отделение АН, покинули Москву в надежде на обещанную научную свободу и карьеру, но в пору моего приезда очевидно уже тяготились удаленность, потянулись обратно. Шубкин тогда, имея в виду своих процветающих московских коллег, с завистью говорил: "Мы же вместе начинали…" - в том смысле, мол, что жар-то загребают они. Но потом он тоже перебрался в Москву, последний раз я видел его в нашем институте социологии, на встрече с какой-то польской социологиней, которую он галантно нам представлял. Подчеркиваю, мне нравился этот человек, олицетворявший для меня все лучшее в нашей молодой социологии, и я считал невозможным и бестактным для Наташи что-либо утаивать от него, поскольку ей с ним предстояло работать.
Я не сомневался в его порядочности, я ему бесконечно доверял. "Скажи ему сама, пусть он лучше от тебя узнает". - "Я всего боюсь, вдруг выгонят". - "Шубкин не выгонит". Наташа послушалась и передала от меня привет. На следующий день ее выгнали. После короткой беседы с Шубкиным, которой, по ее словам, внешне он не придал значения и не вспомнил меня, ее вызвали в отдел кадров и строго выговорили: "Как вы посмели скрыть от нас ваши обстоятельства? Больше вы у нас не работаете!" Наташа потребовала объяснения у Шубкина. Он ответил ей просто и невозмутимо: "Я должен был поставить в известность". Наташа снова осталась без работы. А я лишний раз убедился в правоте библейской заповеди: "Не сотвори кумира". Я был потрясен. Господи, кому же верить? И почему за веру ты покарал ее, ведь она же не верила, просто она послушалась меня?
Да, впереди у нас веселая жизнь: мне еще два года сидеть, ей принимать незаслуженные удары. Но в то первое наше свидание я был полон наивного оптимизма, я шалел от любви к Наташе и крепко верил в людей, не подозревая тех испытаний, которые готовит нам человеческое предательство. В этом неведении, вместе с ней я был счастлив даже на зоне. Круг моих друзей не уменьшился. Наташу поддерживали Филипповы и Поповы, участие в нашей судьбе Олега вообще трудно было переоценить, в несчастье он стал нам особенно близок. Это Олег сообщил Наташе о публикации обзора моих статей в лондонском "Экономисте", жаль только, что мы не видели этого журнала - хорошо бы убедиться. Иногда "Свобода" информировала обо мне в программе "Документы и люди". Наташа получила открытку из ФРГ от Юлии Вознесенской с предложением помощи, несколько открыток и писем от незнакомых норвежских друзей - ответить она побоялась, да и осталась без жилья и без адреса, на том зарубежные письма и кончились.
Но как было дорого узнать об этом! Я просил ее как-то ответить, передать хотя бы привет пусть не по почте, пусть через Олега, она сказала ему об этом устно, а писать все-таки не стала. Я не корю ее, ее положение было действительно серьезным: возбуждение уголовного дела по 190', товарищеский суд, лишение жилья, работы - полное неустройство и, конечно, "колпак" КГБ, письма за рубеж ей бы не простили. И то хорошо, что оставили на свободе, что-либо требовать от нее было нельзя. Да и для дела она будет полезней, если как-то устроится. Постоянная переписка, свидания - вся связь моя с волей, вся информация от меня и оттуда только через нее и рисковать этим было нельзя. Когда я освободился, то мы вместе с ней отправили благодарственные письма Вознесенской и норвежским друзьям с обратным адресом московского почтамта, до востребования. После этого на почтамте я не получил ни одного письма ниоткуда - вообще прекратили всякую корреспонденцию для меня. Затем в нелегальном письме друзьям в Нью-Йорк я попросил их передать благодарность по названным адресам. До сих пор не знаю, дошло ли что-либо от меня Вознесенской и норвежцу, так хотелось бы, чтобы они знали, как много иногда значит простая открытка. К тому же неплохо было бы убедиться в существовании норвежских корреспондентов - нет ли тут руки хитроумного КГБ, вознамерившегося проверить Наташу на вшивость, тоже ведь нельзя исключить.
Как бы там ни было, свидание укрепило меня, я был изолирован, но не одинок. Это сознание отводило тоску, держало настроение - в неволе только и жив надеждой. И все же, когда выводили меня, и надо было идти снова в зону, я так и застыл на выходе: в глазах почернело, и весь праздник в душе обуглился, не мог ступить шага. Снились мне эти три дня, что ли, было ли это свидание, или, наоборот, сейчас я вступаю в кошмарный сон? Я покрутился и снова вошел в штаб в тщетной надежде увидеть Наташу, и мне повезло: она как раз шла на выход и у кабины часового оглянулась, увидела меня за стеклом и помахала рукой. Нет, это был не сон. Удручающей нелепостью было то, что мы вынуждены разлучаться, и я должен возвращаться обратно.
Тряпка
После свидания администрация вплотную занялась моим исправлением. ИТК - исправительно-трудовая колония. О труде мы еще поговорим, исправительный процесс включает в себя не только подневольный труд. Пряник в виде разрешенного третьего дня свидания сменился кнутом. В сумасбродном поведении администрации угадывались классические, хорошо продуманные методы обработки. Первым стеганул майор Ромах. На следующий день после свидания он вызвал нас вместе с Гацуло. Стоим в кабинете у порога. Ромах изображает возмущение. "Что вы делаете в санчасти?" - спрашивает у меня. - "Нахожусь на обследовании". - "Кто его туда поместил?" - спрашивает у Гацуло. Гацуло в тон Ромаху изображает волнение и робко докладывает, что поместил меня естественно, начальник санчасти по его, Гацуло, представлению, т. к. по жалобам Мясникова необходима кардиограмма, но вышла задержка из-за неполадок с аппаратом.
- Почему не доложили?
Гацуло говорит, что это дело начальника санчасти, а мне эта беседа начинает казаться разыгранной сценкой - Ромах бывал при мне в санчасти и прекрасно знал о моем там присутствии. И вот он деланно раскипятился на Гацуло: как он посмел самовольничать, да за такие дела ему не "химия", а ШИЗО и, если еще повторится, сидеть ему до конца срока. Гацуло театрально ежится, переминается с ног на ногу. "А с твоим сердцем, - орет на меня Ромах, - разберусь, я его вылечу! На свидание ходить не болит, а как работать, так симулировать! Сейчас же в отряд! Идите!"
Зачем понадобилась эта сценка? Убрать меня из санчасти могли в любой момент, по звонку, одного слова было достаточно - почему это делается после свидания и зачем надо при мне устраивать головомойку Гацуло, обвинять его в покровительстве? Вот, мол, смотри - он за тебя пострадал. И Гацуло старательно делает вид жертвы, хотя было ясно, что его никак не накажут. Во-первых, потому, что обвинение в самовольстве было явно надуманным, во-вторых, мне уже сказали, что Гацуло - человек Ромаха. Очевидно, администрации понадобилось, чтобы я доверился Гацуло - другого объяснения я не находил.
Перед обедом я вернулся в отряд. После обеда наша бригада занимается уборкой. Ну, как занимается? Одни стоят, так сказать, контролируют, другие носят из умывальника воду, моют полы, протирают шконки и тумбочки, третьи - блатные и положняки - пережидают во дворе отряда. Четкая кастовая система. Причем и среди тех, кто занят уборкой: тот только пыль вытирает - за ведро ему браться "за падло", этот только воду носит - за тряпку ему "за падло", ну а кто моет полы, лазает на карачках под шконарями - это "черти" или те "мужики", которым уже никогда не подняться до "положняков" и уж тем более до блатных. Считается, что путевому зеку вообще убирать за падло.
Некоторые из вновь прибывших идут в отказ, прекрасно зная, что их ожидает. А их ожидает ударная группа из блатных и шестерок, которые заводят отказника в козлодерку, то бишь в раздевалку, и дружно лупят. Если не выдерживает, идет мыть пол, если выдерживает, идет в умывальник, смывает кровь, выплевывает зубы, и так долбят дня три, после чего принимают в свой круг положняков и блатных. Там уже он начинает бить. Могут и голову проломить. Бывает, что бьющие увлекаются или отказник идет в отмашку, т. е. дает сдачи, тогда в ходу тяжелые "тубари" (табуретки), катушки из-под ниток, да что под руку попадет, тогда путь из козлодерки в санчасть. Если не вложит, то, понятно, свой человек. Я содрогался, видя в умывальнике очередного кровавого отказника, и спрашивал, зачем это нужно? Мне отвечали, что это испытание, блатные - деловые люди и прежде чем принять человека в свой (привилегированный) круг, надо знать, можно ли доверять человеку. Экзамен на порядочность.
Конечно, бывают исключения. Для тех, кого знают, кто приходит с воли, из тюрьмы или из другой зоны с репутацией путевого зека. Со временем освобождаются от мытья полов и обыкновенные "мужики", их заменяет новое пополнение, мало кто задерживается на полах больше трех месяцев. Я не сказал о педерасах, это особая каста, за ними закреплены туалет, мусорные ведра и ящики и угол, где они живут, в общих помещениях даже убирать они не имеют права - зоновские парни, неприкасаемые, разумеется, когда их не ебут или не колотят.
До санчасти я носил воду, а теперь не знал, что мне делать. Ведра заняты другими людьми, они крепко за них держатся, чтобы не брать половую тряпку. К тому же я на зоне третий месяц, большинство из тех, с кем я пришел и кто пришел позже, уже не убирают или смахивают пыль с тумбочек, и, кроме того, мне раньше было обещано, что меня освободят. Кто-то посоветовал до выяснения заняться пылью. Беру в умывальнике чистую тряпку, вдруг рев в ухо: "А ты чего тут?" Грозная, одутловатая рожа бывшего моего бригадира Тимченко, теперь он завхоз вместо исчезнувшего с зоны Харитонова.
- Иду пыль вытирать.
- Пойдешь полы пидарасить!
- Я полы и раньше не мыл, а на третьем месяце чего ради?
- Куда ты на х… денешься, я тебя не освобождал.
За спиной Тимченко два его друга Боровиков и Толяй и ватага "рысарей" из молодых агрессивных положняков. Говорю примирительно: "Хорошо, я буду носить воду". Тимченко сжимает увесистые кулаки: "Я тебе сказал, ты будешь пола пидарасить, чем ты лучше остальных мужиков?"
- А чем ты лучше? Пусть все тогда моют. - Я взял у кого-то ведро, наполнил его из крана и понес из умывальника через коридор мимо рысей в спальное помещение. Гул стих, все ждали, чем это кончится, и это молчание ничего хорошего не предвещало. Под шконарями ползают с тряпками люди. Я поставил ведро, кто-то ополоснул свою тряпку, выжал и дальше я не помню, с ведром возвращался или без, помню только, как на выходе в коридор увидел вдоль обеих стен шеренги дожидающихся рысарей и крупную фигуру Тимченко. Я перешагнул порог и брызнули искры из глаз. Человек десять дружно лупили меня, оттаскивая в козлодерку. Чудом я успел сдернуть очки и, согнувшись под градом ударов, умудрился положить их на выступ в стене, пока тащили меня вдоль коридора. Я не отмахивался, ушел локтями в защиту, чтоб пореже попадало в лицо, но ногами и корпусом изо всех сил сопротивлялся. Только не в козлодерку - свалят, забьют, запинают. На виду они действуют все же поаккуратней, больше кулаками, и стоя можно еще защищаться. В проеме козлодерки я раскинул руки и ноги крестом и, оттолкнувшись, бросил тело в коридорчик на выход во двор. Меня прижали к стене, удары сыпались все чаще и злее, я даже не различал, кто их наносил, в глазах черные тучи и молнии.