2
Летом, когда Льютхолд везла их семейство в Калифорнию - от мотеля к мотелю, через Теннесси, Арканзас, Техас, Нью-Мексико и Аризону, - Вера в этом путешествии, так ей понравившемся, поймала первых своих в Америке бабочек. Частично охота за бабочками велась в черном до колен платьице с кружевным воротничком, вряд ли приобретенном ради подобных занятий. Вера по-прежнему выглядела неважно: цвет лица был скорее землистый, чем матовый, щеки запали. Раз ясным утром в начале июня на южной кромке Большого Каньона оба Набоковы восторжествовали как ценители чешуекрылых, причем каждый по-своему. Владимир с Дороти Льютхолд отправились по протоптанной мулами тропе, где вскоре он поймал две особи опознанной им по детальному описанию бабочки Neonympha. Вернувшись к "понтиаку", в котором Вера с Дмитрием пытались как-то согреться, Владимир обнаружил, "что прямо у машины Вера голыми руками поймала двух застывших от холода особей". Набоков назвал этот трофей именем Льютхолд; свой успех он вспомнит потом в "A Discovery", стихотворении, появившемся в журнале "Нью-Йоркер" в 1943 году. Находка Веры останется незафиксированной. В коллекционировании у супругов присутствовал элемент соперничества, подогреваемого главным образом со стороны Владимира. "Мне тогда необыкновенно повезло. Я поймала многое из того, что ему не удалось, - перебивает Вера мужа в беседе с первым его биографом. - А однажды увидала бабочку, которую ему так хотелось заполучить. И он даже не поверил, что я ее видела", - продолжала Вера. "Ну как же, как же! - закивал Набоков. - А у тропинки ты видела летающих змей". Вера с увлечением занялась коллекционированием бабочек, что в годы пребывания в Америке занимало у нее добрую часть лета, и гордо рассказывала о своих трофеях. (В отсутствие мужа, чьи подкалывания обычно вынуждали ее становиться разговорчивей, Вера не слишком распространялась на эту тему. После полувекового коллекционирования она уверяла: "Я вовсе не специалистка по бабочкам. Все знания о них я получила от своего мужа".) И не от Веры мы узнаем оборотную сторону этих поисков. "Я смешал семье весь отпуск, зато нашел что хотел", - писал Владимир после летней поездки в Теллурид, штат Колорадо.
Довольно скоро Набоковы смогли оценить Америку: "культурная, бесконечно разнообразная страна" - так сразу охарактеризовал ее Набоков. Америке же потребовалось больше времени для признания своих гостей. Вскоре после их приезда нью-йоркский парикмахер, окинув взглядом клиента, признал в нем англичанина, недавнего приезжего и журналиста. Ошарашенный Набоков поинтересовался, с чего парикмахер так решил. "Потому что выговор у вас английский, что вы еще не успели сносить европейских ботинок и потому что у вас большой лоб и характерная для газетных работников голова". - "Вы просто Шерлок Холмс", - заключил Владимир. На что вооруженный ножницами детектив полюбопытствовал: "А кто такой Шерлок Холмс?"
Как-то раз во время их путешествия через всю страну, когда Вера повела Дмитрия в парикмахерскую, менее самоуверенный наблюдатель из краев западнее Миссисипи полюбопытствовал у семилетнего мальчика, где тот живет.
- Нигде не живу, - ответил Дмитрий, за последние три года раз двадцать сменивший место обитания.
- Но где же ты ночуешь? - спросил изумленный парикмахер.
- В маленьких домиках у дороги, - отвечал Дмитрий к вящему восхищению матери.
Оглядываясь назад, Дмитрий вспоминал: "Это была настоящая кочевая жизнь".
В Пало-Альто Набоковы поселились в комфортабельном, в испанском стиле, бунгало номер 230 по Секвойя-авеню, в двадцати минутах ходьбы быстрым шагом от самого центра весьма живописно расположенного кампуса. Вера проводила свое время с Дмитрием или в заботах по хозяйству. Она с огорчением восприняла то, что ей не разрешили посещать лекции мужа, имевшие огромный успех, правда, у скромной аудитории . Набоков вел два курса, причем курс русской литературы оказался наиболее трудоемким; в то лето он только тем и занимался, что переписывал цитаты из Гоголя, Пушкина, Лермонтова. "Муж много работает и порядком устает, не столько от лекций (7 в неделю), сколько от подготовки к ним: не обнаружив приличных переводов русских классиков, он сам переводит их для своих студентов… И потому, конечно, преподавание русской литературы дается с таким трудом", - поясняла Вера . Именно в то лето Вера сетовала на свое неважное знание английского. Их часто звали на всякого рода вечеринки, казавшиеся ей "слишком официальными (и чопорными)". Нередко они проводили вечера в обществе Генри Ланца - того самого финна, который предложил Алданову и Набокову место в Стэнфорде, - и Набоков играл с ним в шахматы. В течение лета Ланц с Набоковым умудрились сыграть 214 партий. "Он подсчитывал это с присущим ему педантизмом", - добавлял Набоков, с удовольствием подмечая при всем неприятии педантизма, что сам выиграл 205 раз. Даже после 214 сыгранных с Ланцем партий Владимир так и не узнал, что тот лишился летнего жалованья ради того, чтобы устроить Набокова в Стэнфорд, как и не отдавал себе отчета, что читает лекции в пиджаке Гарри Левина. Никто так активно не вторгается в жизнь окружающих, как новый иммигрант. И на этой ранней стадии трудно было определить, кто у кого главный герой: то ли Америка у Набоковых, то ли Набоковы у Америки. Ни одна из сторон не имела и отдаленного представления о реальной жизни другой стороны. Достаточно легко вообразить, какой представала Вера в искаженном не без ее участия восприятии. Одна студентка с живостью вспоминала, как Вера подавала чай из сияющего серебром самовара, попутно излагая ритуал русского чаепития. Но, перечитав об этом после, засомневалась: "Хотя откуда бы взяться у Веры самовару, пусть даже самому маленькому?" Это явно был не тот предмет, который могли возить за собой трехкратные беженцы.
В июле до Набоковых дошел приятный, однако в материальном смысле не слишком отрадный слух, будто издатель "Нью Дайрекшнз" Джеймс Лафлин предложил за "Себастьяна Найта" 150 долларов. Аванс был ничтожный, но для рукописи, написанной три года назад и с тех пор множество раз отвергнутой на обоих континентах, это звучало обнадеживающе. Ломая привычную традицию, Вера организовала отправку трети полученного от Лафлина аванса Анне Фейгиной, остававшейся в неоккупированной части Франции. В последующие годы и при малейшей возможности Набоковы отсылали за границу деньги по многочисленным адресам. Мысль о все еще живущих в Европе старых друзьях и родственниках - сестрах Маринель, Георгии и Иосифе Гессенах, Анне Фейгиной, всех сестрах и братьях Веры с Владимиром - заставляла забывать о трудностях первых лет жизни в Америке; оба Набоковы в разной связи высказывали сожаление о том, что, хоть самим удалось бежать, пришлось оставить своих близких в беде и тем более в эти "тяжкие неандертальские времена". Чтобы свести концы с концами, Набоковы претерпели немало мытарств, прилагали уйму усилий (Владимир утверждал, что за лето 1941 года он так измучился, что буквально не было сил подняться со стула), но Вера, подводя итог, говорила: "Несмотря на все, мы были очень счастливы уже тем, что оказались способны существовать". Лафлин попросту воспользовался их трудным положением. К тому времени как был подписан контракт с "Нью Дайрекшнз", в нем оговаривался и контракт на следующие три книги Набокова.
Просматривать гранки "Себастьяна Найта" выпало Агнес Перкинс, возглавлявшей факультет английской литературной композиции; к ней Набоковы и отправились в середине сентября на поезде и прибыли в жестокие холода. В 1941 году английский у Владимира был не без причуд, тех самых, которые с равной легкостью можно назвать и грамматической погрешностью, и неожиданной оригинальностью. Все рассказы, опубликованные им в том году, были из уже написанных на русском, которые он - с посторонней помощью и без оной - воплотил в английском языке; здесь Набоков выступал не столько как автор, сколько как переводчик Сирина. С "Себастьяна Найта" началось высвобождение Набокова из сиринской куколки, хотя с этим соглашались не все критики, прочитавшие роман, вышедший в свет той зимой. Воскресный обозреватель "Нью-Йорк таймс" нашел произведение глупым, а английский язык автора - "подходящим для любителей Уолта Диснея". "Все это, должно быть, превосходно читается на другом языке" , - заметил он. Вероятно, Вера восприняла отзывы куда болезненней, чем сам автор, который равнодушием к критике не отличался, хотя упорно против этого возражал, утверждая, что критика его закаляет . Набоков открыто признавался, что писать по-английски ему трудно. Через год после выхода в свет "Себастьяна" Набоков огорчался, что английский у него все еще не дотягивает до русского; даже когда это произошло, представления Набокова о правильном английском отличались от традиционных. Разве может человек, с рождения привыкший воспроизводить на кириллице "Сар d’Antibes", удержаться, чтобы не поиграть словами; Набоков с удовлетворением отмечал, что следующая его книга, в высшей степени субъективная биография Гоголя, переливается, "будто каплями росы, множеством очаровательных маленьких ляпсусов". Но подобные ляпсусы не вызвали ожидаемого всеобщего восхищения. В 1945 году Кэтрин Уайт в "Нью-Йоркере" высказала озабоченность набоковским пристрастием к устаревшим словам и выдвинула предположение, что он черпает свой английский непосредственно из Оксфордского толкового словаря. Среди произведений, которые она в то время проработала, Уайт отозвалась о рассказе "Double Talk" как о "весьма затянутом и весьма плохо написанном, хотя забавном и печальном произведении Набокова, который не позволяет мне ничего исправлять, разве что одно-два слова, в то время как все это надо переложить на английский язык, сократить и перевести из прошлого в настоящее". (Вера заявляла о своей большой симпатии к Уайт за то, что та умеет приспособиться к запросам Набокова.) Не без оснований Гаролд Росс клялся, что перережет себе горло, если Владимир Набоков когда-нибудь станет профессором английской литературы.
Росс пока мог не торопиться со смертью. Вера устроила приглашенного межкафедрального профессора вместе с Дмитрием в меблированной квартирке неподалеку от капмуса Уэлсли, но в 1941 году Набоков ни английскую литературу, ни, соответственно, никакой другой регулярный курс там еще не читал. Кроме частых общений со студентами в столовой и шести лекций за год у Набокова в университетской жизни было мало обязанностей; в их уютном дощатом домике семья, по мнению Набокова, жила в "дивном уединении". Между тем странный медовый месяц с Америкой продолжался. Набоков заставлял себя писать по-английски, и эта мука была ему одновременно и сладка, и ненавистна. Он боролся с постоянным жестоким искушением, которому время от времени поддавался; в тот же период создал некоторые из самых знаменитых своих стихотворений Он испытывал чисто физический дискомфорт. "По ночам меня тошнит от англосаксонской похлебки", - жаловался Набоков. Вере, в свой черед, приходилось удваивать старания: она была потрясена объемом труда американских домохозяек, приравнивая его к "героизму". "Я неважная кухарка", - весело признавалась Вера (домоводство в ее воспитании не было предусмотрено) и не стеснялась говорить, что изо всех сил старается держаться подальше от кухни. Впоследствии она позволяла подтрунивать над собой, что половину ее гастрономического репертуара составляет яичница; новые поселенцы сосредоточились на том, что почти не надо было готовить: растворимых супах, консервированных овощах, фруктах и яйцах. Большую часть времени, проведенного в Уэлсли, Вера, считавшая существенным в жизни лишь момент творчества, в одиночку и без особого энтузиазма вела борьбу с махрами массачусетской пыли. "Все мое время уходит на домашнее хозяйство (его я не выношу - я ужасная хозяйка)", - ворчала Вера. "Домохозяйка я не просто плохая, ужасная", - впоследствии, порядком наговаривая на себя, уточняла она, предавая анафеме все многообразие так называемых американских жизненных благ . И как бы в доказательство незнания американских обычаев - а заодно и демонстрируя свою непохожесть на окружающих - вечером 31 октября 1941 года Вера с Владимиром, оставив Дмитрия на приходящую няню, отправились на факультетскую вечеринку.
- Неужели никто тебя не взял с собой играть в "Кошелек или жизнь"? - удивилась белокурая студентка из Уэлсли, оставшаяся при Дмитрии.
Тогда девушка, разрисовав мордашку семилетнему Набокову акварельными красками и облачив его в индейский головной убор, прикупленный летом в Санта-Фе, повела мальчика по соседям. Возвратившись домой, Вера была явно обескуражена ее инициативой.
Вступление в декабре Америки в войну мало чем способствовало успеху только что изданного "Себастьяна Найта", но теперь Набоковых интересовало одно - как выжить, ведь работа в Уэлсли закончилась. Спустя девять дней после налета на Перл-Харбор Владимир настрочил массу писем, в сочинении которых за предыдущие десять лет весьма поднаторел. В те годы приходилось просить помощи в стольких местах, что после он мог совершенно позабыть, кому писал, и это периодически порождало нежелательные последствия. Изучение славянских культур еще ожидало своего расцвета; в результате войны и последующих бюджетных сокращений получить место преподавателя вуза стало еще трудней. Год взаимодействия с Уэлсли закончился, никаких новых планов не возникало, и Набоков в шутку говорил, что вскоре, пожалуй, ему придется возглавить эскадрон. Через несколько дней после того, как ему исполнилось сорок три года, Набоков заявил, что не видит никакой трагедии в том, чтобы быть призванным в армию.