Вскоре после воцарения Екатерина сделала "красивый жест", которые она всегда так любила. Императрица предложила известному французскому философу и математику, члену Парижской Академии Жану Даламберу (1717–1783), приехать в Россию и стать воспитателем Цесаревича. При этом она предлагала французскому академику баснословное содержание в 100 тысяч франков. Даламбер любезно отклонил предложение русской повелительницы. Это Екатерину не остановило, и она через несколько месяцев вторично обратилась к Даламберу, теперь уже предлагая тому устроить в России и всех друзей философа по его выбору. Результат вторичного обращения закончился ничем.
Почему Екатерина так настойчиво домогалась получить в воспитатели сына европейскую знаменитость? Часто писали о том, что она хотела, чтобы Павла Петровича наставляли лучшие умы Европы. Такой побудительный мотив исключить нельзя, хотя он и не представляется особо значимым. Более правдоподобной представляется другая версия: это была политическая комедия, разыгранная для получения, как бы теперь сказали, имиджевых дивидендов. Екатерина любила декоративные акции, особенно такие, которые имели широкий общественный резонанс.
Придя к власти как самозванка, она всеми силами старалась развеять негативный ореол, окружавший историю её воцарения. Ей надо было утвердиться в роли просвещённого монарха, в роли, которая была в большой моде в Европе. И ей это удалось. Даламбер не приехал в Россию, но о Екатерине заговорили в парижских салонах, в которых в тот период формировалось "мнение Европы". Самого Даламбера "просвещенной государыне" обмануть не удалось. Б письме к Вольтеру Даламбер язвительно заметил: "Я очень подвержен геморрою, а он слишком опасен в этой стране"…
Конечно, провозгласив сына Цесаревичем, Екатерина обязана была соблюдать весь имперский антураж. Уже 4 июля 1762 года Павел Петрович был пожалован в полковники Лейб-гвардии Кирасирского полка, а 20 декабря Цесаревич произведён в генерал-адмиралы. 10 июля 1762 года Императрица назначила ему содержание в 120 тысяч рублей в год, а в 1763 году подарила Каменный остров в Петербурге.
В воспитании и образовании юного Павла мало что изменилось. Никита Панин продолжал властвовать безраздельно, впрочем, не утруждая себя чрезмерным усердием. Павел перестал его бояться, что происходило на первых порах, и постепенно старый царедворец сумел добиться с его стороны расположения, а затем и симпатии. В качестве обер-гофмаршала Никита Иванович имел полное право приглашать учителей, определять курс воспитания и формировать окружение Великого князя. Панин прекрасно владел искусством европейского придворного "политеса" и внешне, по осанке, одежде и манерам походил на маркиза при Дворе Людовика XV, но в душе всегда оставался истинно русским человеком. Европейский лоск никоим образом не изменил его природной сути. Историю России, исторические национальные предания, природную русскую веру - всё это он не только знал, но и чтил. И эти же русские ценности он постоянно прививал Павлу Петровичу.
Панин совершенно не хотел видеть своего подопечного узколобым военным балбесом, а потому военные занятия не играли в воспитательном курсе сколько-нибудь заметной роли. Среди предметов преобладали точные науки, а также история, география и иностранные языки. Грамоте Павла начали обучать в четыре года и тогда же на него одели расшитый камзольчик и парик, который одна из нянь окропила святой водой.
К 12–13 годам Павел Петрович уже свободно владел французским и немецким языками; чуть позже овладел польским. В юношеские годы Павел пристрастился к чтению, и это занятие всегда поощрял Панин. Цесаревич к своему совершеннолетию (18 лет) знал не только сочинения Сумарокова, Ломоносова, Державина, но и европейских авторов: Расина, Корнеля, Мольера. Особенно его увлек огромный роман испанца Сервантеса "Дон-Кихот", который долго был его любимой книгой. Конечно, ему и в голову не могло придти, что некоторые из потомков именно его будут называть "русским Дон-Кихотом"…
Среди преподавателей Павла Петровича особую известность получил Семён Андреевич Порошин (1741–1769), бывший флигель-адъютант Императора Петра III, ставший преподавателем математики у Великого князя Павла в 1762 году. Хотя Порошин преподавал Великому князю математику, но его беседы с ним касались как истории, литературы, так и повседневных событий, К тому же педагог знал довольно близко отца, что внушало Павлу особое расположение. Порошин оставил свой дневник, который является бесценным материалом для характеристики личности Императора Павла в юношеские годы. Дневник охватывает период с 20 сентября 1764 года по 13 января 1766 года.
Первая дневниковая запись относится ко дню рождения Павла Петровича - ему исполнилось десять лет, В этот день был торжественный молебен, по окончании которого мальчик получил наставление архимандрита Платона на тему - "В терпении стяжите души ваша" Потом были официальные поздравления, затем "Его Высочество с танцовщиком Гранжэ минуэта три протанцевать изволил". Вечером же был бал и ужин.
У Порошина можно найти немало зарисовок поведения Павла Петровича и характеристик его личности. Остановимся на одной, весьма значимой и относящейся к одиннадцатилетнему мальчику. "В учении - особенно в математике - он делает успехи, несмотря на рассеянность… Если бы Его Высочество человек был партикулярный и мог совсем предаться одному только математическому учению, то бы по остроте своей весьма удобно быть мог нашим российским Паскалем".
Порошин отметил одну черту, которая характеризовала Павла с юных пор - математический склад ума. Его признаки - логичность мысли, выверенность суждений, обусловленность умозаключений. Ему всегда всё хотелось "разложить по полочкам", дать всему окружающему объяснение, сформулировать задания и установить правила. Когда он придёт к власти, то будет стремиться формальнологическим путём добиваться результатов. Отсюда поток его распоряжений и указов, нацеленных на преобразование жизни на основе норматива, на законодательное регулирование всех укладов в Империи. Этим же методом когда-то пользовался его прадед Пётр 1…
Здесь уместна ремарка, касающаяся судьбы С. А. Порошина, к которому очень привязался Павел Петрович. 13 октября 1764 года С. А. Порошин записал восклицание Цесаревича, обращённое к учителю: "Не тужи, голубчик! Ты ешь теперь у себя на олове, будешь есть и на серебре". Но до "серебра" дело не дошло. Так уж повелось за долгий период, пока Павел Петрович носил титул Цесаревича: как только он привязывался к кому-то, как только у него возникало чувство симпатии к определённому человеку, то неизбежно это лицо "высочайшей волей" изгонялось из круга общения. Так случилось и с Порошиным: в 1767 году он был удален от Двора Наследника Цесаревича, в 1768 году назначен командиром Старо-Оскольского пехотного полка, а 12 сентября 1769 года скончался на двадцать девятом году жизни близ Елисаветграда.
Существует точка зрения, особо распространенная среди пиетистов Екатерины II, что отлучение Порошина от Великого князя Павла, которого тот искренне полюбил, стало следствием "интриги", затеянной Никитой Ивановичем Паниным, которого Императрица, вместе с его братом Петром (1721–1789), именным указом 22 сентября 1767 года возвела в графское достоинство. Так вот: согласно бытующей версии, Никита Панин и Семён Порошин имели один объект обожания: фрейлину Императрицы графиню Анну Петровну Шереметеву (1744–1768).
Чтобы отлучить соперника от Двора и изгнать из Петербурга, старый холостяк Панин (родился 15 сентября 1718 года) и добился отстранения Порошина, который чрезвычайно тяжело переживал свою отставку и даже обращался за помощью к Григорию Орлову. Якобы всесильный тогда временщик ничего не мог сделать, и Порошин покинул свою должность при Великом князе. Все это выглядит малоубедительно по той причине, что графиня Анна Шереметева была объявлена невестой Панина ещё при должности Порошина; в этом "звании" она и скончалась от оспы 17 мая 1768 года. Но в любом случае решение принимали не Панин и не Орлов, а только - Императрица…
Павел рос любознательным и смышленым ребёнком. Но он всегда оставался одиноким. С самых ранних пор он не чувствовал не только родительской любви и ласки, но был лишён даже дружеского круга общения. Не сохранилось никаких указаний на то, что существовали какие-то друзья-товарищи его детских игр. "Няньки", "мамки", лакеи, камердинеры имелись в большом количестве, но вот друзей не было. Вины Павла тут не было никакой; он себе не принадлежал и никогда не имел возможности выбирать круг общения.
Одинокий и замкнутый, он с детства имел склонность "влюбляться" в людей. Его детское воображение порой захватывал тот или иной исторический герой, казавшийся "идеалом". Постепенно восторженное восхищение менялось; на смену одним персонажам приходили другие. То же самое происходило и с окружающими людьми. По этому поводу 24 сентября 1764 года Порошин записал: "Его Высочество, будучи живого сложения и имея наичеловеколюбивейшее сердце, вдруг влюбляется почти в человека, который ему понравится; но как ни какие усильные движения долго продолжаться не могут, если побуждающей какой силы при этом не будет, то в сём случае оная крутая прилипчивость должна утверждена и сохранена быть прямо любви достойными свойствами того, который имел счастье полюбиться".
Великой удачей и радостью было то, что в окружении Великого князя появлялись такие образованные и порядочные люди как Порошин. Он постоянно вел с Великим князем задушевные беседы, выходившие далеко за пределы математических наук, и эти беседы раздвигали горизонты видимого мира, заставляли работать мысль и воображение.
Один раз он долго ему рассказывал о меле Волынского", которое произошло на закате царствования Анны Иоанновны. Артемий Петрович Волынский (1689–1740) являлся известным государственным деятелем, "звезда" которого взошла еще при Петре I. При Анне Иоанновне, в 1738 году, ои назначается кабинет-министром, становится самым влиятельным государственным лицом, имеющим регулярный доклад у Императрицы по важнейшим вопросам внешней и внутренней политики. Далее произошло то, что неизбежно происходит в таких случаях: против влиятельного сановника объединились все недовольные и завистники. Беда Волынского состояла в том, что во главе этой "партии" находился фаворит Императрицы Эрнст-Иоганн Бирон (1690–1772).
Волынский был отстранен от власти и отдан в руки Тайной канцелярии, полное название которой - Тайная розыскных дел канцелярия, учрежденная в 1731 году для розыска и дознания по важнейшим политическим делам. Там жесточайшими пытками от сподвижников Волынского удалось добиться признания, что тот злоумышлял против Императрицы, имея намерение свергнуть Анну и возвести на Престол Елизавету. Некоторые при нечеловеческих муках признали даже, что Волынский сам собирался стать Самодержцем. Виновник же всего этого "розыскного дела" даже под пыткой отказался признать подобные намерения и всячески старался выгородить Елизавету Петровну, которую всё это дело должно было опорочить.
Заключение Тайной канцелярии было представлено на суд Анны Иоанновны. Он оказался скорым, неправым, а решение - невероятно жестоким: Волынского посадить на кол, предварительно вырезав у него язык, а его конфидентов, лишив имущества, обезглавить. Единственной "милостью" Императрицы стало решение казнить Волынского "через усекновение головы". 27 июня 1740 года Волынский и двое его товарищей были казнены.
Вся эта жестокая история необычайно взволновала Великого князя Павла; призрак мучительных истязаний не давал покоя. Под гнётом этих впечатлений двенадцатилетний Павел задал своему учителю вопрос: "Где же теперь эта Тайная Канцелярия?". Далее Порошин записал: "И как я ответствовал, что отменена, то паки спросить изволил, давно ли и кем отменена она? Я доносил, что отменена Государем Петром III. На сие изволил сказать мне: так поэтому покойный Государь очень хорошее дело сделал, что отменил её?" Вопросительная интонация тут была излишней; положительный ответ был неизбежен.
В другой раз Порошин мельком привел рассказ о поручике Смоленского пехотного полка Василии Яковлевиче Мировиче (1740–1764), вознамерившемся в июле 1764 года освободить из Шлиссельбурга томящего там Императора Иоанна Антоновича. Когда он ворвался в его камеру, то нашёл там бездыханное тело. Указ Императрицы Екатерины был бескомпромиссным; если кто покусится на освобождение узника, то страже надлежит немедленно умертвить заключённого, что и было исполнено. Затем был скорый суд над Мировичем, и 15 сентября на дальней Петербургской стороне он был казнен через отсечение головы, а тело его сожжено вместе с эшафотом.
Этот рассказ был дополнен Никитой Паниным, который лично был знаком с Мировичем. Старый бонвиван, прошедший большую школу придворного словоблудия, почти всегда придавал своим рассказам "французскую лёгкость", У Порошина по этому поводу записано; "Его превосходительство Никита Иванович изволил сказывать о смешных и нелепых обещаниях, какие оный Мирович делал Святым Угодникам, если намерение его кончится удачно. При сём рассказывал Его Превосходительство о казни одного французского аббата в Париже. Как палач взвёл его на висельницу и, наложив петлю, толкнул с лестницы, то оный аббат держался за лестницу ногой, не хотелось повиснуть. Палач толкнул его в другой раз покрепче, сказав: сходите же, господин аббат, не будьте ребёнком. Сему весьма много смеялись". Один Павел не смеялся. Эти ужасы производили на него гнетущее впечатление, а после таких рассказов он плохо спал и иногда кричал во сне.
Порошин оставил свидетельство, какое сильное и гнетущее впечатление на Павла произвела казнь Мировича. "Всякое внезапное или чрезвычайное происшествие весьма трогает Его Высочество. В таком случае живое воображение и ночью не даёт ему покоя. Когда о совершившейся 15 числа сего месяца над бунтовщиком Мировичем казни изволил Его Высочество услышать, также опочивал ночью весьма худо".
Никита Панин часто приглашал за стол к Цесаревичу сановников и известных в Петербурге лиц; все знали, что у Панина всегда и интересная беседа, и изысканные кушанья, и заграничные вина. Там много о разном судачили, и эти разговоры жадно впитывал юный Павел. Вот один из таких случаев, зафиксированный Порошиным.
"Обедали у нас графы Захар и Иван Григорьевичи Чернышёвы, его превосходительство Петр Иванович Панин, вице-канцлер князь Александр Михайлович Голицын, Михайло Михайлович Филозофов, Александр Федорович Талызин и князь Пётр Васильевич Хованский, Говорили по большей части граф Захар Григорьевич и Пётр Иванович о военной силе Российского государства, о способах, которыми войну производить должно и в ту или в другую сторону пределов наших, о последней войне прусской и о бывшей в то время экспедиции на Берлин, под предводительством графа Захара Григорьевича. Все оные разговоры такого роду были, и столь основательными наполнены рассуждениями, что я внутренне несказанно радовался, что в присутствии Его Высочества из уст российских, на языке российском, текло остроумие и обширное знание".
При этом Цесаревич жадно улавливал и то, что для его ушей не предназначалось, когда за столом возникал приватный обмен мнениями, а самого Павла отсылали из-за стола. По этому поводу Порошин записал 9 октября 1764 года.
"Часто случается, что Великий князь, стоя в углу, чем-нибудь своим упражнён и, кажется, совсем не слушает, что в другом углу говорят: со всем тем бывает, что недели через три и более, когда к речи придёт, окажется, что он всё то слышал, в чём тогда казалось, что никакого не принимал участия… Все разговоры, кои он слышит, мало-помалу, и ему самому нечувствительно, в основание собственных его рассуждений входят, что неоднократно мною примечено".
В таких ситуациях он не зевал и не плакал, как то случалось на званых приёмах у Императрицы. Они были бесконечно длинными и невероятно скучными, ничего не дававшими ни уму, ни сердцу. Императрица гневалась на сына, который вдруг в присутствии иностранных дипломатов начинал плакать или жаловаться на боль в животе, чтобы поскорее улизнуть из-за стола. Панин в этой связи получал от повелительницы наставления, и неоднократно проводил с подопечным воспитательные беседы, требуя от того "соблюдения приличий". Павел плакал, давал обещания, но подобные эпизоды повторялись снова и снова.
Если в своем раннем детстве Павел Петрович сторонился людей, испытывал страх перед незнакомцами, то к десяти годам эти чувства переменились. Ему стали интересны люди, особенно те, о которых ему слышать доводилось в застольных разговорах старших. Порошин по этому поводу записал 29 октября 1764 года. "Часто на Его Высочество имеют великое действие разговоры, касающиеся до кого-нибудь отсутствующего, которые ему услышать случится. Неоднократно наблюдал я, что когда при нём говорят что в пользу или в похвалу какого-нибудь человека, такого человека после увидя, Его Высочество особливо склонен к нему являться; когда ж, напротив того, говорят о ком невыгодно и хулительно, а особливо не прямо к Его Высочеству с речью адресуясь, то будто и разговор мимоходом, то такого Государь Великий князь после увидя, холоден к нему кажется".