И тогда в одном монастыре, в Корби, где занимался исследованиями Адальгард, вывели что-то вроде общего знаменателя в письменности, отчасти под влиянием древних римлян, отчасти под влиянием кельтов. (Все это время письменность Константинополя оставалась достаточно понятной и разборчивой, но это была греческая письменность, вряд ли когда-либо вызывавшая интерес на Западе.) Терпеливо переписывая свои книги, писцы в Корби натолкнулись на способ письма, известный как минускул, с двумя существенными преимуществами. Строчные буквы, достаточно маленькие, легко выводились пером, одновременно сохранялась четкая форма больших, прописных букв (маюскулов). Почерк хорошо смотрелся, и каждый мог прочесть написанное с первой или со второй попытки.
Этот примитивный минускул Корби имел успех в Туре, где переписчики усовершенствовали эту манеру письма так, что каждая буква писалась разборчиво и чуть-чуть отдельно от других. Турский почерк позаимствовала дворцовая школа франков. Этим почерком золотыми буквами были написаны слова на первой пурпурной странице сборника священных текстов, настольной Библии Шарлеманя, к тому времени как Алкуин возглавил школу. Алкуин, не имевший никакого отношения к изобретению этой манеры письма, как иногда утверждают, одобрил ее вслед за Шарлеманем, потому что легко мог читать написанное. Так, они вместе подготовили для папы Адриана Псалтырь, написанную золотом новым прекрасным почерком.
По мере того как увеличивалось количество переписанных книг, почерк Корби, Тура, Ахена получил распространение по всей стране франков до самых ее границ. Шарлемань и Алкуин сознавали выгоду, которую сулит единая манера письма в центрах грамотности, и Шарлемань сделал ее обязательной.
Это было нелегкой задачей – обучить сотни людей писать одним и тем же почерком.
– Я не очень далеко продвинулся, – признался Алкуин своему другу, – по причине низкой культуры в здешних местах.
Чтобы хорошо писать, переписчик должен был свободно читать текст. Кроме того, они должны были расставлять все знаки препинания. В качестве напоминания Алкуин у себя в скриптории вывесил плакат: "Все написанное вами должно быть ясным и понятным с помощью пунктуации, в противном случае чтец в церкви прочтет неверно своей пастве". Это звучало очень похоже на Шарлеманя.
Несгибаемая целеустремленность короля и талант Алкуина в редактировании способствовали выполнению поставленной задачи. Книги, включавшие в себя сборники псалмов, месс, законов, написанные новым почерком, рассылались из Тура и Ахена в самые отдаленные города. Установилась единая манера письма, и путаница в переписке книг, отличавшая то невежественное время, закончилась.
Кроме того, благодаря многократной переписке большого количества книг классической и раннехристианской литературы сохранились такие тексты, которые в противном случае были бы навсегда потеряны для ученых позднего Ренессанса, а значит, и для нас.
Это четкое письмо известно в наше время под названием "каролингский минускул". Такую манеру письма успешно применяли и в грядущие века, несмотря на навязывание витиеватого готического шрифта. Когда гуманисты великой эпохи Ренессанса добивались лучшего почерка, они возродили каролингский минускул, особенно в Италии. В то время этот почерк стали называть римским. Когда первопечатники искали образец для своего шрифта среди рукописей, они попробовали готический шрифт, а затем обратились к каролингско-римскому. Он пережил века, и то, что мы читаем сегодня, напечатано этим шрифтом.
Ни одна победа Древнего Рима не вызывала такой суматохи и возбуждения, как появление в Ахене слона Абу-л-Аббаса. Сказочный зверь из Вавилона, покачиваясь, шествовал вверх по рыночной улице и срывал свежую траву с крыш домов неправдоподобно длинной рукой, заменявшей ему нос. Его рев напоминал звук трубы, и лошади в переулках в страхе разбегались, сбивая с ног овец, столпившихся вокруг продавцов мяса.
Шарлемань был доволен, потому что Абу-л-Аббас разнес в щепки приготовленное для него стойло; он вырывал с корнем молодые деревья и при этом ел виноград с руки короля. Торговец Исаак, два года путешествовавший вместе со слоном и его смуглолицым охранником, утверждал, что Абу-л-Аббас может прожить еще 50 лет, если ему будет хорошо в стране франков. Безусловно, в жаркие летние дни слон выглядел довольным, съедая поле хлебных злаков и купаясь в реке. Каждый день во время обходов король останавливался, чтобы полюбоваться своим необычайным гостем, подарком халифа.
По крайней мере, Эйнгард настаивал на том, что Ха-рун послал слона от восхищения и великой любви к Шарлеманю. Но сидящие за столами с пивом говорили, что Исаак сам привез слона из деловых соображений.
– Харуну наш славный король дороже всех других монархов на земле! – защищал Гном своего героя.
– Чем ты подтвердишь сказанное тобой? – Любители пива продолжали сомневаться, потому что те франки, что в качестве послов ездили в Багдад, либо умерли, либо исчезли как-нибудь иначе, вернулись только Исаак с Абу-л-Аббасом.
– Подтверждением служат богатые подарки, полученные нами от персов.
– Какие подарки?
– Духи, благовония и разные ценные вещи.
И все-таки молва твердила, что коротышка секретарь болтает попусту. Однако в королевской сокровищнице появился изумительный золотой поднос из Хорасана, наверняка дар халифа Харуна (Ларона). Здесь же находился огромный шатер, изумивший саксов, которые, стреляя из луков, пытались добиться того, чтобы стрела перелетела через него. Шнуры шатра были выкрашены в необычные цвета. После появления слона Абу-л-Аббаса любое сокровище с Востока называли даром Харуна, например часы.
Эти бронзовые водяные часы очень нравились Шарлеманю, считавшему их более точными, чем сальные свечи с метками или песочные часы. Внутри них капающая вода отмеривала время (всегда 12 часов), освобождая бронзовый шарик, ударявший в колокольчик, и тот своим звоном отмечал начало каждого часа. Часы помогали Шарлеманю следить за звездными скоплениями по ночам.
Теперь он держал при себе толмачей, переводивших ему то, что говорили гасконцы, греки или авары. Изгнанники вроде Эгберта из Британии искали убежища в Ахене. Совершалось нечто, о чем прежде и не слыхивали. Столица на реке Вюрм находилась еще в зачаточном состоянии, а королевский порядок установился далеко за границами государства франков. Заложники саксов прочно обосновались в зеленой долине. Старший сын короля Карл совершил свой последний марш на Балтику. Без всяких речей в совете и клятв тридцатидвухлетняя война с саксами закончилась. По ту сторону Рейна поселенцы из числа франков строили города, и никто их не грабил и не сжигал. Грубое переселение народов, предпринятое Шарлеманем, погасило вооруженную борьбу, а новое поколение, выросшее в отсутствие феодальной или религиозной вражды, окончательно скрепило мир. Возможно, помог запрет короля на ношение оружия. Его церковные школы, в которых учились разные дети, сломали клановый барьер. За это Шарлемань должен был благодарить гота.
Кроме того, это новое поколение (преданное королю франков) – поколение Эйнгарда – не знало другого правителя. Алкуин мог сколько угодно вещать о новой христианской империи, но простой сельский люд объединяла только вера в то, что всеми ими одинаково правит Шарлемань.
– Он велел аккуратно записать их простые примитивные песни давно минувших дней о делах и битвах королей, – повествует Эйнгард, – чтобы сохранить для будущих поколений.
Возможно, стараясь сохранить древние тевтонские мифы, Шарлемань тем самым как бы расплачивался за свержение Ирминсула, совершенное им 32 года назад. Но те песни, что он записал, затерялись во тьме невежества, которая опустилась с его уходом.
Своих привычек, если не считать того, что он настаивал, чтобы ему беспрекословно повиновались как императору, а не как королю франков, каковым он себя более не считал, Шарлемань не переменил. Он по-прежнему подшучивал над иностранным послом, выбрав для этой цели византийца. Посла вели от паладина к паладину по коридорам Ахена, пока неопытный посол не оказывался лицом к лицу с гофмейстером и коннетаблем, кланяясь им, прежде чем предстать перед истинным королем, сидящим на троне в расшитой золотом одежде, за спиной которого горело солнце. В остальном он придерживался своих привычек – носил свою старую голубую мантию, ходил с палкой, вырезанной из ветки яблони, и страстно любил охоту на медведя. Он с неодобрением относился к пестрым нарядам, которые его дворяне привозили из чужих стран. Алкуин предупредил своего друга архиепископа Кентерберийского:
– Если ты собираешься повидать нашего повелителя, то позаботься о том, чтобы твои люди не предстали перед ним в шелках и золоте.
Насмешливый монах из монастыря Святого Галла спустя годы рассказывал такую историю.
Как-то дождливым днем Карл был одет в простую овчину, а придворные из его свиты расхаживали с важным видом в одеждах, разукрашенных фазаньими перьями и султанами из павлиньих перьев, в шелках с пурпурными лентами, на некоторых были горностаевые мантии. Это был праздник, и они только что вернулись из Павии, куда венецианцы привозили все богатства Востока.
– Мы не должны быть ленивыми и нерасторопными, потому что находимся на отдыхе, – сказал король. – Теперь давайте съездим поохотиться в тех одеждах, которые на нас надеты, и убьем какую-нибудь дичь.
Вот так они отправились прочесывать лесную чащу, продираясь сквозь сплетение ветвей и заросли колючего шиповника. Они перепачкались кровью и шерстью диких зверей и в таком виде возвратились домой.
Все рыскали в поисках огня, чтобы согреться, когда хитрющий Шарлемань объявил:
– Все должны отправиться в постели в своих одеждах, чтобы их высушить.
На следующий день он приказал им явиться в тех же одеждах, которые представляли собой жалкое зрелище, будучи изорванными и измятыми. Тогда Карл, полный коварства, обратился к гофмейстеру:
– Почисти мою овчину и принеси сюда.
Овчину принесли, белую, чистую и без единой дыры, и великий Карл надел ее, произнеся при этом следующие слова:
– Что ценнее и полезнее – вот эта одежда, купленная за одну серебряную монету, или ваша, купленная за горсти серебра?
Как Алкуин отдыхал в саду, где деревья высились подобно колоннам собора и птицы пели ангельскими голосами, так и Шарлемань искал успокоения у реки под вязами, где его дочери в царских одеждах украшали стол цветами и пели со своими детьми. До 804 года, года окончательного установления мира в Саксонии, Алкуин, страстно стремившийся принять монашество и удалиться от мира, прилагал все усилия, чтобы просмотреть устав монастыря Святого Бенедикта и переписать его для всех монастырей; помимо других эдиктов Шарлемань издал капитулярий об "изучении церковного канона и устава монастыря Святого Бенедикта". Перед смертью Алкуин написал Адальгарду, ставшему настоятелем монастыря в Корби: "Я закончил свой труд солдата".
Ни один вооруженный паладин не был таким стойким воином Шарлеманя, как этот школьный наставник. С его смертью что-то сломалось в непрерывном течении мысли в стране франков. Больше не слышно было прозвищ, данных в Академии.
Гильом Тулузский, бывший, возможно, самым могучим оплотом короля, покинул мир старшего поколения в собственной манере. Герой Испанской марки отложил меч и седло и удалился в горный монастырь, который он защищал во время своих военных кампаний. Говорили, что он взял на себя обязанность доставлять воду монахам, работавшим в полях.
Чего смог бы достичь Шарлемань без поддержки этих замечательных людей, помогавших ему в осуществлении его надежд, никто не может сказать. Он многому у них научился; они были ему преданы. Теперь же шестидесятидвухлетний Шарлемань лишился и Алкуина, направлявшего его мысли, и Эрика, прикрывавшего ему спину. Он убеждал и подгонял их, эти священники и паладины совершали такие дела, о которых и не помышляли. Смогут ли другие послужить ему так же?
Шарлемань обдумал эту проблему и обратился ко всем, кого кормил, с просьбой отплатить ему верной службой.
– Теперь на нас лежит великая обязанность, – сообщил он им, – поскольку, используя всю силу тела и духа, необходимо послужить Господу.
Эйнгард, тень Шарлеманя, заметил в нем эту перемену, – после того как он получил титул императора…
Год 804-й, год смерти Алкуина и окончания мира в Саксонии, был годом надежд и упований в Ахене. На юге Испанская марка стояла твердо и непоколебимо, имея опору в виде городов и крепостей, которые построил Гильом; на севере непокорный Годфрид, король данов, хотел встретиться с Шарлеманем, чтобы посовещаться; из Ахена император через моря посылал деньги бедным христианам в Африке и Сирии, в Карфаген и Иерусалим. Из Рима Лев III приезжал к Шарлеманю не в страхе и нужде, а с радостью, чтобы обсудить, действительно ли свершилось чудо в Мантуе или нет.
В эти несколько месяцев поместья не знали нужды, а люди принесли священную клятву служить Господу. На заре нового дня они ожидали милостей от Бога. Рядом с дворцовой лестницей бронзовые часы отбивали время в новой манере. Не так уж много времени ушло на то, чтобы восстановить потерянную общность.
Лев III собственной персоной с легким чувством пересекает границы. Высоко в Альпах Адульф, ставший маркграфом Восточной марки, сопровождает его вниз к монастырю Сент-Мориц, где сын короля Карл ожидает вместе со своими вассалами, чтобы воздать почести посланцам Рима. Они неторопливо ехали мимо бредущих паломников, мимо караванов, состоявших из фургонов, потому что одиночным торговцам повысили дорожную пошлину. На этих фургонах доставляют товары из Павии и Венеции. Всадники, сопровождающие фургоны, носят лангобардские плащи, скрепленные пряжками из мавританского серебра; будучи урожденными тюрингами или восточными франками, они считают себя слугами императора.
Через неделю после Дня святого Мартина Лев III уже в Реймсе, где на площади перед большой церковью Сен-Реми его ожидает Шарлемань с паладинами и охотниками. Из церковного портала доносится мелодия органа; на стене изображен Моисей, уводящий свой народ, целый и невредимый, от Красного моря, а волны смыкаются над вооруженными всадниками фараона, который похож на гунна…
Люди говорят о сборе урожая, о закладке зерна на хранение для посадки в весеннем месяце пахоты. В длинной долине Ахена, где сияет позолоченный купол, народ ждет с развернутыми хоругвями, почти как в Риме. Но дорога к портику дворца идет мимо овечьих загонов и коровьих хлевов; ступени охраняет внушительная статуя бронзового медведя.
В толпе людей, желающих лицезреть папу римского, развлекаются акробаты, ловко сгибая и разгибая ноги, бросая вверх ножи, чтобы заработать пенни. Когда Шарлемань спешивается, трубы замолкают, у стремени стоят грумы, у ступеней ожидает гофмейстер, чтобы принять у короля его плащ для верховой езды. Какой-то старик смело протискивается сквозь толпу, искривленными пальцами трогает струны арфы и затягивает приветственную песнь в честь возвращения короля в свой дворец. И Шарлемань снимает с руки золотое кольцо и дарит его певцу.
Наблюдая за ним, Теодульф, епископ Орлеанский, восклицает:
– Он триумф поэтов!
Зал для пиршеств задрапирован тканями из Арраса, пурпурный шелк покрывает лавки для гостей, серебряные канделябры освещают длинные столы, украшенные осенними цветами и ягодами. Сенешаль в придворных одеждах вводит слуг с огромными подносами, еда на которых предлагается гостям. За ним следует виночерпий со своими помощниками. Рядом с паладинами, разодетыми в алый бархат с золотом, на лавках примостились дети, с нетерпением ожидающие, когда начнется пир. Их шепот разносится, как легкий ветерок в чаще, потом воцаряется тишина, и Лев III начинает молитву.
По знаку Шарлеманя дворцовый капеллан молит Господа даровать милость христианам. Несмотря на роскошные одежды и драгоценный металл, благородное собрание в этот момент больше всего напоминает многочисленную семью, весело празднующую окончание 12 дней рождественских праздников, то есть начало нового года. И пока они веселятся, бронзовые часы своим звоном отмечают время…
Великие надежды, связанные с рождением христианского народа, были омрачены бедствиями последующих пяти лет.
Во-первых, король данов Годфрид не приехал на совет для обсуждения мира. Вместо этого его моряки взялись за пиратские рейды. Хронисты из Ахена справедливо называли моряков данами или норманнами. Во время летнего судоходного сезона они налетали из холодной Скандии, с островов Балтики и из Датской марки на длинных быстрых кораблях, которые несли на своих палубах не только воинов, но и лошадей. Эти древние викинги (люди фиордов) вели свои мелководные суда вверх по течению рек, причаливали к берегу, выводили лошадей и совершали налет на какой-нибудь город, грабя его и сжигая, как это было в Лидисфарне. К ночи они окружали свои лагеря рвами. Это были отважные воины, приносившие жертвы старым богам и обшаривавшие церкви в поисках дорогой посуды. При приближении вооруженного отряда норманны вновь садились на своих коней и возвращались к кораблям-драконам, где никто их не мог преследовать.
Не сумев заключить с ними прочный мир, Шарлемань попытался организовать защиту своих морских границ. (Путешествуя в 800 году, он предупредил население побережья и начал строительство сторожевых башен.) Но его западные провинции на равнинах и на побережье Ла-Манша слишком долго жили в мире и спокойствии; свободные крестьяне не любили вести наблюдение с оружием в руках. Шарлемань приказал построить на больших реках морские ладьи, а в стратегических пунктах, вроде Рейнского коридора, возводить каменные крепости. Но король данов рыскал среди балтийских славян, грабя тех, кто поклялся в верности императору христиан, и помогая тем, кто сражался против Шарлеманя. Армиям Карла не удавалось настичь пиратов.
Казалось, будто новый Витукинд восстал из моря, и ему соответствовало изображение головы дракона на носу корабля.
Монах из монастыря Святого Галла, пользуясь преимуществом позднего знания, рассказывал невероятную историю о борьбе Шарлеманя против опасности с моря: "Случилось так, что Карл, путешествуя, однажды мирно ужинал в одном городе на побережье неподалеку от Нарбона, когда несколько норманнских кораблей подошли к берегу, чтобы совершить пиратский рейд. Когда их впервые заметили, кое-кто решил, что это еврейские, а также африканские или британские торговые суда. Но мудрый Карл сразу узнал их по очертаниям и скорости и произнес следующие слова: "Эти корабли заполнены не товарами, а свирепыми врагами".
Услышав его слова, люди поспешили на берег. Однако торопились они напрасно – как только норманны узнали о присутствии Карла, они чудесным образом исчезли с необыкновенной скоростью. Поднявшись из-за стола, праведный и набожный Карл стоял и смотрел в восточное окно, у него текли слезы, и никто не осмеливался с ним заговорить.
Потом он так объяснил свои слезы соратникам: "Я не боюсь того, что эти никчемные разбойники причинят мне какой-то вред. Я глубоко опечален, думая о том, что, пока я жив, они осмеливаются нападать на этот берег, и я разрываюсь от великой скорби, предвидя, сколько зла они причинят моим потомкам".
Почтенный монах сочинил правдивую историю о том, что при жизни Шарлемань сумел защитить земли, удаленные от моря, хотя неуловимые морские пираты разорили и опустошили его побережье и принялись собирать более тяжелую дань с Британии.