Эти Два стихотворения - "Прощание" и "Эскиз"- раскрывают нам гораздо больше, чем все пасквили на Байрона. Очень возможно, что Байрон был плохим супругом, очень возможно, что увлечение вином и наркотиками действительно имели место после приезда в Лондон. Но уже не только возможно, а вполне достоверно то обстоятельство, что ни Ральф Мильбенк, ни сама Анабелла не сделали ничего, чтобы погасить судебную травлю и особенно те светские пересуды, которые с настойчивостью сыскной собаки травили Байрона. Мало того, - они подтвердили законность этой травли, когда в январе 1816 года, закутав одномесячного ребенка и не предупредив мужа, леди Байрон выехала в заранее приготовленном экипаже в имение своего отца, Керби Маллори. Правда, она написала Байрону письмо с дороги и называла мужа в этом письме обычным ласковым словом "милый голубок". По письму нельзя было предполагать разрыва. Байрон, удивленный от'ездом, ждал возвращения жены, но напрасно. По прошествии нескольких недель Байрон уже от посторонних людей, никак не связанных с его семьей, узнал, что леди Байрон "не намерена когда бы то ни было вернуться в дом мужа". Стихотворение "Прощание" и было посвящено леди Байрон:
Прости! И если так судьбою
Нам суждено - навек прости!
Пусть ты безжалостна - с тобою
Вражды мне сердца не снести.
Стихотворение "Эскиз" имеет в виду домашнего сыщика госпожу Клермонт и принадлежит к числу самых желчных, самых отравленных произведений Байрона. Очевидно эти короткие девяносто строчек концентрировали всю ненависть Байрона к мещанской Англии. Начинается оно такими строками:
Родясь на чердаке, на кухне взрощена
И к барыне взята - служить при туалете,
При помощи услуг, державшихся в секрете,
Оплаченных ценой неведомой - она
К господскому столу допущена оттуда,
К соблазну прочих слуг, ей подающих блюдо.
Храня спокойный вид, берет она прибор,
Что ею же самой был чищен до сих пор.
Остер язык ее, и лжи - запас богатый;
Поверенная всех и общий соглядатай -
Какие ж на себя взяла она труды?
Речь шла не о простом "несходстве" характеров лорда Байрона и его жены, речь шла о столкновения двух мироощущений. Мир большого поэта, построенный на распаде феодальной психологии, склонявшейся к тем социальным поискам, которые лучше всего проявились в так называемом феодальном социализме (от которого, кстати сказать, рабочий класс по выражению "Коммунистического манифеста", "убегал со звонким и непочтительным смехом, увидав на нищенском мешке дворян-социалистов старинные гербы"), - этот мир был враждебен и той крепкой английской буржуазии, которая со звериным оскалом зубов бросилась на мир, как на свою добычу, и тому уровню мелкопоместной обывательщины, на котором стояла, как на незыблемой скале, математическая Медея - мисс Мильбенк.
Госпожа Клермонт играла очень ясную роль во всех этих кошмарных днях с 17 по 29 марта 1816 года, когда Байрон стал похож на путешественника, заснувшего в комфортабельной каюте и проснувшегося на обломке мачты после крушения. Байрон говорит) что госпожа Клермонт обладала способностью не только наблюдать, но и создавать факты, если их не было налицо. Байрон был доверчив с тем легкомысленным великодушием гения, с той гордыней избалованного ребенка, которая лишает человека бдительной осторожности в житейских делах. И в дальнейшей жизни Байрон сохранил это свойство, присущее гению и ребенку, - он не умел скрывать своих пороков. В силу этих свойств Байрона работа госпожи Клермонт была чрезвычайно облегчена. Уже в Сигеме, подглядывая в замочную скважину или на прогулке из-за кустов подслушивая мелкие ссоры супругов, госпожа Клермонт доказала свою полезность и необходимость в роли ангела-хранителя Анабеллы. А в Лондоне она выкрадывала письма Байрона, подглядывала из-за ширм супружеские поцелуи и подслушивала интимные речи, затем отсылала копии специально подобранных существующих и несуществующих писем тестю и теще Байрона. Когда Байрон после прогулки верхом возвращался домой, готовый продолжать свой поэтический труд, он не находил рукописи на месте. Открывая дверцы книжного шкафа, он замечал, что книги переставлены, он не находил дружеской записки, служившей закладкой читаемой книги. В под'езде, на лестнице ему попадались неизвестные лица, которые впоследствии оказались представителями специального надзора, навещавшими госпожу Клермонт. Не без удивления он согласился на категорическое требование от'езда гостившей у него сестры, не без удивления узнал, что принятая им работа в театре "Друрилен" связана для него с потерей светского авторитета и уважения новых родных.
Все эти обстоятельства, которые Байрон никак не связывал с пребыванием госпожи Клермонт, вдруг стали для него полны зловещего смысла после от'езда жены и исчезновения пачек писем.
Проходило время, жена не возвращалась. Байрон просил об'яснений; леди Анабелла, наконец, написала ему короткую записку с просьбой "приехать для переговоров". Байрон не поехал, и тогда леди Байрон раскрыла свои истинные намерения. "Полевой цветок" внезапно обнаружил свойства дипломата, "нежная голубка" заговорила языком полицейского. Ни какого намека на вражду к золовке, наоборот, - полное доверие и даже стремление вовлечь Августу Ли в заговор против Байрона. Вот, например, одно из ее писем к Августе:
"Керби Маллори, 16 января 1818 года.
Моя дорогая сестра! Ты считаешь мое молчание очень странным, но ты не знаешь, в каком я замешательстве и как боюсь написать прямо противоположное тому, что хотелось бы. Повидимому, болезнь не развивается, и, по-моему, теперь она не сильнее, чем бывало много раз в прежние периоды. Это печально для тех, кому он дорог, потому что шансы на выздоровление не увеличиваются, хотя печальная развязка и отсрочивается. Помнишь ли, он сказал, что мне придется кормить до 10 февраля. Я думаю, он намерен около этого времени приехать ко мне pour des raisons и уехать затем за границу, как только убедится, что он достиг той цели, которую имел в виду.
Я думаю, что он, если сознает болезнь, допустит к себе Лемана, в присутствии которого он сумеет владеть собою, в расчете, что тот засвидетельствует здравость его рассудка. Факт с пистолетом разителен. Такие опасения граничат с помешательством, а между намерением и исполнением очень маленькая разница.
…Став теперь под защиту моих родителей, я, разумеется, должна дозволить им принимать такие меры, какие они сочтут нужным для моего благосостояния, лишь бы только другим не было вреда. Отец настаивает, чтобы я конфиденциально посоветовалась с кем-нибудь из юристов, и я думаю, что мать сможет устроить это. Зная твое беспокойство за меня, я не скрываю от тебя этого намерения.
Всегда твоя А.И.Н.Б."
В 1817 году в одном из многочисленных отрывков, свидетельствующих о незаконченных замыслах, Байрон так характеризует этот период своих отношений.
…"С дороги я получил от нее нежное письмо. Она сообщала о здоровье своем и нашего ребенка. По прибытии к своему отцу она написала мне второе письмо, еще более нежное и даже местами игривое с приглашением приехать к ней, но следом я получил третье письмо уже от ее отца. В этом письме он в самых вежливых, но категорических выражениях требовал расторжения брака. Я ответил, что, женившись на дочери этого почтенного человека, я нахожусь в супружеской переписке именно с нею и потому не могу дать согласия на развод. Следом пришло письмо от моей супруги, в котором она сообщала, что ее родитель предложил мне развод с нею на основании ее собственного согласия. При этом она вторично приглашала меня приехать, сообщая мне, что она оскорбленная и прекрасная женщина. Тогда я спросил ее о причинах разрыва и о странном противоречии с первыми нежными письмами. В ответ я получил письмо совершенно лишенное нежности. Супруга писала мне, что нежные письма и приглашение она писала в расчете на то, что считала меня умалишенным и что если бы я решился пропутешествовать в одиночестве в имение ее родителя, то, конечно, мне было бы оказано особое гостеприимство со стороны тестя, т. е. я встретил бы на пути нежнейшую из жен: смирительную рубашку, рукава, завязанные на спине и камеру умалишенного".
Горький тон этого отрывка не должен закрывать от нас фактического положения вещей. Несходство характеров, повлекшее к ссорам, разница в задачах и во взглядах на жизнь, приведшая к тому, что люди, любившие друг друга, в одно прекрасное утро смотрят друг на друга, как неприязненные незнакомцы, все это могло бы привести к обыкновенному выводу житейского порядка. Байрон и его жена стали бы жить врозь, не оформляя этого решения, но особые обстоятельства, сопровождавшие эту ссору, говорят нам, что мещанско-аристократическое общество было заинтересовано в создании скандального разрыва. Когда возникла трещина в отношениях между супругами, то оно немедленно забило клин в эту трещину, и если бы не случайные стечения обстоятельств, то физическая личность Байрона была бы, быть может, негласно уничтожена.
Вспомним маленькую деталь из письма леди Байрон к Августе Ли: "Факт с пистолетом разителен. Такие опасения граничат с помешательством, а между намерением и исполнением очень маленькая разница".
В мудреном языке этого письма многие склонны усматривать "зловещий" смысл: ведь Байрон стрелял в комнате своей лондонской квартиры. Между тем обстоятельства этого инцидента очень просты. После угрожающих анонимных писем, не тревожа никого своими опасениями, Байрон редко отправлялся в дорогу невооруженным. Парламентские регистры тогдашнего времени сухо и холодно повествуют об участившихся по ночам исчезновениях людей на улицах Лондона и особенно за пределами городской черты. Леди Байрон застала мужа заряжающим пистолет в комнате. Во время разговора Байрон выстрелом погасил свечу в углу своего кабинета. Можно быть уверенным, что леди Байрон была не столько напугана, сколько шокирована неприличным поведением человека, щеголяющего отличной стрельбой в неприспособленном закрытом помещении.
Были и другие факты, вызвавшие недоумение леди Байрон. Нервная и впечатлительная натура поэта унаследовала черты "бешеного Джона", отца Байрона, и неуравновешенность матери. Припадки бешенства, лицо, искаженное судорогой, - не это пугало Анабеллу. Как человек, лишенный мужества, она поддалась эгоистическому испугу за себя, вместо того, чтобы помочь и себе и Байрону. Она смотрела на Байрона с точки зрения благопристойного салона и требовала от человека той же замороженности, какая отливала ее самое. Покорная и благопристойная дочь, леди Байрон с поспешностью, более чем неблагоразумной, выдала тайну своих бед родителям. Она сообщила, что муж находится на пороге полного сумасшествия, а любвеобильные родители, любящие бога и короля больше, чем зятя, конечно, пришли в ужас и увидели в этих жалобах торжество своих собственных предположений. Семья сэра Ральфа оказалась благодарной почвой, на которой уже чужие руки начали посев тех ядовитых растений, которые отравили жизнь Байрона. И если впоследствии другая женская рука прицепляла пистолеты к седлу Байрона, уезжавшего перед рассветом на побережье в сосновый лес в период опасных карбонарских встреч, то руки Анабеллы сделали все, чтобы Байрон оказался обезоруженным под ударами лондонского света.
Байрон не предполагал истинного размера начатого против него похода. 7 апреля он опубликовал в газете "Икземинер" стихи на тему о звезде почетного легиона, о том французском ордене, который был связан для Байрона с принятием революционных идей, внесенных французскими походами в Европу. Стихотворение было расценено как непатриотическое, и некий Джон Скотт, издатель торийской газеты "Чемпион", через десять дней (поместил заметку, в которой буквально говорилось, что стихи о звезде почетного легиона можно писать только имея две головы на плечах. Замахнувшись на одну из этих голов, Джон Скотт в один узел связывает и политическое преступление Байрона и прощальное стихотворение, обращенное к жене, хотя Байрон нигде не указывает адресата этих стихов, и тот "Эскиз", который, как легко было догадаться после широкой огласки ухода леди Байрон, относился к госпоже Клермонт. Скотт писал следующее: "Для надлежащей оценки подобных политических произведений лорда Байрона надо принять во внимание также и соответствующую этим стишкам практику нравственного поведения поэта и его поступки в семейной жизни. Многие факты этой грустной истории, к счастью, довольно широко известны в Лондоне. Что же удивительного в том, что поэт, венчавший лаврами императора, ненавистник законных французских королей Бурбонов, пишущий панегирик "звезде храбрых и радугам свободы", оправдывает ересь своего политического бунта еще большей гнусностью своего личного разврата, противоестественным пороком и, вдобавок, сопровождает все это жалобными стишками в одном случае и клеветнической бранью - в другом".
С этого дня, как по сигналу, открылась газетная травля против Байрона. Англия начала избиение человека, якобы по поводу его "семейных дел", причем самое крупное из выдуманных дел было гораздо невиннее самого мелкого факта семейной жизни тогдашнего английского короля. Байрон писал 29 февраля 1816 года Томасу Муру:
"Я воюю "со всем миром и своей женой" или, скорее, "весь мир и моя жена" воюют со мной, но они не сломили меня, несмотря на все, что они делают. Не помню мгновения, - здесь или за границей, - когда я был бы в таком положении - совершенно оторванный от радости в настоящем и без какой-либо разумной надежды на будущее. Говорю это потому, что так думаю и чувствую. Но я не паду под этим бременем, несмотря на то, что сознаю все это - я так решил.
Между прочим, вы не должны верить всему, что услышите на эту тему, и не пытайтесь также защищать меня. Если бы вам и удалось, это будет для меня смертельным и несмываемым оскорблением, потому что в таких случаях всякие опровержения недопустимы. Для тех, кого я имею в виду, у меня готов очень короткий ответ; но до сих пор, несмотря на всю свою энергию и на помощь нескольких деятельных друзей, я не мог найти определенного лица, с которым, под благовидным предлогом, я мог бы с необходимой краткостью обсудить этот вопрос; одного я почти пригвоздил вчера, но он увернулся, дав мне об'яснение, удовлетворительное по мнению других. Я говорю о тех, кто распространяет сплетни, не испытывая против них враждебного чувства, но я должен действовать, по общепринятым правилам, когда мне случится встретить более серьезных из тех, кто этим занимается…
…Я не имею даже самого неясного представления о том, что буду делать сам - или с самим собою, - ни где, ни что. Несколько недель тому назад я рассказал бы вам нечто такое, что могло бы вас рассмешить, но говорят, что я не должен смеяться, поэтому я был все время очень серьезен, остаюсь серьезным и сейчас.
Я был не совсем здоров - болезнь печени, - но за последние две недели мне стало лучше, хотя я все еще нахожусь под надзором врача. Моя маленькая девочка в деревне и, говорят, прелестный ребенок; теперь ей почти три месяца. Сейчас за ней наблюдает леди Ноэль, моя теща. Дочь ее (урожденная мисс Мильбенк), кажется, находится в Лондоне со своим отцом. Некая миссис Клермонт, которая в лучшие времена была прачкой, а сейчас - нечто вроде экономки и шпионки леди Ноэль, в значительной степени, по мнению сведущих людей, может считаться тайной причиной наших теперешних семейных разногласий.
Во всей этой истории мне больше всех жаль сэра Ральфа. И он и я одинаково наказаны, хотя и тяжело страдать обоим за ошибку одного: - я буду со своей женой разведен, а он останется со своей".
Байрон продолжал еще думать, что все его житейские осложнения являются следствием семейного непорядка. Он работал, совершал прогулки пешком и на лошади, виделся с теми, кто по социальному положению не попадал в круг родственников его жены, но кто очень серьезно интересовал человека, произнесшего в палате лордов речь против казни ткачей.
Неожиданно к Байрону начали наведываться доктор Лашингтон, доктор Леман и лондонский адвокат сэр Самюэль Ромилли, все чаще и чаще один за другим, а иногда попарно. То юрист под видом доктора, то доктор под видом юриста, то вдруг два юриста, то внезапно два доктора в разное время дня, прерывая рабочие часы поэта, навещали его на квартире сначала негласно и тайком, а потом открыто. Но все обследования и визиты не дали желанного результата. Врачи констатировали дважды элементарные моменты вечернего воздействия алкоголя и полное, юридически обязывающее к ответственности, состояние душевного здоровья.
Вокруг поэта постепенно развертывается дикая юридическая свистопляска. Начало, повидимому, было положено формальным заявлением леди Байрон о разводе.
Один из бывших друзей Байрона, Гобгоуз, говорит, что леди Байрон намеревалась передать прокурору Вильмонту "формальное признание о том, что ее родители и она сама в целях совершенно не семейного порядка оклеветали Байрона". Но это было только минутное колебание. Гобгоуз говорит, что она на его же глазах разорвала этот документ. И дело, начатое против Байрона, получило "законный ход".
Байрон был передан в руки английских палачей, не тех, которые выворачивают руки на дыбе, а тех, которые выворачивают душу наизнанку. Юридическое издевательство дошло до такого предела, что Байрону пришлось обратиться к Самюэлю Шеппарду с просьбой о ведении процесса в более "пристойной юридической рамке", чем то позволили себе юристы, приглашенные семьей Мильбенк.
Дело приобретало характер скандала, после которого Байрону стало почти невозможно появляться в лондонских гостиных. Маленькая семейная случайность выросла до размеров великобританского скандала, развод поэта превратился в политический случай, и это в то время, когда принц-регент через парламент и палату лордов стремился превратить королеву Англии в кокотку, без всякого риска потерять власть.
Есть основание предполагать, что девяносто третья строфа четвертой книги "Чайльд Гарольда" написана в Лондоне. Прозаическая запись Байрона говорит: "То, что называют мнением общества, - это могущественная сила, окутывающая человеческий мир покровом тьмы в целях превращения в жалкую случайность явлений правды и справедливости. Вот почему люди покрываются мертвой бледностью при мысли, что их подлинные суждения покажутся слишком яркими: мысль превращается в преступление, ибо мнение господствующего общества с ужасом видит, что на землю в их сумрак льется слишком яркий поток небывалого света".