Павла Леонтьевна Вульф, моя бабушка - друг и поклонница таланта замечательной Веры Федоровны Комиссаржевской, ее ученица, - сыграла в жизни Фаины Фельдман свою, может быть, самую яркую и незабываемую роль.
Три коротких весенних сезона Ростовского театра на гастролях в Таганроге, все - семья, дом, фонтан на площади, гора Юнгфрау в Швейцарии, шляпные коробки из Вены, - все теряет смысл. Сейчас - только Театр.
В казенной автобиографии Раневская напишет потом:
"По окончании гимназии решила идти на сцену. Решение уйти на сцену послужило поводом к полному разрыву с семьей, которая противилась тому, чтобы я стала актрисой. В 1915 году я уехала в Москву с целью поступить в театральную школу".
"Господи, мать рыдает, я рыдаю, мучительно больно, страшно, но своего решения я изменить не могла, я и тогда была страшно самолюбива и упряма… И вот моя самостоятельная жизнь началась".
МАЛАХОВКА
1915–1916
…Я так любила вас весь вечер…
Экзамены в Москве - Гельцер - "Мои университеты" - Цветаева - Шаляпин - Станиславский - Качалов - Мандельштам - Маяковский - Лето в Малаховке - Садовская - Певцов - Актерская биржа - Керчь - Феодосия - Кисловодск - Эмиграция семьи
Поехала в Москву. Ее никто не знал. Средств к существованию не было. Поступала всюду - в театральные школы, показывалась в театры. На экзаменах от волнения стала заикаться.
"Ни в одну из лучших театральных школ принята не была, как неспособная".
Таганрогский знакомый отца, узнав в Москве о ее нужде, сказал: "Дать дочери Фельдмана мало - я не могу, а много - у меня уже нет…"
Отец все-таки прислал перевод. Держа в руках деньги, Фаина вышла на улицу. Ветер вырвал бумажки из ее рук, они полетели по улице, а Фаина остановилась, вздохнула: "Как жаль - улетели…". "Я ненавижу деньги до преступности, я их бросаю, как гнойные, гнилые тряпки. Это правда. Так было всегда".
Кто-то из друзей, узнав об этом, горько заметил: "Ну, посыпались… Это же Раневская, "Вишневый сад", только она так могла. Ты - Раневская!"
Чехов подарил нам ее имя. С этого времени она стала Раневской.
Приобрела сценический гардероб, деньги кончились.
"Неудачи не сломили моего решения быть на сцене: с трудом устроилась в частную театральную школу, которую вынуждена была оставить из-за невозможности оплачивать уроки".
Одна. Опять безденежье, московская зима. "Неудачница, неуклюжая… Что мне делать?"
Знаменитая балерина Екатерина Васильевна Гельцер увидела у колонн Большого театра провинциальную девочку. Выслушала ее горький рассказ. "Фанни, - сказала Гельцер, - вы меня психологически интересуете".
Раневская вспоминала о Гельцер:
Она была чудо, она была гений. Она так любила живопись, так понимала ее. Ездила в Париж, покупала русские картины. Меня привела к себе: "Кто здесь в толпе (у подъезда театра) самый замерзший? Вот эта девочка самая замерзшая…"
Уморительно смешная была ее манера говорить. Гельцер была явление неповторимое и в жизни и на сцене. Я обожала ее. Видела во всем, что она танцевала. Такого темперамента не было ни у одной другой балерины. Детишки - ее племяши Федя и Володя - 2 мальчика в матросских костюмах и больших круглых шляпах, рыженькие, степенные и озорные - дети Москвина и ее сестры, жены Ивана Михайловича. Екатерина Васильевна закармливала их сластями и читала им наставления, повторяя "Вы меня немножко понимаете?" Дети ничего не понимали, но шаркали ножкой.
Гельцер говорила: "Я одному господину хочу поставить точки над "i"". - Я спросила, что это значит? - "Ударить по лицу Москвина за Тарасову".
Раневская жадно слушала рассказы Гельцер о "перефилии" (так она именовала провинцию), о сцене, о нравах актеров, о своей неразделенной любви:
"Первая моя перефилия - Калуга. Мечтаю сыграть немую трагическую роль. Представьте себе, вы мать, три дочери, одна немая, и поэтому ей все доверяют, но она жестами и мимикой выдает врагов".
"Книппер - ролистка, она играет роли, ей опасно доверять".
"Наша компания, это даже не компания, это банда".
"По женской линии у меня фэномэнальная неудача".
"Кто у меня бывает из авиации, из железнодорожников! Я бы, например, с удовольствием влюбилась в астронома… Можете ли вы мне сказать, Фанни, что вы были влюблены в звездочета или в архитектора, который создал Василия Блаженного?.. Какая вы фэномэнально молодая, как вам фэномэнально везет!"
"Когда я узнала, что вы заняли артистическую линию, я была очень горда, что вы моя подруга".
"Я обожала Гельцер, - вспоминала Раневская. - Иногда - в 2 или 3 часа ночи, во время бессонницы, я пугалась ее ночных звонков. Вопросы всегда были неожиданные - вообще и особенно в ночное время: "Вы не можете мне сказать точно, сколько лет Евгению Онегину?" или "Объясните, что такое формализм?" И при этом она была умна необыкновенно, а все эти вопросы в ночное время и многое из того, что она изрекала и что заставляло меня смеяться над ее наивностью, и даже чему-то детскому, очевидно присуще гению.
Она ввела меня в круг ее друзей, брала с собой на спектакли во МХАТ, откуда было принято ездить к Балиеву в "Летучую мышь". Возила меня в Стрельну и к Яру, где мы наслаждались пением настоящих цыган. У Яра в хоре пела старуха, звалась Татьяна Ивановна. Не забыть мне старуху-цыганку; пели и молодые. Чудо - цыгане.
Гельцер показала мне всю Москву тех лет".
Это были "Мои университеты".
Раневская жила в то время в крохотной комнатке на Большой Никитской, ничуть не тяготясь убогой каморки "лакейской", которая ей досталась; ее увлекла меняющаяся, неизвестная ей до той поры Москва. Расцветающий модерн, Шаляпин, театры, ариетки Вертинского, его бледный Пьеро, немой кинематограф - ровесник Фаины, красота Веры Холодной - незабываемой "примы" немого экрана, встречи с Цветаевой, Мандельштамом, Маяковским. И ни слова о войне - Раневская будто не замечает ее.
"В одном обществе, куда Гельцер взяла меня с собой, мне выпало счастье - я познакомилась с Мариной Цветаевой. Марина, чёлка. Марина звала меня своим парикмахером - я ее подстригала".
Раневская рассказывала, что Цветаеву волновали тогда необыкновенно склянки из-под духов, она видела в них красоту, разнообразие и совершенство форм:
"Марина просила: "Принесите от Гельцер пустые бутылочки от духов". Я приносила. Марина сцарапывала этикетки, говорила: "А теперь бутылочка ушла в вечность". Бедная моя Марина… ни на кого не похожая…"
Стеклянные миниатюры, прозрачные формы, освобожденные цветаевской рукой, - это мимолетное воспоминание я часто слышал от Раневской.
Тогда, в театре Зимина, Раневская впервые услышала Федора Ивановича Шаляпина, и… этого голоса ей не хватало потом всю жизнь:
"Я помню еще: шиншилла - мех редкостной мягкости - нежно серый, помню, как Шаляпин вышел петь в опере Серова "Вражья сила", долго смотрел в зрительный зал, а потом ушел к себе в гримерную, не мог забыть вечера, когда встал на колени перед царской ложей, великий Шаляпин - Бог Шаляпин не вынес травли. Я помню, как вбежал на сцену администратор со словами: "По внезапной болезни Федора Ивановича спектакль не состоится, деньги за купленные билеты можно получить тогда-то". Я сидела в первом ряду в театре Зимина, где гастролировал Шаляпин, я видела движение его губ "не могу" - Шаляпин не мог петь от волнения, подавленности, смятения".
"Первым учителем был Художественный театр. В те годы первой мировой войны жила я в Москве и смотрела по нескольку раз все спектакли, шедшие в то время, Станиславского в Крутицком вижу и буду видеть перед собой до конца дней. Это было непостижимое что-то. Вижу его руки, спину, вижу глаза чудные - это преследует меня несколько десятилетий. Не забыть Массалитинова, Леонидова, Качалова, не забыть ничего… Впервые в Художественном театре смотрю "Вишневый Сад". Станиславский - Гаев, Лопахин - Массалитинов, Аня - молоденькая прелестная Жданова, Книппер - Раневская, Шарлотта?.. Фирс?.. Очнулась, когда капельдинер сказал: "Барышня, пора уходить!" Я ответила: "Куда же я теперь пойду?""
Раневская вспоминала свою единственную встречу со Станиславским:
"Шла по Леонтьевскому - было это в году 15-м, может быть, 16-м. Услышала "бабрегись" - кричал извозчик, их звали тогда "Ванька". Я отскочила от пролетки, где сидел Он, мой Бог Станиславский, растерялась, запрыгала и закричала: "Мальчик мой дорогой!" Он захохотал, а я все бежала и кричала: "Мальчик мой дорогой!" Он встал спиной к извозчику, смотрел на меня добрыми глазами, смеялся".
"Каждый свободный вечер - в театре. Моя унылая носатая физиономия всовывалась в окошечко какого-то театрального администратора, и я печальным контральто произносила, заглядывая в металлические глаза: "Извините меня, пожалуйста, я провинциальная артистка, никогда не бывавшая в хорошем театре". Действовало безотказно. Правда, при попытке пройти в один театр вторично администратор мне посоветовал дважды не появляться: "Вы со своим лицом запоминаетесь".
"Тогда еще в моде были обмороки, и я этим широко пользовалась. Один из обмороков принес мне счастье большое и долгое. В тот день я шла по Столешниковому переулку, разглядывала витрины роскошных магазинов и рядом с собой услышала голос человека, в которого была влюблена до одурения, собирала его фотографии, писала ему письма, никогда их не отправляя, поджидала у ворот его дома. Услышав его голос, упала в обморок неудачно, расшиблась очень. Меня приволокли в кондитерскую рядом - она и теперь существует на том же месте, а тогда она принадлежала француженке с французом. Сердобольные супруги влили мне в рот крепчайший ром, от которого я сразу пришла в себя и тут же снова упала в обморок, лежа на диване, когда голос этот прозвучал вновь, справляясь о том, не очень ли я расшиблась". Это была первая встреча Раневской с Василием Ивановичем Качаловым - тогда еще молодым актером МХАТа".
"Гора пирожных в кафе Сиу; к столу подсел Мандельштам, заказал шоколад в чашке, съел торт, пирожные; сняв котелок, поклонился и ушел, предоставив возможность расплатиться за него Екатерине Васильевне Гельцер, с которой не был знаком. Мы хохотали после его ухода. Уходил торжественно подняв голову и задрав маленький нос. Все это было неожиданно, подсел он к нашему столику без приглашения. Это было очень смешно. Я тогда же подумала, что он гениальная личность. Когда же я узнала его стихи - поняла, что не ошиблась".
"Маяковского увидела в доме, где помещалась какая-то школа, то ли музыкальная, то ли театральная, звалась "Школа братьев Шор". Маяковский был одет по моде - визитка, полосатые брюки, помню красивый галстук. Он все время стоял, ел бутерброды, молчал. Был он красивый".
"Гельцер устроила меня на выходные роли в летний Малаховский театр, где ее ближайшая приятельница - Нелидова - вместе с Маршевой - обе прелестные актрисы - держали антрепризу.
Представляя меня антрепризе театра, Екатерина Васильевна сказала: "Знакомьтесь, это моя закадычная подруга Фанни из перефилии".
Это был дачный театр, в подмосковном посёлке Малаховка в 25 километрах от центра Москвы, не доезжая теперешнего аэропорта Быково - пыльные, пахнущие сосной тропинки, зеленые палисадники, за которыми теснятся деревянные и кирпичные дачи. Этот театр в старом парке существует и сейчас. "Памятник культуры Серебряного века" - начертано на черной мемориальной доске. Тогда, в 1915 году, на его сцене шли пьесы лучших драматургов того времени, ставили спектакли известные режиссеры. На премьеру сюда поездом съезжалась театральная московская публика - несколько вагонов тянул паровичок "кукушка". Многие приезжали в нарядных экипажах".
"В Малаховском летнем театре началась моя артистическая деятельность. В те далекие годы в Малаховке гастролировали прославленные актеры Москвы и Петрограда: великолепный Радин, Петипа (его отец Мариус Петипа) и еще много неповторимых, среди них был и Певцов. Помню хорошо прелестную актрису, очаровательную молоденькую Елену Митрофановну Шатрову. И это была счастливейшая пора моей жизни, потому что в Малаховском театре я видела великую Ольгу Осиповну Садовскую.
Помню летний солнечный день, садовую скамейку подле театра, на которой дремала старушка; помню, как кто-то, здороваясь с ней, сказал: "Здравствуйте, наша дорогая Ольга Осиповна!" Тогда я поняла, что сижу рядом с Садовской, вскочила как ошпаренная. Садовская спросила: "Что это с вами? Почему вы прыгаете?" Я заикаясь (что со мной бывает при сильном волнении) сказала, что прыгаю от счастья, оттого, что сидела рядом с Садовской, а сейчас побегу хвастать подругам. Ольга Осиповна засмеялась, сказала: "Успеете еще, сидите смирно и больше не прыгайте". Я заявила, что сидеть рядом с ней не могу, а вот постоять прошу разрешения. "Смешная какая барышня, чем вы занимаетесь?" - взяла меня за руку и посадила рядом. "Ольга Осиповна, дайте мне опомниться от того, что я сижу рядом с вами, а потом скажу, что я хочу быть артисткой, а сейчас в этом театре на выходах", - а она все смеялась. Потом спросила, где я училась. Я созналась, что в театральную школу меня не приняли, потому что я неталантливая и некрасивая. Она смеялась и потом стала меня просить обязательно пойти в Малый театр смотреть спектакль, в котором играет ее сын Пров Садовский.
По сей день горжусь тем, что насмешила до слез Самое Садовскую".
"Я очень хорошо помню, каким потрясением в Малаховском театре была для меня встреча с великим трагическим актером Певцовым.
Гейне сказал, что актер умирает дважды. Нет, это не совсем верно, если прошли десятилетия, а Певцов стоит у меня перед глазами и живет в моем сердце.
Мне посчастливилось видеть его в пьесе Леонида Андреева "Тот, кто получает пощечины". И в этой роли я буду видеть его перед собою до конца моих дней.
Помню, когда я узнала, что должна буду участвовать в этом его спектакле, я, очень волнуясь и робея, подошла к нему и попросила его дать мне совет, что делать на сцене, если у меня нет ни одного слова в роли. "А ты крепко люби меня, и все, что со мной происходит, должно тебя волновать". И я любила его так крепко, как он попросил.
И когда спектакль был кончен, я громко плакала, мучаясь его судьбой, и никакие утешения подружек не могли меня успокоить. Тогда побежали к Певцову за советом. Добрый Певцов пришел в нашу гримерную и спросил меня: "Что с тобой?" - "Я так любила, так крепко любила вас весь вечер", - выдохнула я рыдая. - "Милые барышни, вспомните меня потом. Она будет настоящей актрисой".
Об этом изумительном художнике и большом человеке вспоминаю благоговейно. Считаю его первым моим учителем. Он очень любил нас, молодежь. После спектакля брал нас с собой гулять. Он учил нас любить природу. Он внушал нам, что настоящий артист обязан быть образованным человеком. Должен знать лучшие книги мировой литературы, живопись, музыку.
Я в точности помню его слова, обращенные к молодым актерам: "Друзья мои, милые юноши, в свободное время путешествуйте, а в кармане у вас должна быть только зубная щетка. Смотрите, наблюдайте, учитесь".
Он убивал в нас все обывательское, мещанское. Он повторял: "Не обзаводитесь вещами, бегайте от вещей". Ненавидел стяжательство, жадность, пошлость. Его заветами я прожила долгую жизнь. И по сей день помню многое из того, что он нам говорил.
Милый, дорогой Илларион Николаевич Певцов… Я любила и люблю вас. И приходят на ум чеховские слова: "Какое наслаждение - уважать людей"."
Кончился летний малаховский сезон - счастливая пора. Теперь - театральное бюро, московская "биржа". Толпа, привыкшая к найму, чужие антрепренеры; все снова - нескладная внешность, неуверенность, одиночество.
"После долгих мытарств подписала договор на 35 рублей в месяц "со своим гардеробом" на роли "героини-кокет" с пением и танцами в антрепризу Ладовской в город Керчь" - из автобиографии.
"Керчь. Один сезон. Старик ходил во всякую погоду в калошах, перевязав их веревкой, я спросила, почему он в калошах в такую жару. Старик объяснил, что как вегетарианец он не носит кожи. Через несколько дней я увидела его в тех же калошах, пожирающим ливерную колбасу. Это был нищий, умевший читать и потому ушедший на сцену. Играл он амплуа "благородных отцов".
Сборов в Керчи не было: театр был всегда пуст…
На закрытие театра шла пьеса "Под солнцем юга". Я играла гимназиста. Понравилась антрепренеру Новожилову, прибывшему из Феодосии, чтобы забрать в свою труппу кого-либо из прогоревшего театра. Распродав свой гардероб, я перебралась из Керчи в Феодосию".
В конце сезона Новожилов сбежал из Феодосии, не заплатив актерам, и Раневская уехала в Кисловодск.
В кратких черновых записях Фаины - лишь перечень имен: Шаляпин, Тэффи, Медея Фигнер, Рубинштейн. О последнем такая запись: "При мне били шулера, человека в сером котелке, которого называли Митька. Шулер смирно сидел - толстый, огромный, не сопротивлялся, когда его били по шее бронзовым подсвечником. Карты при свечах, игра в девятку".
Еще одна запись Раневской о Кисловодске того года: "…банкиры, кокотки, шулера, театры "Миниатюр", встревоженное предчувствие катастрофы. 1916 год".
Раневскую пугала не нужда, а судьба ремесленника. Учиться было не у кого. Нужна была своя тема.
"Тогда я переехала в Ростов-на-Дону"…
Когда-то, в 1902 году, Лев Толстой возвращался из Крыма на пароходе "Святой Николай"…
Теперь этот пароход принадлежал отцу Раневской.
Была весна 1917 года, и этой весной Фаина узнала, что вся ее семья эмигрировала на своем пароходе "Святой Николай" в Турцию.
РОСТОВ-НА-ДОНУ
1917–1918
…Павла Леонтьевна спасла меня от улицы…
Другая семья - За помощью к Павле Вульф - "Роман" Шельдона - Кавалини - Вместе в Крым
Известная провинциальная актриса Павла Леонтьевна Вульф была родом из Порхова, из псковских помещиков, которые происходили из рода Васильчиковых, имевших множество дочерей. Одна из них вышла замуж за графа Строганова, владельца огромного имения-майората Волышево (под Порховом), а другая - за сына обрусевшего немецкого барона Карла Вульфа - Леонтия Карловича Вульфа, от брака с которым и родилась Павла Леонтьевна. В имении тетки, в Волышеве, бабушка впервые участвовала в спектакле "Сорванец" и "живых картинках", вероятно, подтолкнувших ее к мысли о театральной карьере. Волышево сохранилось до сих пор, правда, в плачевном состоянии. Павла Леонтьевна тщательно скрывала свое непролетарское происхождение и лишь вскользь написала об этом в своей книге "В старом и новом театре" как о каком-то праздничном сне.