Смущало меня то, что Саша говорит Феде Протасову: "Я восхищаюсь перед тобой". Это "перед тобой" мне даже было трудно произносить, почему "перед", а не просто "тобой" - только теперь, через 50 лет, вспоминая это, поняла, что Толстой не мог сказать иначе от лица светской барышни и что "я восхищаюсь тобой" было бы тривиально от лица Толстого.
Федю играл актер грубой души, неумный, злой человек, к скорости он попал в Малый театр и там он был своим, мы же в нашей провинции звали его Малюта Скуратов - Скуратов была его фамилия или псевдоним. Он всегда на кого-то сердился и кричал "бить палкой по голове", а после того, как сыграл Павла Первого, уже кричал "шпицрутенов ему". Это относилось к парикмахеру, портному, бутафору и прочим нашим товарищам, техническому персоналу".
"Мне повезло, я знала дорогого моему сердцу добрейшего Константина Андреевича Тренёва. Горжусь тем, что он относился ко мне дружески. В те далекие двадцатые годы он принес первую свою пьесу артистке Павле Леонтьевне Вульф, игравшей в местном театре в Симферополе. Артистке талантливейшей. Константин Андреевич смущался и всячески убеждал актрису в том, что пьеса его слабая и недостойная ее таланта. Такое необычное поведение автора меня пленило и очень позабавило. Он еще долго продолжал неодобрительно отзываться о своей пьесе, назвав ее "Грешница". Дальнейшей судьбы пьесы - не помню".
Летом 1920 года, когда фронт был еще проницаем, Раменская совершила паломничество в Ясную Поляну - в усадьбу и к могиле Льва Николаевича Толстого. Прошло уже десять лет со дня его кончины, Софьи Андреевны уже не было, но в Ясной Поляне сохранился стиль их семьи. По яснополянскому дому Раневскую водил уцелевший дворецкий Толстого, величественно показал ночное ведро - Толстой сам спускался с ним по лестнице, не разрешал прислуге, а в ванной был показан зеленый вегетарианский обмылок, которым пользовался сам граф, пальмовое мыло, привозимое ему из Италии Чертковым. Раневская попросила робко: "Можно мне немножко помылиться?"
На обратном пути из Ясной Поляны - в дорожной гостинице - Раневской приснился сон: Толстой входит в комнату, садится рядом. "Проснулась и почувствовала жар. У меня началась лихорадка имени Толстого".
Летом 1923 года. У Раневской болезнь нервов - начался страх сцены, страх улицы.
Дочь Павлы Леонтьевны Ирина экстерном закончила гимназию с золотой медалью. Жизнь в родной семье казалась естественной, единственно возможной. Это ее связь, ее "пуповина". Ирина любила мать, подарила ей свое фото с надписью: "Моей любименькой родной мамочке дарю свою, приукрашенную фотографом физиономию. Сохрани ее и, изредка посматривая, думай: "Вот какая бы у меня могла быть дочка!"".
Ирина любила свою Тату и их уже общий с Раневской дом.
Они поехали в Казань из Крыма через Москву - все вместе в театр на зимний сезон 1923/24 года. Голод кончился - нэп, нужны деньги. Казань, провинция.
Ирина Вульф поступила на юридический факультет Казанского университета. Все как будто естественно: студентка, занятия, подготовка дома к юридическим семинарам, учиться легко, но она - в университете, а вся семья - в театре. Все в доме насыщено сценой, все помыслы мамы с театром, с Фаиной, с актерами - горячие споры, репетиции, студия, которую вела Павла Леонтьевна. Любимая Тата тоже в театре - с Павлой Леонтьевной, с костюмами. Жизнь проходит стороной, она не нужна, домашний ребенок, девочка, безумно одинокая после своей крымской дистрофии, ее юридический - чужой им. Чужой им или и ей - обожающей театр с детства, мучительно влюбленной в свою мать - тоже? Если Ирина станет актрисой, может быть, вернутся золотые дни детства: она станет нужной, незаменимой своей маме - блистательной Павле Вульф? Ведь ей 17 лет, она любит театр, что же она делает в Казани? Зачем это юридическое испытание? Зачем эта безысходная ревность к Фаине?
Из Москвы - слухи о "перестройке", о новом театре, о спектаклях МХАТа…
Весной 1924 года Ирина Вульф, закончив первый курс Казанского университета, уехала в Москву в отчаянной решимости найти свою жизнь, свой театр, свой святой дом. Уехала поступать в театральную школу-студию МХАТа, к Станиславскому.
Конкурс огромный. Записавшихся было около 1000 человек, допущенных - 60. Конкурс проводил сам Станиславский.
Прошел экзамен. На первый курс была принята группа в 6 человек. Среди них - Нора Полонская, Нина Ольшевская, Ирина Вульф. Начались занятия. Часто во время уроков вдруг появлялся Станиславский, тихонько садился в углу и смотрел. Он сидел, а студийцы с громко стучащим сердцем продолжали упражнения и вдруг замечали, что он не смотрит на них, а с темпераментом делает вместе с ними лицевую гимнастику или упражнение на освобождение мышц…
С тех пор запомнились ей слова Станиславского: "Это вообще свойство малоспособных и малоразвитых художественных натур - всюду видеть преследование и интриги, а на самом деле не иметь в себе достаточно развитых сил прекрасного, чтобы повсюду различать и вбирать его в себя".
Мне повезло: я застал самых близких друзей моей мамы - Нину Антоновну Ольшевскую и Веронику Витольдовну Полонскую.
О каждой из них - красивых, чем-то загадочных женщинах, непереносимо очаровательных - нужно было бы написать отдельно. Они составили эпоху ушедшей атмосферы преклонения перед красотой, гармонии внутреннего мира и хрупкости внешнего облика.
Они были богаче любых воспоминаний - обожавшие друг друга, ссорившиеся из-за студии и из-за клубники, влюблявшиеся и ненавидевшие 20-летние подруги, не расстававшиеся всю жизнь.
Нежность ласкового имени Норочки Полонской навсегда связана с рассказами моей мамы о неповторимой легкости ее характера, о ее покоряющем женском очаровании. На старом фото она в матроске со своим отцом, известным актером немого кино Витольдом Полонским. 1914 год, ей 9 лет. Отец умер в 1919 году, в ее детстве; это ее любимая фотография на всю жизнь, они только что снялись вместе в фильме "Когда цветет сирень".
Да, действительно - Сирень…
Тогда во МХАТе от нее потерял голову театральный пожарный. Полонская регулярно получала его подарки - огромные коробки роскошных шоколадных конфет. Норочка поделилась своей тайной и сладостями с подругами; пожарный смущал ее своей амуницией и манерами. Как быть? Алчные подруги узнали, что укротитель огня в свободные от МХАТа дни подрабатывает на кондитерской фабрике. После этого они стали настаивать, чтобы Норочка продолжала пожарное знакомство, расхваливали шоколадника как могли, пока этот рог изобилия не иссяк сам собой.
Норочка внешне не была сентиментальна, она была доброжелательна. Ее голова, ее прическа бывала белокурой, каштанового, сиреневого, иногда седого оттенка - цвет менялся постоянно, но привлекательность только усиливалась. "Теперь попробую быть такой", - улыбалась Норочка. С ней хотелось быть - в этом ее какой-то непознаваемый секрет.
Однажды, рассказывала мама, они наложили на свои лица такие краски на занятиях по гриму, что Станиславский остановил студийный просмотр. "Грубо, ярко, неорганично", - слушали Нора и Нина разнос Станиславского, а Ирина, еще не выходившая на сцену, в ужасе бросилась в гримерную и все стерла; щеки горели, сердце билось. "Вульф, на сцену, продолжаем!" - услышала она, не успев загримироваться. Выбежала как есть. Секунды тишины, а потом негромкое покашливание Станиславского и его одобрительное: "Вот так, хорошо - все смотрите, как надо: легко. Проще, легче, веселее".
Краски ее молодости оказались выразительнее любого тона и грима.
Однажды поутру Ирина почувствовала, что они рассеянны, не готовы к занятиям. И предложила провести серию этюдов, импровизаций перед студией. Было раннее утро, холодно, темновато, хотелось спать. Нина и Норочка по дороге в студию заметили в витрине кондитерской забавных обледеневших зайцев из марципана, с этим и пришли. Когда Ирина приготовилась начать этюд, обе ее очаровательные подруги, приложив руки к ушам, присели по-заячьи и заскулили: "Мы марципановые зайчики, нам холодно, мы не хотим заниматься!" И Ирина… заплакала.
В эту зиму в Казани Павла Леонтьевна, Фаина Георгиевна и Тата читали письма Ирины из Москвы, газеты и театральные журналы: в Москве, в столичных театрах - новые спектакли, знаменитые и еще неизвестные имена. Не закончив сезона, в конце 1924 года они втроем поехали в Москву.
Раневская вспоминала: "Я была тогда молодой провинциальной актрисой, которой судьба подарила Москву и пору буйного расцвета театров. В то время я перенесла помешательство на театрах Мейерхольда, Таирова, Михоэлса, Вахтангова… Из всех театров на особом месте у меня стоял МХАТ, его спектакли смотрела по нескольку раз. Однако причиной тому стало одно непредвиденное обстоятельство: я влюбилась в Качалова, влюбилась на тяжкую муку себе, ибо в него влюблены были все, и не только женщины.
Однажды я расхрабрилась и… написала ему письмо: "Пишет Вам та, которая в Столешниковом переулке однажды, услышав Ваш голос, упала в обморок. Я уже актриса - начинающая. Приехала в Москву с единственной целью попасть в театр, когда Вы будете играть. Другой цели в жизни у меня теперь нет и не будет". Письмо помню наизусть. Сочиняла его несколько дней и ночей. Ответ пришел очень скоро. "Дорогая Фаина, пожалуйста, обратитесь к администратору Ф. Н. Мехальскому, у которого на Ваше имя будут 2 билета. Ваш В. Качалов". С этого вечера и до конца жизни этого изумительного артиста и неповторимой прелести человека длилась наша дружба, которой очень горжусь".
МХАТ… Обожание Станиславского для Фаины Раневской было способом ее существования. Это была традиция ее новой семьи. Впервые с письмом к Станиславскому и Немировичу-Данченко свою молоденькую ученицу "Вульфочку" отправил в Москву великий актер и педагог Владимир Николаевич Давыдов. Правда, Вульф тогда идти во МХАТ отказалась - хотела играть главные роли, а тут вспомогательный состав, студия. К тому же Станиславский при встрече на лестнице назвал ее Верой Федоровной; спустившись ниже, извинился: "Вы так похожи на Комиссаржевскую".
Вторая встреча Павлы Вульф со Станиславским состоялась через несколько лет. За это время ее увидел на сцене в Нижнем Новгороде Максим Горький и много говорил о ней Станиславскому. И опять - рок какой-то - Павла Леонтьевна отказалась от приглашения Константина Сергеевича на роль Сони в "Дяде Ване" - не могла нарушить слово, уже данное ею антрепренеру Незлобину.
Две встречи были с основателями МХАТа и у Раневской.
Об одной встрече со Станиславским в 1916 году она будет говорить всю жизнь - помните: "Мальчик мой дорогой!.." Вторая встреча, позже, была не со Станиславским, а с Немировичем-Данченко. Ее устроил Качалов. Волнуясь, вошла она в кабинет Немировича. Пригласив ее сесть, Владимир Иванович начал беседу - он еще не видел Раневскую на сцене, но о ней хорошо говорят. Надо подумать - не войти ли ей в труппу МХАТа. Раневская вскочила, волнуясь, стала кланяться, благодарить и… забыла имя и отчество мэтра: "Я так тронута, дорогой Василий Степанович!" - холодея произнесла она. "Он как-то странно посмотрел на меня, - рассказывала Раневская, - и я выбежала из кабинета, не простившись". Рассказала в слезах все Качалову. Он растерялся - но опять пошел к Немировичу с просьбой принять Раневскую вторично. "Нет, Василий Иванович, - сказал Немирович, - и не просите; она, извините, ненормальная. Я ее боюсь".
Так Павла Вульф и Фаина Раневская не попали во МХАТ.
ПРОВИНЦИЯ
1925–1931
Провинция - кладбище моих ролей. Лучшие роли я сыграла в провинции… Публика была ко мне добра…
Две семьи - Вольф Мессинг - Юрий Завадский - МОНО - Святогорск - Баку - Маяковский - Смоленск и Гомель - Тренёв - Архангельск и Сталинград - Пясецкий и Савченко - Снова Баку
Они были теперь опять вместе - все в Москве. Но это были уже совершенно непохожие две семьи: одна - мхатовской студентки Ирины Вульф и другая - Павлы Леонтьевны, Фаины и Таты.
По рассказам мамы могу себе представить после голодного Крыма ее впечатление от Москвы в разгар нэпа, как они втроем - Ирина Вульф, Нина Ольшевская и Норочка Полонская - ходили по бесчисленным кафе в центре Москвы. Все было дорого, но их кавалеры распускали хвосты, доказывая, что нет ничего невозможного. На подаренном маме фотографическом портрете тех лет - молодой Павел Массальский с роковым взглядом и такой же надписью: "…от "безумца-мужчины". В открывшихся пивных барах - раки, моченый горошек, о котором мама потом рассказывала с ностальгическим вожделением, и пиво - с тех пор, наверное, она совершенно не боялась посещать подвальчики.
Иногда вечерами они собирались у Ардовых, сидели допоздна или до утра. Приходили друзья. Мама рассказывала мне, что один раз пришел молодой Вольф Мессинг. Он был сутул и некрасив. Решили проверить его искусство. Мессинг вышел из гостиной, а оставшиеся, спрятав ложку за валик дивана, пригласили его. Он взял Ирину Вульф за руку - ему необходим был такой посредник-медиум - и, сжав ее запястье, быстро пошел к цели, моментально обнаружив ложку. Решили опыт повторить. Когда Мессинг вышел, вначале опять спрятали ложку в шкатулке на столе. Но этого показалось мало. Кто-то предложил заложить конверт в одну из книг. Согласились. Ложку уволили, а конверт положили между страниц в книгу, поставив ее на верхнюю полку. Мессинг вошел и долго водил Вульф вокруг стола, приближаясь и отступая от шкатулки. Потом резко поволок медиума к книжной полке, нашел книгу и извлек конверт. - Мне что-то мешало, вы поменяли условия", - сказал он потрясенным гостям.
Но Ирине Вульф роль медиума не прошла даром. Мессинг пригласил ее на свидание в кафе - напротив телеграфа, где сейчас зеркальный "Макдоналдс". Она твердо решила не ходить: он ей не нравился. На тот же час были назначены занятия в мхатовской студии. Но чем ближе был час свидания, тем чаще она смотрела на часы. Пришло время, и Вульф помчалась к телеграфу. Мессинг ждал ее, скачал, что хочет, чтобы она стала его женой: он может для того использовать свой "дар", как он это называл, но хочет, чтобы Вульф пошла на это добровольно, что он не будет на нее действовать. Мессинг предложил дать ответ в следующий раз, удобный им обоим. Они попрощались. Ирина Вульф была в панике, это было ужасно. Но Судьба распорядилась иначе: Мессинг надолго уехал, его "дар" Вульф не ощущала - очевидно, на большом расстоянии он слабел, не действовал. "Больше это не повторялось", - вспоминала мама.
Жизнь была замечательна и могла унести ее в неизвестном направлении. Мама рассказывала, что актер МХАТа и вахтанговской студии Юрий Завадский ей долго не нравился, но ухаживал очень настойчиво, а главное - очень красиво: бесконечные цветы, коробки конфет с его изображением в роли Калафа в недавно состоявшейся "Принцессе Турандот"; туалетная вода с тем же изображением. Надо было решаться. "Безумцы" пугали хаосом, а тут - молодой принц Калаф-Завадский, олицетворение программы студии и Художественного театра Станиславского. Призрачный мир графики, ностальгическая мелодия Турандот, разлетевшиеся по России открытки его Калафа, клише демонических старцев на экслибрисах и символика расцветающего модерна Москвы - все это казалось необходимым, почти генетическим импульсом эстетики Завадского. Ирина Вульф решилась.
Мама редко останавливалась на житейских подробностях своей 10-летней жизни с Завадским. Я узнал из книг, что это мама перевела Юрия Александровича в категорию "лысых", обрезав как-то у спящего Завадского его прическу "внутренний заём".
Это было, наверное, в 1925–1926 годах на Украине, где в отпуске актеры - Завадский, Вульф, Комиссаров, Марков, Морес, Кедров, Титова - снимали комнаты на хуторе Канев в белоснежных мазанках. Юрий Александрович, по словам мамы, любил днем на отдыхе полежать в тени, тщательно отобрав для чтения несколько книг. Взяв одну из них, он моментально засыпал. Это повторялось многократно. Вероятно, тут и была совершена Ириной Вульф эта отчаянная парикмахерская операция.
Вернувшись в Москву, они купили на Сухаревском рынке, рядом с их квартирой в Уланском переулке, кресла в честь Ильфа и Петрова… Это были старые кресла красного дерева ручной работы, сделанные в XIX веке, в пушкинское время. Четыре и одно, пятое, - немножко другое. На Сухаревке были куплены очень дешево еще три предмета: павловский секретер, банкетка и замечательный туалетный стол-комод с витринкой для украшений.
Туалетный стол-комод - мама называла его "туалет" - после войны был продан, а кресла, банкетка и секретер путешествовали с мамой всю ее жизнь. Многое изменилось, но и после войны Юрий Александрович приходил 1 января на наш семейный обед в честь маминого дня рождения и Нового года, собирались друзья, все сидели на этих креслах, а на том, пятом, которое немножко другое, всегда сидел Завадский.
В 1925 году Павла Вульф с Фаиной Раневской поступили в передвижной Театр московского отдела народного образования - МОНО. Какой это был театр? Павла Леонтьевна вспоминает: "Несмотря на довольно сильную труппу, работа шла вяло, неинтересно, со всеми пороками провинциального театра, неряшливыми постановками, постоянными заменами, беспрерывная смена руководства вносила беспорядок, ненужную суматоху, репертуар был пестрый, случайный. Все это привело к тому, что театр, просуществовав один зимний сезон, закрылся. Труппа распалась…"
В театре МОНО они работали вместе с замечательным режиссером Павлом Рудиным, у которого Раневская дебютировала в 1921 году в Симферополе в роли Маргариты Кавалини. Теперь Вульф и Раневская с частью труппы театра МОНО во главе с их любимым Рудиным получили приглашение работать летом 1925 года в Святогорске, в театре при санатории донбасских шахтеров. В своей книге "В старом и новом театре" Павла Вульф вспоминала: "Когда приехали первые отдыхающие, театр еще строился. Мы репетировали под стук молотков… Заходили шахтеры, просили торопиться с открытием, так как время их пребывания в санатории всего 29 дней".
Я бы так и не узнал, где этот "Святогорск для шахтеров", которого нет на картах, если бы не наша Тата. В профсоюзной книжке ВСЕРАБИСа Натальи Александровны Ивановой, сохраненной в нашей семье до сегодняшнего дня, есть запись: "27.VI-25 г. Артёмовск".
Святогорск в 20-х годах, естественно, был переименован и стал Артёмовском.
Святогорск… Может быть, для Раневской он был таким же чудесным, теплым, радостным летом ее театральной молодости, такой же сбывшейся мечтой, какой он остался в памяти ее Лили - Павлы Вульф:
"Это были чудесные минуты моей жизни, и я чувствовала, что недаром живу на свете. Никогда не забыть некоторых волнующих моментов нашей жизни и работы в Святогорске. Целые снопы васильков, громадные букеты полевых цветов получали мы, актеры, от нашего чуткого и неискушенного зрителя".
Потом, вместе с Лилей, - Бакинский рабочий театр, где после Святогорска Раневская начала работать с октября 1925 года.
"Я работала в БРТ в двадцатые годы… Играла много и, кажется, успешно. Театр в Баку любила, как и город. Публика была ко мне добра".
Баку - притягивал Раневскую. В нем была древность, узкие улочки и старые башни: история, которую она любила всегда: