Когда Смирнова объявила "монаршее благоволение" шефу жандармов Орлову, тот спросил: "Что это за Гоголь?" - "Стыдитесь, граф, что вы русский и не знаете, кто такой Гоголь". - "Что за охота вам хлопотать об этих голых поэтах!" - ответил беспечно и небрежно голубой мундир.
"Голый поэт" приблизительно в это время пишет однострочную записку протоиерею Базарову:
"Приезжайте ко мне причастить: я умираю". (III. 58.)
Он не помер. Страх смерти, страдания, физические и душевные, гонят его из города в город. Он надеется: дорога исцелит его. Но и дорога не помогает. Гоголь обращается к врачам, говеет. В Галле он советуется со знаменитостью Крукенбергом; тот находит, что все дело в нервах, предписывает морские купанья в открытом море. Не доверяя ему, больной обращается в Дрездене к Карусу, Карус выносит заключение: лечить нужно печень, необходимы карлсбадские воды. Гоголь направляется в Карлсбад. Карлсбад не помогает. В отчаянии Гоголь просит мать молиться за него в Диканьке, в церкви святого Николая. Опасаясь, что молитва матери не дойдет до бога, он напоминает ей: нужно предварительно всем простить. Приезжает в Дрезден на прием к Шенлейну, Шенлейн находит расстройство в "нервической системе, в брюшной полости; надо жить в Риме и обтираться мокрой простыней". Сам Гоголь склоняется к мнению Призница, что много болезней происходит от излишнего обременения желудка слишком питательной пищей, изнуряющей тело обилием соков; нужно равновесие в занятиях сил физических и умственных, для чего полезно пилить дрова, копать землю и находиться побольше на воздухе. Переезды-метания, хождения по приемным знаменитых врачей, просьбы молиться, разные виды лечения производят тягостное впечатление.
К лету 1845 года относят второе истребление "Мертвых душ". В "Переписке с друзьями" Гоголь по этому поводу писал:
"Затем сожжен второй том "Мертвых душ", что так было нужно. "Не оживет, аще не умрет", говорит апостол… Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряжениями, где всякая строка досталась потрясением, где было много такого, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу. Но все было сожжено, и притом в ту минуту, когда видя пред собою смерть мне очень хотелось оставить после себя хоть что-нибудь обо мне лучше напоминающее. Благодарю бога, что дал мне силу это сделать. Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержание вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде…"
Далее Гоголь поясняет, почему пришлось сжечь работу. Недостаточно вывести несколько прекрасных характеров. Это возбудит одну пустую гордость и хвастовство. "Бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе "Мертвых душ", а оно должно быть едва ли не главное".
Гоголь искал путей к положительному и прекрасному до "душевного потрясения и сокрушения".
Лечение в Грефферберге холодной водой как-будто несколько укрепило его здоровье. Осенью он переехал в Рим. Однако и здесь он продолжает чувствовать себя очень худо.
"Я зябну, и зябну, - сообщает он Смирновой, - и зябкость увеличивается чем далее, более, а что хуже - вместе с нею необыкновенная леность всяких желудочных и вообще телесных отправлений. Существование мое как-то странно. Я должен бегать и не сидеть на месте, чтобы согреться. Едва успею согреться, как уже вновь остываю, а между тем бегать становиться труднее и труднее, потому, что начинают пухнуть ноги, или лучше - жилы на ногах. От этого едва выбирается из всего дня один час, который бы можно отдать занятиям". (III, 139.)
Доктор Баженов в своей монографии о болезни Гоголя утверждает, что он был подвержен припадкам малярии.
Плетневу Гоголь жалуется на невыносимые состояния, от которых повеситься и утопиться казалось бы лекарством. Одна надежда на бога. Его совсем не занимает литература, его занимает душа. Только выстрадавшись он сможет по настоящему написать "Мертвые души". Все же он работает над поэмой и даже намерен кое-что прочитать Жуковскому. Мысли о поездке в Иерусалим делаются все более настойчивыми. Припадки хандры, необыкновенной зябкости сменяются моментами подъема, восторга; за них, продолжает уверять Гоголь, он готов перенести самые страшные муки.
В это время Гоголь укрепляется в мыслях издать выбранные места из переписки с друзьями. Он обращается к ним с просьбами беречь и возвращать ему его письма; из них может составиться книга, "полезная людям страждущим на разных поприщах".
Житейских дел, однако, Гоголь не забывает. Он продолжает наставлять мать и сестер, как лучше вести хозяйство, журит их за неаккуратное счетоводство, настаивает на подведении годовых итогов, тщательно проверяет эти итоги. Нельзя полагаться ни на чьи рассказы, нужно во все вникать самим; выбирать приказчика следует самим, и такого, на котором мужики не сумели бы ездить верхом, но чтобы он сам умел повелевать, приказывать и изворачиваться молодцом.
В одном из писем А. М. Виельгорской Гоголь отмечает автора "Бедных людей".
"Виден талант; выбор предметов говорит в пользу его качества душевных; но видно также, что он молод. Много еще говорливости и мало сосредоточенности в себе". (III, 184.)
Несмотря, на недуги, Гоголь приступает к усиленной работе над "Выбранными местами". В издании этой книги много повинны его мистически настроенные великосветские друзья. Именно они убеждали Гоголя, что его письма, нравоучения, советы могущественного и благотворно действуют на них; эти нравоучения приходят как нельзя более кстати, успокаивают и вразумляют, обновляют душу, настраивают на высокие помыслы, являются откровением; даже упреки его приятны; его слова вызывают на исповедь. "Горячими слезами облил я письмо твое, любезный друг!" - уверяет один из таких высокопоставленных поклонников Гоголя. - "Благодарю, благодарю тебя за твое благодеяние. И всякий раз плачу, как его перечитываю".
Немудрено, что Гоголь и сам стал думать, будто его проповеди в письмах спасут Россию и человечество от многих заблуждений и пороков. Он уже рассчитывает, что новая книга его разойдется быстрее, чем все его сочинения, потому что это единственно дельная книга. В конце июля 1846 года Плетнев получает первую тетрадь "Переписки" для издания. Гоголь спешит, работая не покладая рук. Тетради следуют одна за другой. Гоголь просит Плетнева исправлять ошибки в слоге: "У меня и всегда слог бывал не щегольский, даже и в более отработанных вещах, а тем пуще в таких письмах, которые вначале вовсе не готовились к печати". (III, стр. 260.)
Шевыреву он в октябре посылает предисловие ко второму изданию "Мертвых душ", тоже упрашивая его исправлять слог и выражая пожелание, чтобы поэма вышла не раньше "Переписки". Вслед за предисловием ему же посылается "Ревизор с развязкой, издание четвертое, пополненное в пользу бедных". По мысли Гоголя Щепкин будет играть "Ревизора", после спектакля артисты должны из своих рук продавать со сцены книгу. В письме к Сосницкому Гоголь уверяет, что тот после "пополнения" другими глазами взглянет на комедию.
И верно, "Развязка" даже на близких друзей Гоголя таила в себе много неожиданного. В ней автор дает "ключ" к комедии. Гоголь убеждает, что комедию надо понимать иносказательно: - город это не вещественный город, а душевный. Ревизор - наша проснувшаяся совесть; плуты и казнокрады - наши страсти; казна - это казна собственной души; Хлестаков - ветрянная светская совесть. Ее подкупают наши страсти. Все надо понимать "в духовном смысле". Гоголь отказывался от реализма в пользу отвлеченной аллегории-символа. Отказ вызывался всем его настроением.
Новое разъяснение вызвало со стороны друзей Гоголя резкий отпор. С. Т. Аксаков спрашивал Гоголя:
"Скажите мне ради бога, положа руку на сердце, неужели ваши объяснения "Ревизора" искренни?.. Неужели вы, испугавшись нелепых толкований невежд и дураков, сами святотатственно посягаете на искажение своих живых творческих созданий, называя их аллегорическими лицами? Неужели вы не видите, что аллегория внутреннего города не льнет к ним, как горох к стене; что название Хлестакова светской совестью не имеет смысла, ибо принятие Хлестакова за "Ревизора" есть случайность?"…
В свою очередь М. Щепкин писал Гоголю:
"Я так видел много знакомого, так родного, я так свыкся с городничим, Добчинским и Бобчинским в течение десяти лет нашего сближения, что отнять их у меня и всех вообще - это было бы действие бессовестное. Чем вы их замените? Оставьте мне их, как они есть. Я их люблю, а со всеми слабостями… После меня переделывайте хоть в козлов, а до тех пор я не уступлю вам Держиморды, потому что и он мне дорог".
М. Щепкин был прав: и плут городничий, и сплетники Добчинский и Бобчинский и Держиморда по своему привлекательные, они привлекательны именно тем, что они живые люди, а не схемы и аллегории.
Несколько искренен и правдив был Гоголь, давая новый "ключ" к "Ревизору"? Гоголь не являлся простым и наивным реалистом-бытописателем. Каждый значительный реалистический образ, событие он расширял до обобщающего символа. Плюшкин, Собакевич, Чичиков, Манилов, Хлестаков помимо их реалистического значения имеют значение и символическое, выражая человеческие пороки и страсти. Создавая "Ревизора" Гоголь был не только реалистом, но и символистом. Однако и в первом томе "Мертвых душ", и в своих более ранних произведениях Гоголь по преимуществу оставался все же реалистом: действительность занимала его больше всего; символ только расширял границы его образов, углублял их, придавал им больше "вечного" смысла. Теперь Гоголь все больше и больше уходит от жизни в свое "душевное дело". В соответствии с этим у него растет потребность живые характеры, происшествия, поступки толковать только символически, лишая их реальных черт эпохи, уклада, быта, причем и самому символизму Гоголь старается придать вид отвлеченно-аллегорический. Но живописные, насквозь житейские фигуры не втискиваются в аллегорические схемы: отсюда вольные и невольные натяжки.
Хлестаков символизирует необыкновенную легкость мысли, но едва ли он символизирует светскую совесть; городничий символизирует плутовство и взяточничество крепостной России, но сомнительно, чтобы он символизировал эти пороки вообще. Гоголь неудачно пытался выхолостить из "Ревизора" его революционное, жизненное содержание. Эту неудачу, кажется, он сам скоро понял. В "Дополнении к развязке", написанном в 1847 г. и напечатанном только после смерти его, М.Щепкин предлагавший новый "ключ", разъясняет:
"Автор не давал мне ключа, я вам предлагаю свой. Автор если бы даже и имел эту мысль, то и в таком случае поступил бы дурно, если бы ее обнаружил ясно. Комедия тогда бы сбилась на аллегорию, могла бы из нее выйти какая-нибудь бледная, нравоучительная проповедь. Нет, его дело изобразить просто ужас от беспорядков вещественных не в идеальном городе, а в том, который на земле".
Эти слова звучат совсем по иному: от аллегорического толкования в сущности ничего не остается.
Еще раньше протестов со стороны Аксакова и Щепкина Гоголь получил письмо от Шевырева тоже с выражением недовольства и, под влиянием его, распорядился Плетневу приостановить печатание "Ревизора с развязкой".
31 декабря 1846 года в Петербурге вышли "Выбранные места из переписки с друзьями". Гоголь в это время находился в Неаполе. Здоровье его улучшилось. Поездку в Иерусалим он решил отложить: он для нее еще не подготовлен.
По поводу выхода из печати "Переписки" Плетнев писал Гоголю:
"Вчера совершено великое дело: книга твоих писем пущена в свет. Но это дело совершит влияние свое только над избранными; прочие не найдут себе пищи в книге твоей… Все, до сих пор бывшее, мне представляется, как ученический опыт на темы, выбранные из хрестоматии. Ты первый со дна почерпнул мысли и бесстрашно вынес их на свет".
Из переписки Гоголя с Плетневым и другими друзьями в это время обращает внимание письмо, содержащее одно замечательное признание со стороны Николая Васильевича: давая по поводу скорейшего выхода "Выбранных мест" советы, отличающиеся большой практичностью, Гоголь пишет своему другу:
"Я в Петербурге так расторопно распоряжался с печатанием книг своих, как не знаю, распоряжается ли кто теперь из литераторов. Книгу мою я, бывало, отпечатаю в месяц тихомолком, так что появление ее бывало сюрпризом даже и для самых близких знакомых… Денежки мне, бывало, принесут все наперед; все это, бывало, у меня тот же час записано и занесено в книгу, и сверх того весь мой книжный счет я носил всегда в голове так обстоятельно, что мог наизусть его рассказать весь. Несмотря на то, что я считаюсь в глазах многих человеком беспутным и то, что называется поэтом, живущим в каком-то тридевятом государстве, я родился быть хозяином и даже всегда чувствовал любовь к хозяйству, и даже, невидно от всех, приобретал весьма многие качества хозяйственные, - и даже много кое-чего украл у тебя самого, хотя этого и не показал в себе. Мне следовало до времени, бросивши всю житейскую заботу, поработать внутренно над тем хозяйством, которое прежде всего должен устроить человек и без которого не пойдут никакие житейские заботы. Но теперь, слава богу, самое трудное устрояется; теперь могу приняться и за житейские заботы и, может быть, с таким успехом займусь и ими, что даже изумишься, откуда взялся во мне такой положительный и обстоятельный человек". (III, 289.)
Плетнев взглядов на Гоголя, будто он только - поэт, живущий в тридевятом царстве, не разделял. В одном из писем, Жуковскому он заявил:
"Гоголь не совсем предан делу истины и религии, а только высматривает, что заговорят люди о новой его штуке. Это унизительно". Действительно, Гоголь не был только поэтом и в особенности поэтом "не от мира сего", но Плетнев преувеличивал, утверждая, будто Гоголь только "высматривает". Он не учитывал все возраставшую с годами оторванность писателя от России. Этой оторванностью во многом и объясняется его жадное "высматривание". Верно то, что необыкновенная практичность Гоголя не покидала его и тогда, когда он, казалось бы, целиком был занят своим "душевным делом".
Читатель, вероятно, заметил также, что отзывы Плетнева о Гоголе не отличались ни постоянством, ни прямодушием.
"ВЫБРАННЫЕ МЕСТА"
Он милосерд, он сказал: "Толците и отверзется вам".
А покуда займись огородом.
(Из письма сестре Анне, 1841 год)
От "Переписки с друзьями" остается глубокое впечатление, что автор ее одержим прежде всего страхом смерти, доведенным до отчаяния, до ужаса, до вопля. Это вопль заглушает его проповеди и наставления. Глухой, надорванный, он как бы поднимается из мрачного подземелья, из склепа, куда человек, еще живой, замурован навеки… Давно замолкнул этот крик ужаса, а все еще отдается в ушах, все еще леденит кровь и заставляет стоять в столбняке.
Страшно перед смертью, перед темной и зловещей завесой, перед возмездием.
"Страшна душевная чернота, и зачем эта видится только тогда, когда неумолимая смерть уже стоит пред глазами!..".
"Соотечественники! Страшно!.. Замирает от ужаса душа при одном только предслышании загробного величия и тех духовных высших творений бога, пред которым пыль, все величие его творений, здесь нами зримых и нас изумляющих. Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастания и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища от них поднимутся…".
В мировой литературе едва ли найдутся слова, передающие с такой потрясающей силой предгробный вопль, какие содержит в себе "Переписка".
Гоголя страшит мысль, что его могут похоронить живым и он очнется уже в могиле:
"Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного омертвения, сердце и пульс переставали биться…"
Этот страх смерти усиливался благодаря другому чувству: вся "Переписка" проникнута напряженным сознанием общего неблагополучия в жизни, неустойчивости, всеобщего очерствения и озлобления, ожесточенной борьбы и, наконец, надвигающейся социальной катастрофы. Ни у одного из писателей того времени, тем более русских, не были так обострены эти темные, вещие предчувствия, как у автора "Переписки". Они прошли через все столетие. Мы находим их у Достоевского, Толстого, Влад. Соловьева, Мережковского, Брюсова, Блока, Розанова, Андрея Белого.
И как бы удивились многие современные буржуазно-реакционные европейские мыслители и публицисты, говорящие о гибели, о закате Европы, если бы им сказали, что их откровения можно найти в "Переписке" Гоголя, написанной восемьдесят с лишним лет тому назад. Правда, эти мысли не были приведены в логическую и стройную систему, не отличались эрудицией, но зато в них была величайшая эмоциональная насыщенность. Как бы то ни было, здесь крайне важно отметить, что говоря о всеобщем неблагополучии и неустойчивости, Гоголь имел в виду не только крепостную Россию, но и капиталистическую Европу. Это важно отметить потому, что, оценивая "Переписку", у нас сплошь и рядом твердили будто великий писатель видел и чувствовал распад крепостного уклада. Нет, Гоголь не ограничивался поместным крепостным хозяйством, он и в "Переписке" не потерял своего дара и многое видел из того, что делалось за рубежом, хотя он и смотрел и на Русь и на Европу глазами реакционного утописта. По поводу "Одиссеи" в переводе Жуковского он писал:
"Именно в нынешнее время, когда таинственною волей провидения стал слышаться повсюду болезненный ропот неудовлетворения, голос неудовольствия человеческого на все, что ни на есть на свете: на порядок вещей, на время, на самого себя, когда всем, наконец, начинает становиться подозрительным то совершенство, в которое возвели нас наша новейшая гражданственность и просвещение… когда сквозь нелепые крики и опрометчивые проповедования новых, еще темно услышанных идей, слышно какое-то всеобщее стремление стать ближе к какой-то желанной середине, найти настоящий закон действия, как в массах, так и отдельно взятых особах - словом, в это именно время Одиссея поразит величавою патриархальностью древнего быта…".
Это писалось незадолго до бурного 1848 года. Гоголь чувствовал его приближение. Он предупреждал "соотечественников":