* * *
Экономка Каролина Васильевна рано утром, как всегда, приготовила завтрак в кухне и пошла будить Надежду. Деликатно постучав и не получив ответа, приоткрыла дверь и вошла, держа в руках поднос.
- Доброе утро, Надежда Сергеевна! - поздоровалась она, но вдруг улыбка замерла на ее губах и медленно сползла с лица.
Надя лежала возле кровати вся в крови. Вся комната внезапно показалась Каролине Васильевне багровой. Ярко-красным было все - пол, стены, занавески… Она попятилась, зажав рот рукой, но поднос чудом не выронила - потом она изумилась, поняв, что так и не выпустила его из рук.
Она издала сквозь зубы полустон-полувскрик и вне себя от страха побежала в детскую и позвала няню.
- Не будем Иосифу пока говорить, - тихо произнесла няня. - Это до утра подождет. Вот горе-то, господи…
В руке Нади был маленький "вальтер". Увидев его, Каролина Васильевна опять тихонько завыла и без сил опустилась на пол рядом с хозяйкой.
Они переложили тело на кровать - рука Нади бессильно свесилась на пол, - положили рядом пистолет, вытерли пол… Каролина Васильевна не переставала всхлипывать и старалась не смотреть в ту сторону, где лежала еще недавно живая, веселая и красивая Надя. Чайная роза до сих пор была приколота к ее волосам…
- А вдруг это он убил ее? - вдруг прошептала она, пораженная внезапной мыслью, глядя на няню полными ужаса глазами.
- Кто? - не поняла экономка.
- Он…
- Кто? Что? - И няня тоже чуть не осела на пол. - Да ты с ума сошла… Что говоришь-то?
- Нет, не мог он, - замотала головой Каролина Васильевна. - Не мог… Ругались, да, но кто ж не ссорится, дело семейное…
- Нет, нет, - не выдержав, запричитала и няня. - Он ведь любил ее, больше жизни любил… Идем, идем, - заторопилась она. - Звонить надо!
- Кому звонить? - растерянно переспросила Каролина Васильевна. - Ой, что-то не соображу ничего, мысли все перепутались…
- Всем, всем звонить! Начальнику охраны, Енукидзе, Полине…
- Какой Полине? - беспомощно спросила экономка.
- Молотовой! - прикрикнула няня и машинально, видимо, по старой памяти, перекрестилась, но тут же раздраженно, словно опомнившись, махнула рукой. - Идем, идем, спешить надо!
Прошло совсем немного времени, как в столовой собрались все самые близкие друзья Нади и соратники Сталина. Пришла вся верхушка партийного аппарата, даже Молотов и Ворошилов. Никто не нарушал тягостного молчания, никто не мог поверить в случившееся. В тишине они молча ждали.
Наконец Сталин вышел в столовую.
- Что случилось? - спросил он. - Что, я вас спрашиваю?
- Иосиф, - произнес Клим Ворошилов в абсолютной тишине. - Нади больше нет с нами.
* * *
Пройдет несколько лет, и на одном из приемов в доме Сталина речь зайдет о так давно и жестоко покинувшей его жене.
- Как это Надя могла застрелиться? - горько скажет он, покачивая головой и держа в руке бокал темного грузинского вина. - Очень она плохо сделала. Что дети, Сашико, они ее забыли через несколько дней. А меня она искалечила на всю жизнь…
Мария Игнатьева. Красный демон Тухачевский
- Собирайся, родная! Я за тобой…
Так в одночасье изменилась ее жизнь. Вчера она была дочерью машиниста депо, а сегодня стала женой красного командарма Миши Тухачевского. Маша была его первой гимназической любовью, но, где бы он ни был, он отовсюду писал ей, не давая забыть тех далеких дней в Пензе, когда гимназист класса "Г" преподнес ей цветы и прошептал:
- Я уезжаю в Москву. Но когда-нибудь я вернусь за вами, вернусь навсегда.
Маша, говоря по чести, не поверила этим словам, но и забыть юношу не смогла… Или он не позволил ей это сделать.
Вагон командующего армией был, конечно, уютным и обжитым. Он мало напоминал теплушки, которые везли на фронт солдат. Маша на станции не раз видела составы, не раз читала на закопченных деревянных стенках надпись "40 человек или 8 лошадей". Наверное, эти несколько дней были в ее жизни самыми счастливыми. Красавец и умница, командарм и орденоносец Миша был только с ней - он позволял себе отвлекаться лишь тогда, когда она спала.
Обмирая, слушала Маруся рассказы Миши о немецком плене, слушала и не могла поверить. Четыре попытки побега… И пятая, удачная!
Да разве могло такое быть? Это как же должны были немцы уважать ее мужа, как ему доверять, чтобы под честное слово отпускать его из лагеря в город! И после попытки бежать - вновь, как ни в чем не бывало, отпускать, и опять под честное слово. Перед Марусей, так он чаще называл жену, Тухачевский не кривил душой и рассказывал все без утайки. Так было заведено в доме его отца, который женился на матери по большой любви, наплевав на мнение света. Вернее было бы сказать, что он рассказывал обо всем, что уже произошло и что нельзя изменить. А вот мысли свои всегда оставлял при себе.
Мезальянс родителей, конечно, не мог не отразиться на судьбах детей. Но если старшие достаточно легко нашли себе место в жизни, то Михаил за это отца почти ненавидел временами.
Еще бы! Ведь именно из-за его, отца, женитьбы Михаилу был закрыт путь в военное училище и он вынужден был посещать гимназию. Кто бы сомневался, что учился мальчик спустя рукава при способностях весьма и весьма незаурядных. Он едва ли не с детства в совершенстве владел немецким и французским, любил астрономию и математику. Но при этом ненавидел Закон Божий.
- Помню-помню, - рассмеялась Маруся, когда Михаил впервые об этом упомянул. - Я увидела тебя возле городского сада, после того как батюшка выставил тебя с урока и велел классному наставнику сопроводить тебя до дома.
Михаил улыбнулся жене:
- А наставнику было лень одеваться, и он просто выдворил меня из гимназии, погрозив, что обо всем доложит отцу.
- Доложил?
- Нет. Запамятовал… или "не захотел портить судьбу юноше"…
- Портить судьбу?
- Да, он сам так всегда говорил, прикрывая собственное нерадение.
- И вы, конечно, этим пользовались?
- Конечно. Иначе как бы мы с Куляпко смогли провести весь день в кондитерской мадам Софи, а потом еще и привести туда вас с Глашей?
- Это тогда у вас не хватило денег и пришлось оставить форменную фуражку в залог?
По скулам Михаила заходили желваки - это было не то воспоминание, которое его веселило. Унижение от тех минут, когда отец раскрывал бумажник, отдавал ассигнации мадам Софи и забирал фуражку, вернее, то холодное презрение, каким он облил сына, не забылось до сих пор.
Маруся осеклась. Ей совершенно не хотелось расстраивать мужа. Да и кто мог знать, что такое далекое воспоминание столь сильно заденет всесильного командующего Первой революционной армией?
Повисла неловкая пауза. Маруся перевела взгляд за окно, где мелькали осенние золотые леса, - Пенза осталась далеко позади, а впереди была неведомая ей пока "линия фронта". Девушка поежилась - она была не из робкого десятка, однако о войне думать было тревожно. Но все же она решилась:
- Куда мы сейчас, Михаил?
- Бить врага, душа моя…
- Врага? Колчака?
- Нет, - наконец Михаил улыбнулся. - У революционной России много врагов. Но не думаю, что тебе так уж интересно будет узнать, кто их них именно сейчас доживает последние дни.
- Последние дни?
Маруся прекрасно знала, вернее, уже успела рассмотреть, что ее муж невероятно тщеславен, что каждой своей победе придает огромное значение, а каждое поражение склонен рассматривать только как случайность. Хотя если твои враги сплошь генералы, а ты стал командовать целой армией, получив только чин поручика… Наверное, тебе лучше знать, насколько быстрой и решительной будет грядущая победа.
- Но это, уверен, не то, о чем следует говорить с любимой женой.
Маруся прижалась к плечу мужа. Оно было таким жестким, надежным. Девушке стало удивительно спокойно - пусть они едут на какую угодно войну, но пока он рядом с ней, ей бояться нечего!
Михаил обнял жену за плечи и чуть прижал к себе. Он чувствовал, что рядом с ним не просто женщина, молодая и удивительно красивая, но истинный соратник по борьбе. Или хотел это чувствовать…
Тухачевский тоже смотрел в окно на пролетающие мимо осенние леса. Но что видел он? Наверняка не красоты природы занимали мысли командующего Первой революционной армией. И не стоящие перед ним боевые задачи. Сейчас он был ох как далек и от жены, и от вагона командарма, и от России. Слова Маруси невольно вернули его в те дни, когда он, окончив с отличием последний класс Александровского военного училища, куда отец все-таки смог его определить, получил аттестат. Да, окончил блестяще - в первой тройке по успеваемости.
"Только там, в училище, и еще в кадетском корпусе до училища я и занимался с удовольствием. Я чувствовал, что именно в этом мое призвание - стать выдающимся полководцем. Великим, именитым. Так, чтобы обо мне люди вспоминали с уважением и восхищением даже через десятки лет. Ох, какое же прекрасное время это было!"
Время и впрямь было не самым плохим - Российская империя тратила на воспитание будущих воинов немало сил и средств. Поощряла лучших из них. Кадровый военный - это было и почетно, и уважаемо, и безбедно (если, конечно, не играть в карты с утра до вечера и не волочиться за юбками). Но цель Михаила была слишком высока, чтобы разменивать жизнь на такие мелочи.
Михаил окончил училище и был представлен самому государю императору Николаю Второму. Еще одной привилегией отличников была возможность выбора дальнейшего места прохождения службы. Михаил выбрал лейб-гвардии Семеновский полк, и после прохождения необходимых процедур гвардии подпоручик Тухачевский в июле 1914 года был назначен младшим офицером в седьмую роту второго батальона.
- Эх, Маруська, - чуть раньше говорил Михаил, вспоминая о тех днях. - Какое это было чудесное время, какие надежды мы питали… Но проклятые немцы… все наши надежды расстреляли и газами задушили. Чудовищная и страшная германская война!..
- Газами? - Маруся широко открыла глаза. - И тебя тоже?
- Нет, от этого меня судьба уберегла. Хватило боев на Западном фронте.
Дальше речь его приобрела характер газетной статьи - жена поняла, что эту историю он рассказывал уже не раз и она была отлакирована и отполирована до полной гладкости, даже глянцевости.
- Я был участником Люблинской, Ивангородской и Ломжинской операций. Был ранен, за проявленный героизм пять раз представлен к награждению орденами - Святой Анны с мечами, Святого Владимира четвертой степени с мечами и бантом, Святого Станислава. Святую Анну четвертой степени "За храбрость" получил буквально накануне плена…
Маруся кивнула: Михаил часто рассказывал ей о тех годах, о плене, о скрипке. Но Тухачевский словно не видел сейчас лица жены - его рассказ тек по накатанной колее, он словно сам любовался собой - молодым героем, отчаянным храбрецом, первым из роты героев.
- В февральском бою 1915 года у деревни Пясечно под Ломжей моя рота была окружена, а сам я попал в плен. Представь себе: ночь, немцы окружили позиции роты и вырезали ее почти полностью. Нашим ротным командиром был капитан Веселаго, отчаянный сорвиголова, добровольцем попавший в 1905-м на русско-японскую. Он дрался как лев, но был убит. Говорят, когда русские потом отбили захваченные германцами окопы, на теле капитана насчитали двадцать штыковых и огнестрельных ран… А опознали капитана только по Георгиевскому кресту. Мне об этом рассказали намного позже, в семнадцатом, когда я вернулся в запасной батальон Семеновского полка.
Сам же Тухачевский угодил в плен не просто живым, но даже не раненым. Об этом он вспоминать не любил. Хотя мысленно оправдывал себя тем, что ему некуда было деться из расположения батальона, оцепленного германцами.
А вот воспоминания о последующих двух годах в плену были не в пример приятнее - уважение, которое питали к нему враги, уважение, с которым к нему относились другие пленные. Высоченный тощий француз де Голль как-то назвал его "неистовым Мишелем" - за его тягу к свободе. И еще за то, что не было дня, чтобы он, Михаил, не изобретал планов побега.
Тухачевский опустился на диванчик и усадил рядом жену. Впереди, похоже, был населенный пункт - поезд командующего замедлил ход, ложечка в стакане перестала дребезжать, шторы больше не колыхались, опали, плотно закрыв окна от любопытных глаз.
- А я рассказывал тебе, Маруся, о скрипке?
- О скрипке? Которую ты в Александровском сделал?
- Нет, о другой. О той, которую в Ингольштадте получил.
- Об этой не рассказывал. А что это за история?
Михаил довольно усмехнулся. Да, о таком приятно вспомнить и сейчас, хотя уже не один год прошел…
- А дело было так. Я человек решительный и в плену надолго задерживаться не собирался. Бежал целых четыре раза. Но ловили и возвращали.
Маруся кивнула - это она уже слышала не раз. Как слышала не впервые и о том, что его отпускали в город под честное слово. И он, Михаил, собственное офицерское слово нарушал с такой легкостью…Должно быть, цель в его глазах оправдывала средства. Как-то раз Тухачевский обмолвился, что если побег удавался, то немцы расстреливали пятерых пленных, которых выбирал слепой жребий. А если беглеца удавалось изловить, то его запирали в карцер. И все. Проходило какое-то время, и беглец снова возвращался в свой барак, по-новой давал обещание и опять уходил в город прогуляться.
"Странная логика…" - думала Маруся, слушая рассказы мужа.
- Когда меня изловили в четвертый раз, то этапировали в Ингольштадт - специальную крепость для таких же, как я, непреклонных и решительных беглецов. Форт номер девять - здесь содержались пленные, для которых определен особый режим содержания… Немцы называли их штрафниками. Раз в год пленникам дозволялось писать прошение в комитет Красного Креста, обычно просьбы эти Красный Крест не удовлетворял. Но та моя просьба была выполнена - ведь такого еще не просил никто.
- И о чем же ты просил?
- Я помню то письмо дословно: "В Международный комитет Красного Креста. Поскольку ваша организация не может облегчить жизнь простого российского военнопленного категории № 5 (неоднократные попытки к побегу), прошу из средств комитета купить мне скрипку и отправить ее в Ингольштадт. Подпоручик лейб-гвардии Семеновского полка Михаил Тухачевский". И, представь себе, скрипку доставили через два месяца. Подарок Красного Креста администрация крепости была вынуждена передать неукротимому российскому заключенному.
- А дальше? Что было дальше?
- Дальше каждый вечер в крепости звучала скрипичная музыка. С девяти до десяти вечера номерной заключенный форта номер девять играл на скрипке. Каждый день! Так, чтобы к этому привыкли все!
- Привыкли?
- Привыкли, - кивнул Михаил. - Да как! Надзиратели, которые обязаны были присутствовать на каждом концерте, сначала сидели в зале, где я играл, потом, устав от музыки, стали слушать из-за дверей. И как только это случилось, я передал скрипку другому, тоже заключенному, тоже из форта номер девять. Но другому человеку.
- А зачем?
- Да дело-то в том, что всю эту историю со скрипкой я задумывал как отвлекающий маневр - неужели ты думаешь, что заключение в Ингольштадте могло заставить меня отказаться от мысли о побеге?!
- Тебя? Конечно нет - твой дух не сломить каким-то ограниченным немчурам.
- Да, родная, именно так. Мой дух не сломить никогда и никому!
Маруся кивнула - это она знала всегда. Еще в те невероятно далекие гимназические времена Михаил был на удивление настойчивым, временами до ослиного упрямства.
- И чем же закончилась история?
- А чем она могла закончиться? Все были уверены, что играю я, а я в это время собирался вон из крепости. И сбежал всего через неделю после того смешного первого концерта…
"И кто-то за тебя поплатился жизнью… Немцам-то не отказать в педантичности и аккуратности".
Нельзя сказать, что Маруся осуждала Михаила. Ничуть. Но что-то в нем ее откровенно пугало, в том числе и эта самая решительная непреклонность. Непреклонность и еще уверенность в том, что он один знает, что лучше и что хуже. Не зря же в качестве свадебного подарка Михаил преподнес Марусе маленький револьвер. Девушка почти не удивилась - ждать от Михаила чего-то иного было почти невозможно.
- Всегда носи его с собой. Помни, что ты жена командарма. Всегда будь готова защищаться.
- Как скажешь.
Маруся кивнула.
От слов "жена командарма" на душе стало так тепло и ясно, а от слов "готова защищаться" почему-то неуютно.