Полевые укрепления представляли собой земляные валы разной формы. Флеши или люнеты были открыты сзади, редут (редан) был замкнутой постройкой. Вход в редут (горжа) по правилам должен был быть укреплен особо. Оттого при Бородине прорыв конницы Огюста Коленкура в редут Раевского через горжу, произведенный после трех часов дня, когда у Наполеона кончилась пехота, с самого начала представлялся делом отчаянным. Колючая проволока еще не была изобретена, поэтому перед фортификациями устраивали "засеки" и "палисады" (заборы из заостренных бревен, обращенных в сторону атакующего) и "волчьи ямы" (замаскированные ветками ямы с заостренным колом на дне). Правда, "волчьи ямы" уже после одной-двух атак забились мертвецами и ранеными вровень с землей.
Укрепления в те времена предназначались для артиллерии, ценившейся высоко – потеря орудия приравнивалась к потере знамени. Поэтому обычно артиллеристы уезжали с позиций при первой серьезной угрозе и большого урона противнику не наносили. Эти и другие правила, а также относительное несовершенство ружей и пушек позволяли солдатам служить десятилетиями, почти ежегодно бывая в боях.
Однако перед Бородинским сражением русская артиллерия получила приказ своего начальника генерала Кутайсова: "Подтвердите от меня во всех ротах, чтобы они с позиций не снимались, пока неприятель не сядет верхом на пушки; сказать командирам и всем господам офицерам, что только отважно держась на самом близком картечном выстреле, можно достигнуть того, чтобы неприятелю не уступить ни шагу нашей позиции; артиллерия должна жертвовать собой. Пусть возьмут вас с орудиями, но последний картечный выстрел выпустите в упор, и батарея, которая таким образом будет взята, нанесет неприятелю вред, вполне искупающий потерю орудий". Такой же приказ Кутайсов издавал перед Прейсиш-Эйлауской битвой.
Картечный заряд представлял собой жестяную банку с пулями, которых в зависимости от калибра орудия могло быть от 60 до 150. В русских артиллерийских ротах было по 12 орудий, скорость стрельбы в критической ситуации составляла 4 выстрела в минуту (!). Неудивительно, что каждый пушечный залп выкашивал целые ряды в плотных французских колоннах (по регламенту, солдаты должны были чувствовать локоть друг друга). При этом еще и двигались колонны по полю боя довольно неспешно – 76 шагов в минуту. Это требовалось для того, чтобы не разорвать строй, но делало пехоту отличной мишенью.
Однако и артиллеристы становились людьми обреченными. Орудийная прислуга оружия, кроме тесаков, не имела. Когда пехота или конница захватывали батарею, артиллеристы отбивались банниками и прочим подручным инструментом.
В одну из таких переделок при Бородине попал генерал Василий Костенецкий (начальник артиллерии 6-го пехотного корпуса) – "грозного вида, сильный и храбрый как лев", которого цесаревич Константин за силу и рост прозвал "Василий Великий". Костенецкий вскочил на пушку и начал крушить французских кирасир банником. Чудом на этот раз артиллеристам удалось отбиться. Костенецкий потом написал царю рапорт – просил банники делать полностью из металла, а то в рукопашной ломаются. Царь ответил: "Банники из железа сделать можно. Но где сыскать Костенецких?".
Ожесточенность Бородинского боя была чрезвычайная. На панораме Рубо "Бородинская битва" изображен русский кирасир, врубившийся в массу саксонских латников. Считается, что сюжетом для Рубо была геройская гибель штаб-ротмистра Кавалергардского полка Павла Римского-Корсакова. "Необычайного роста и силы", он, вломившись в неприятельский строй, снес палашом нескольких противников, будучи окружен, отказался сдаться и был застрелен французами.
Александр Щербинин, которому в 1812 году был 21 год, записал в воспоминаниях: "Я прошел весь ряд генеральных сражений 1812, 1813 и 1814 годов и могу определенно сказать, что все те сражения соотносятся к Бородинскому как маневры к войне". Еще бы: на поле было больше тысячи пушек и больше 200 тысяч солдат с ружьями (умелый солдат успевал сделать четыре выстрела в минуту). Адъютант Багратиона Сергей Маевский записал: "Багратион послал меня к Раевскому посмотреть, что у него делается. Раевский взвел меня на высоту батареи. Сто орудий засыпали ее чугуном. Раевский с торжествующей миной сказал: "Скажи князю – вот что у нас делается!".
На другой стороне поля маршал Мюрат, Неаполитанский король, увидев отступающий отряд, спросил у его командира, что происходит? "Под таким огнем нельзя оставаться! – ответил офицер. "Ну так я-то здесь остаюсь!" – вскипел Мюрат. "Да, это так, – ответил офицер и скомандовал, – солдаты, возвращаемся: дадим себя убивать!".
Потери полков, как русских, так и французских, в критических местах Бородинского поля были огромны. Из 4 тысяч 100 человек 30-го линейного полка, ворвавшегося на батарею Раевского около полудня, в живых остались только 257 солдат и 11 офицеров. А из 563 солдат и офицеров Астраханского кирасирского полка, участвовавшего в кавалерийских сражениях, развернувшихся на Бородинском после 14 часов, когда обе стороны исчерпали пехотные резервы, в строю остались всего 95 человек (из них 40 были представлены к наградам).
Брандт, один из офицеров Великой Армии, записал: "Редут и его окрестности представляли собою зрелище, превосходившее по ужасу все, что только можно было вообразить. Подходы, рвы, внутренняя часть укреплений – все это исчезло под искусственным холмом из мертвых и умирающих, средняя высота которого равнялась шести-восьми человекам, наваленным друг на друга. Перед моими глазами так и встает лицо одного штабного офицера, человека средних лет, лежавшего поперек русской гаубицы с огромной зияющей раной на голове. При мне уносили генерала Огюста де Коленкура; смертельно раненный, он был обернут в кирасирский плащ, весь покрытый огромными красными пятнами. Тут лежали вперемешку пехотинцы и кирасиры, в белых и синих мундирах, саксонцы, вестфальцы, поляки. Среди последних я узнал друга, эскадронного командира Яблонского, красавца Яблонского, как его звали в Варшаве!".
Обер-шталмейстер императора Арман Коленкур описывал, как Наполеон, объезжая по окончании битвы Бородинское поле, наткнулся возле батареи Раевского на кучку солдат с четырьмя или пятью офицерами. "Присоединитесь к вашему полку!" – приказал император. "Он здесь", – отвечал офицер, показывая на валы и рвы редута, на шеренги мертвецов.
Обычно после битвы на полях "прибирались" похоронные команды: мертвецов сжигали, предварительно соорудив из них гигантские "поленницы". Однако "прибрать", например, на поле Бородина французам было недосуг, а крестьяне разоренных деревень Бородино, Семеновское и Горки, разбрелись. Тысячи мертвецов оставались лежать здесь до самой весны 1813 года. Голых, полусгнивших, объеденных лесным зверьем, их сжигали на огромных кострах. При этом есть рассказы о раненых, которые сумели прожить на Бородинском поле до поздней осени – переползая от мертвеца к мертвецу, они искали в сумках и ранцах хоть какую-то еду.
6
Надо полагать, французов Россия ошарашила уже тем, что война здесь велась иногда оружием каменного века: башкиры, например, были вооружены луками и часто осыпали стрелами французов.
Стойкие под пулями, от этой экзотики наполеоновские воины приходили в ужас. Генрих Росс, врач в вюртембергской кавалерии, записал о бое под Инковым (8 августа 1812 года): "Здесь мы в первый раз подверглись обстрелу стрелами, которые летят и свищут в воздухе как пули. Одному польскому офицеру стрела попала в бедро, у другого она застрял в платье; мы потом долгое время возили их с собой на память".
На Бородинском поле неприятеля встретили ратники Московского ополчения.
"Неприятель намерен обходить – и вдруг высокий лес ожил и завыл бурею. Семь тысяч русских бород высыпало из засады. С страшным криком, с самодельными пиками, с домашними топорами они кидаются в неприятеля, как в чащу леса, и рубят людей, как дрова…", – писал очевидец. (Правда, скорее всего преувеличил – известно лишь об участии 500 ополченцев в атаке на левом фланге русской позиции).
А вот казаков французы видели и прежде и потому относились к ним снисходительно: "Более шумное, нежели опасное войско," – записал после Бородина граф Сегюр. Однако именно составленные из казаков партизанские отряды растащили потом французскую армию на атомы.
Во Вторую мировую армии вступали с винтовками, а выходили с автоматами; въехали на велосипедах, а выехали на тяжелых танках. Прогресс вооружений был вызван тем, что с самого начала войны людские ресурсы были задействованы в общем-то полностью, приходилось искать преимущества в другом. У Наполеона картина была обратной: его эпоха закончилась с теми же ружьями и пушками, с какими начиналась. Основным оружием Наполеона и его противников была человеческая масса. Этот "вид вооружений" был ему понятен, его Наполеон по мере сил холил, лелеял и развивал. Пока в Европе были люди, Наполеон не нуждался в прогрессе вооружений.
Известно, что американец Роберт Фултон в 1800 году предлагал Наполеону проект подводной лодки. Но Наполеон не разглядел в субмарине скрытый потенциал: лодка могла находиться под водой всего лишь 20 минут, а этого, указал Наполеон, слишком мало для выполнения каких-нибудь задач.
(В России идея подводной лодки появилась еще во времена Петра I. Крепостной крестьянин Ефим Никонов при поддержке царя построил "потаенное судно", деревянную подводную лодку, способную к реальному подводному плаванию. После смерти царя в 1725 году "потаенное судно" было упрятано "от вражьих глаз" в глухой сарай, где истлело).
В 1803 году Фултон испытал в Париже пароход: судно двигалось со скоростью 5 километров в час, что можно было считать успехом – ведь это был, говоря нынешним языком, прототип. Но Наполеон и у парохода не увидел будущего. Пишут, будто он первым делом спросил Фултона, когда может быть построен большой пароход с пушками, а услышав, что на это понадобится несколько лет, сразу охладел к идее парового флота в целом. (Первый боевой пароход Фултон заложил в Америке в 1814 году, это был 44-пушечный "Фултон Первый").
Наполеону нужно было то, что могло действовать прямо сейчас, – а это были привычные кремневые ружья, стрелявшие ядрами пушки, а главное – люди, люди, много людей. Впрочем, в такой точке зрения Наполеон был не одинок: когда в 1804 году Фултон переехал в Англию, там от его подводной лодки тоже никто не пришел в восторг. Но здесь причины могли быть другими: англичане и без того были хозяевами на морях. Интересно, что на земле, где они, видимо, чувствовали себя не так уверенно, англичане, не имевшие в своем распоряжении людских ресурсов всей Европы, от технических новинок не отказывались.
Например, 8 ноября 1806 года они испытали на французах "ракеты Конгрива" – реактивные снаряды. Выпустив с кораблей по французскому городу Булонь 200 ракет за полчаса, англичане сожгли город практически дотла. Впечатление от таких обстрелов было ужасающим. В 1807 году англичане, чтобы "предостеречь" Данию от перехода на сторону Франции, выпустили по Копенгагену несколько десятков тысяч ракет. Датская столица была обращена в пепел, а датчане до конца франко-английского противостояния боялись англичан больше, чем Наполеона.
Полковник Вильям Конгрив изобрел свое оружие под впечатлением рассказов о "ракетных войсках" индусов. В конце XVIII века англичанам в Индии не раз приходилось попадать под "ракетный обстрел". Индусская ракета представляла собой заряд в железном корпусе. Наводили ее при помощи трехметровой бамбуковой жерди (вернее было бы сказать – "придавали направление"). Дальность полета составляла полтора-два с половиной километра. Точности особой не было, но при тогдашнем сомкнутом построении войск урон противнику наносился большой. Надо учитывать и психологический эффект: человек того времени просто голову терял, когда на него с неба со свистом и грохотом валились куски пламени, а ведь в ракетах была еще и картечь! В битве при Лейпциге, при осаде Данцига и в некоторых других случаях они приносили эффект, деморализуя противника. Однако немало было случаев, когда ракеты Конгрива не оправдывали ожиданий: иногда их сносило с курса чересчур сильным ветром, а в 1810 году при обстреле Кадиса в Португалии и вовсе "сдувало" на своих. "Сильный ветер отбросил две из них (ракеты) назад на наших зевак, причинив тем весьма немалый вред", – писал очевидец. При Ватерлоо ракеты падали в сырую траву, что почти сводило на нет их смертоносный эффект. Неудивительно, что англичане то и дело предпочитали ракетам обычные чугунные пушки.
(Ракетными войсками пытались обзавестись все воюющие государства Европы. Методика была такая же, как полтора века спустя при "разработке" ядерной программы – одни изобретают, а все остальные пытаются у них украсть или скопировать. В результате ракетчики появились в армиях Австрии, Германии, Голландии, а русские в 1834 году даже построили первую ракетную подводную лодку! Александр Сергеевич Пушкин мог быть зрителем первого подводного ракетного старта – и это без всяких шуток: пуски ракет с лодки производились на реке Неве под Санкт-Петербургом. Правда, лодка была на веслах и поэтому имела скорость полкилометра в час. Наверное, из-за этого Николай Первый подводную лодку не оценил (это был, видимо, единственный раз, когда царь мыслил по-наполеоновски) и денег на ее совершенствование не дал).
А вот воздухоплавательные войска не зародились даже в таком виде. Хотя движения в этом направлении были: в мае 1812 года в Вильно к императору Александру I от московского генерал-губернатора Федора Ростопчина доставлен был 37-летний немец Франц Леппих, бравшийся построить боевой аэростат с восемью пушками. Проект императору понравился – возможно, главным образом из-за того, что до этого от боевых аэростатов будто бы отказался Наполеон. Леппиху дали денег, была создана специальная группа фельдъегерей, снабжавших Леппиха материалами (например, особой сталью) и рабочей силой (квалифицированные кадры вывозили из Австрии), а заодно обеспечивавших секретность работ. Деньги Леппиху возил сам начальник корпуса фельдъегерей подполковник Николай Касторский. Александр поначалу верил в Леппиха, тем более верил и Ростопчин, писавший о "секретном оружии", которое вот-вот нанесет противнику чудовищный удар примерно так же, как в апреле 1945 года Гитлер. Но Леппих все не мог сделать шар, который мог поднять хотя бы две маленьких пушки, не говоря уж о восьми. К тому же шары не летели против ветра. Чем ближе Наполеон был к Москве, тем сильнее менялось настроение Ростопчина. В конце концов он распорядился аэростатные работы свернуть. На 130 телегах Леппих эвакуировался в Нижний Новгород, однако уже в дороге ему было приказано повернуть в Санкт-Петербург. Расположившись в Ораниенбауме, Леппих еще какое-то время продолжал работы – до полной потери к нему интереса и, соответственно, денег.
7
Выпивка была одной из немногочисленных радостей армейской жизни. Но надо помнить, что 40-градусная водка изобретена еще не была.
Солдатам в русской армии выдавали "винную порцию" – чарку (150 граммов) изготовленного из ржи "хлебного вина" крепостью немногим более 20 градусов. Это и называлось тогда водкой. (Впрочем, русские желудки выдерживали и напитки покрепче: при взятии в 1794 году войсками Суворова Праги (предместья Варшавы) несколько солдат в аптеке нашли бутыль спирта и тут же ее "уговорили". Один из солдат оказался немец – выпив, он сразу же упал замертво. Узнав об этом казусе, Суворов сказал фразу, оставшуюся в веках: "Что русскому хорошо, то немцу смерть").
Дворяне и чиновники пили вино, которым умельцы то и дело напивались допьяна: брали количеством – неспроста в романах фигурируют "дюжины шампанского". Кстати, шампанское из-за плохой очистки было тогда низкого качества и пить его надо было только очень холодным. Немудрено, что согревшись в желудке, оно резко ударяло в голову.
Еще дурманили себя "жженкой" – этот напиток составлялся из шампанского, рома и белого вина. В эту смесь надлежало добавить большое количество сахару, ананас. Затем жженка кипятилась (!), а после выливалась в чашу. Поверх нее для пущей эстетики на скрещенных саблях укладывали кусок сахара, который, поливая ромом, поджигали. Жженка должна была при розливе гореть, для чего в нее постоянно подливали все тот же ром. Учитывая, что ром и тогда был не меньше 40 градусов, напиток, надо полагать, получался термоядерный. Ром в те времена, кроме крепости, был привлекателен своей легендой, согласно которой его изобрели пираты (по терминологии тех дней – флибустьеры) на островах Барбадос. Первое время ром так и называли "барбадосская вода". В ходу был еще и пунш: все тот же нагретый или вскипяченый ром с сахаром, соком фруктов и пряностями. При употреблении пунш также поджигали.
Последствия пунша были разные. В 1807 году, "напуншевавшись", попал в плен к французам русский генерал барон Корф. Ехидный Ермолов описывал происшествие в красках:
"Четыре полка егерей под командой генерал-майора Корфа, расположенные в Петерсвальде, страшным образом лишились своего начальника. Он занимал лучший в селении дом священника, принялся за пунш, обыкновенное свое упражнение, и не позаботился о безопасной страже. Гусарского офицера, присланного для разъезда, удержал у себя. Несколько человек вольтижеров, выбранных французами, в темную ночь вошли через сад в дом, провожаемые хозяином, и схватили генерала. Сделался в селении шум, бросились полки к оружию, произошла ничтожная перестрелка, и неприятель удалился с добычею. Наполеон не упустил представить в бюллетене выигранное сражение и взятого в плен корпусного генерала, а дабы придать более важности победе, превознесены высокие качества и даже геройство барона Корфа. Но усомниться можно, чтобы до другого дня могли знать французы, кого они в руках имели, ибо у господина генерала язык не обращался. Я в состоянии думать, что если бы было темно, то барон Корф не был бы почтен за генерала в том виде, в каком он находился, и нам не случилось бы познавать достойным своего генерала из иностранных газет".
(В сентябре 1812 году под Тарутино в сходной ситуации едва не попал в плен Милорадович).
При Аустерлице начальник левого крыла союзной армии граф Буксгевден, по свидетельству его подчиненного, генерала Ланжерона, был изрядно нетрезв: "Его лицо было малинового цвета (по причине опьянения), и было такое впечатление, что он не понимает, что происходит вокруг. Я сообщил ему то, что произошло в Працене – нас обошли, мы окружены врагом. Он мне грубо ответил: "Генерал, вы везде видите врагов!". Тогда я ему малопочтительно ответил: "А вы уже в таком состоянии, что не видите их нигде!..".
Первое, что превращало армию в толпу, был именно алкоголь. Иван Бутовский, служивший в кампанию 1805 года портупей-прапорщиком, описывал первые дни после Аустерлица так: "При отступлении к границам Венгрии 21 и 22 ноября (3 и 4 декабря – прим. С.Т.) многие наши солдаты разбрелись по сторонам, пользуясь изобилием виноградных вин, предались пьянству, не могли следовать за армией и полусонные были схвачены французами. Так и только так увеличилось у неприятеля число пленных, на поле сражения кроме злополучной колонны Пржибышевского французам не удавалось брать русских в плен".