Приди ко мне, любезный друг,
Под сень черемух и акаций,
Чтоб разделить святой досуг
В объятьях мира, муз и граций.
По-видимому, через "Опыты" Батюшкова воспринимались и общие мотивы анакреонтической поэзии 1810-х годов: в "Пире", "К друзьям", "Веселом часе" появляется фигура беспечного мудреца, отвергающего роскошь и славу и наслаждающегося любовью, дружбой и поэтическим уединением. Мотивы эти, однако, неустойчивы и литературной программы не составляют:
Я не склонен к славе громкой,
Сердце греет лишь любовь;
Лиры звук, дрожащий, звонкой
Мне волнует также кровь.("К друзьям", 1829)
Но
Забуду я тебя, любовь,
Сует и юности отравы,
И полечу, свободный, вновь
Ловить венок небренной славы!("Война", 1829)
Значительно более интересны "Пан. (В древнем роде)" и "Цевница". Александрины обоих стихотворений ведут нас прямо к антологическим стихам Пушкина в сборнике 1826 года, опиравшимся на лирику Шенье (в противоположность ритмическому разнообразию переводов и подражаний Мерзлякова, воспроизводившего подлинные античные размеры). Движение от Батюшкова к Пушкину совершенно закономерно. Батюшков - автор гедонистических и эротических стихов с античной окраской - еще в 1828–1830 годах был для Пушкина живым литературным явлением: под "Беседкой муз" Пушкин сделал помету "прелесть"; в 1828 году, вписывая "Музу" в альбом Иванчина-Писарева, он говорит: "Я люблю его (это стихотворение. - В. В.): оно отзывается стихами Батюшкова".
Замечания Пушкина о стиле Батюшкова и Шенье дают в известной мере ключ к определению его собственного восприятия Античности. О Шенье он писал: "…он истинный грек, из классиков классик… От него так и пышет Феокритом и Анфологиею. Он освобожден от итальянских concetti и от французских анти-thèses, но романтизма в нем нет еще ни капли". О Батюшкове ("Мои пенаты"): "Главный порок в сем прелестном послании - есть слишком явное смешение древних обычаев мифологических с обычаями жителя подмосковной деревни". Отвергнув Лагарпа, Лермонтов отверг и concetti и антитезы; лагарповскими concetti он, как мы видели, воспользовался в другом месте и в другой связи. Как бы согласуясь с пушкинскими требованиями и, во всяком случае, ориентируясь на его поэтику, Лермонтов в "Пане" и "Цевнице" стремится к фрагменту, построенному как описание, лишенное сюжетного движения, статическое и пластичное. Как и у Пушкина, картина создается существительными и, главным образом, определениями к ним; глагольная сфера сужается: действия почти нет. Заключительная пуантировка ослаблена, и это выделяет "античные" стихи из ранней лермонтовской лирики; вместо нее в "Цевнице" появляется столь характерная для антологических стихов Пушкина присоединительная конструкция с "и": "И предков ржавый меч с задумчивой цевницей". Символический, "виньеточный" характер заключительного образа для Пушкина уже не характерен: он ведет нас к другим образцам элегической поэзии, например к "Родине" Баратынского ("…положит на гробницу И плуг заржавленный и мирную цевницу"). К этому стихотворению Лермонтов в "Цевнице" довольно близок, и, конечно, не случайно. Антологические стихи, даже в классическом своем "пушкинском" виде, постоянно стремятся к превращению в элегию. Добиваясь сглаживания бытовых и психологических контрастов между "обычаями мифологическими" и национальными "нравами", Пушкин ставит реальное, увиденное им где-то явление в окружение еле уловимых античных ассоциаций. Античные понятия и термины вводятся в ткань стихотворения очень осторожно, опосредствованно; они нужны как указатель, сигнал, направляющий поток "античных" ассоциаций читателя. Образная система получает возможность двоякого толкования. Конкретные указания на местность, национальность, черты психологии, воспринимаемой как современная, - исключены, и стихотворение может быть понято как обычная элегия или как "подражание древним".
В наибольшей мере это относится, конечно, к "Ночи", "Деве", элегии "Редеет облаков летучая гряда", где античный колорит не поддерживается характерной формой эллинистического фрагмента и обязательными указаниями на особенности античного быта. Эти стихи, вне окружения, превращаются в элегию, совершенную по пластике и гармоничности; "антологические" же отсветы они получают от своего окружения.
"Подражания древним" у Лермонтова обнаруживают еще большее тяготение к элегии - не только потому, что в них обнаруживаются черты внешнего восприятия Античности, но и потому, что эллинская уравновешенность здесь нарушена вторжением эмоции лирического героя - эмоции, выраженной непосредственно, сразу же обнаруживающей свое родство с ламентациями элегических героев и в этой форме абсолютно противопоказанной любовной лирике древних. Здесь уже начинается расхождение с Пушкиным, легко улавливаемое стилистическим анализом. Вспомним, что Пушкин определял греческую поэзию (искаженную "латинскими подражаниями" и "немецкими переводами") как "прелесть более отрицательную, чем положительную, которая не допускает ничего напряженного в чувствах, тонкого, запутанного в мыслях" (1828).
Но отзвуки "антологических" увлечений у Лермонтова остаются. В стихотворении "К гению", например, находим "мирт с лирой золотой", "звук задумчивой цевницы"; очень обычная для 1820-х годов элегия озаглавлена Лермонтовым "К Нэере" и т. д.
Ориентация раннего Лермонтова на антологическую лирику Пушкина и пушкинского круга уже была своего рода оппозицией его литературным учителям, и в первую очередь Мерзлякову. Рассматривая античную поэзию как аналог русской народной поэзии, Мерзляков свободно вводил в перевод древней идиллии фольклорные формулы и лексику, а античный колорит передавал, тщательно сохраняя этнографические и исторические реалии. Ощущение древности, по Мерзлякову, достигается путем архаизации русского текста. Эти принципы в какой-то мере воспринимались как попытки практического применения теории "объективной" древней поэзии и фольклора, и Надеждин, отыскивая русские эквиваленты стиля орфических гимнов, учитывает практику Мерзлякова-переводчика. Антологические стихи не укладывались и в жесткие эстетические рамки "Московского вестника": по мнению его критиков, они - в лучшем случае нечто "изящное", т. е. копирование совершенной природы, и безусловно уступают "высокому". Еще в "Мнемозине" Кюхельбекер начинал борьбу против элегической поэзии, в частности против элегии Пушкина и Баратынского; под пером теоретиков "Московского вестника" понятие "высокого" утратило свою декабристскую направленность и сблизилось с понятием "откровения".
Неизменно отрицательны отзывы журнала об элегиях Баратынского - "однообразных своими оборотами" и обнаруживающих "заметное влияние французской школы". Антологические стихи Пушкина дипломатично обойдены молчанием; впрочем, достаточно характерен отзыв об "Опыте русской анфологии" М. Яковлева, где была перепечатана большая часть "Подражаний древним" из сборника 1826 года вместе со стихотворениями ранних лет: "Новые пиэсы это, вероятно, первые произведения его детства". Можно думать, что для любомудров были более приемлемы немногочисленные опыты Раича в области философской лирики, где античная стихия существует как источник уподоблений, иллюстрирующий мысль, или как дополнительный к основному образ.
Но воздействия школы Раича ("итальянской школы", пользуясь выражением Киреевского) в антологических стихах Лермонтова мы не найдем; в лучшем случае мы сможем провести параллель между анакреонтическими стихами учителя и ученика; но как раз здесь Раич менее всего оригинален, следуя прочно сложившимся еще в XVIII веке канонам анакреонтической лирики.
2
Если самое обращение к анакреонтике и антологическим стихам могло быть все же продиктовано или поддержано специфическими интересами Раича и Мерзлякова, то для стихотворения "Письмо" источник выбирается самостоятельно. И здесь Лермонтов вновь обращается к Батюшкову, воспринимая в его "Элегиях" тот мотив, который мог быть легко обработан вне этого жанра. К таким относился прежде всего мотив загробной любви, возвращения духа к своим земным страстям и привязанностям. Нередкий в элегии (например, у Батюшкова, Веневитинова, Баратынского в "Элизийских полях"), он получил, как хорошо известно, широчайшее распространение в балладе (в разных вариантах, главным образом как восходящий к фольклорным источникам мотив возвращения жениха-мертвеца); в своем "балладном" виде он выступил и у Лермонтова в 1831 году ("Гость") и позднее (в "Вадиме" и в "Любви мертвеца" (1841), где он уже переосмыслен сообразно с изменениями художественного мировоззрения). В "Письме" Лермонтов обращается к "Привидению" Батюшкова - свободной переработке "Le revenant" Парни: при тематической общности стихов мы находим и текстуальную близость строк.
У Лермонтова:
Мой дух всегда готов к тебе летать
Или, в часы беспечного досуга,
Сокрыты прелести твои лобзать…
У Батюшкова:
Буду вкруг тебя летать;
На груди твоей под дымкой
Тайны прелести лобзать…
Но этими деталями сходство и ограничивается. Все остальное - различно. Прежде всего различна тональность; это очевидно и не требует специальных доказательств. Оптимистический в своем существе, хотя и окрашенный нежной и легкой грустью тон батюшковской элегии сменяется у Лермонтова мрачным, несколько тяжеловесным трагическим колоритом. В "Привидении" привидения, собственно, нет; есть бесплотный дух, присутствие которого ощущается в почти незаметных, случайных движениях таинственным образом оживающих вещей. Движения духа длительны и еле уловимы (это подчеркнуто повторением глаголов несовершенного вида: "стану… развевать", "буду плавать"); определения содержат смысловые оттенки легкости, эфемерности:
Стану всюду развевать
Легким уст прикосновеньем,
Как зефира дуновеньем,
От каштановых волос
Тонкий запах свежих роз.
………………………………
…Глас мой томный,
Арфы голосу подобный,
Тихо в воздухе умрет.
Лермонтов прежде всего конкретизирует обстановку действия. Бытовые ассоциации приходят в резкое столкновение с "мистическим" характером темы (о героине: "приедешь из собранья"; "в санях, в блистательном катанье / Проедешь ты на паре вороных" с гусаром и т. д.). Сама "тень" чрезвычайно материализовалась: "То тень моя безумная предстала / И мертвый взор на путь ваш навела". Эмоциональная напряженность снимает смысловые оттенки; метафора разрушается. Характерно, что повествование строится в глаголах совершенного вида, даже однократного, мгновенного действия; в одном случае прошедшее время употреблено в значении будущего, что делает картину еще более реальной и осязаемой. Элегический тон тем самым снят; Лермонтов идет к балладе типа "Леноры", разрушая жанровые границы.
Небезынтересно, что поэтическая мысль раннего Лермонтова и здесь развивается по другим путям, нежели философская лирика любомудров. В 1829 году появляется в печати тематически близкое "Письму" "Завещание" Веневитинова, пронизанное ощущением двоемирия, которое накладывает ясный отпечаток на психологический облик героя стихотворения - умирающего поэта. Основой образности здесь является облеченное в конкретно-метафорическую форму абстрактное понятие ("Любви волшебство позабыто, / Исчезла радужная мгла", "могилы дверь" и т. д.). "Философичность" доведена почти до последних пределов, до разрушения образного строя стихотворения; пытаясь сохранить его, Веневитинов черпает сравнения из конкретного, "вещного" мира. Но эти призраки вещей теряют свою чувственную оболочку, как только вступают в соприкосновение с абстрактными философскими категориями, которые на правах вещей действуют в стихотворении:
Душа моя простится с телом
И будет жить, как вечный дух,
Без образов, без тьмы и света,
Одним нетлением одета…
И если памятью преступной
Ты изменишь… Беда! с тех пор
Я тайно облекусь в укор;
К душе прилипну вероломной,
В ней пищу мщения найду,
И будет сердцу грустно, томно,
А я, как червь, не отпаду.
Стихотворение Веневитинова, несомненно, было известно Лермонтову. Всю его абстрактно-философскую часть он отверг и воспринял лишь заключительный чувственный образ:
Как червь, к душе твоей
Я прилеплюсь, и каждый миг отрады
Несносен будет ей…("Настанет день - и миром осужденный…", 1831)
Во всех рассмотренных случаях литературные поиски Лермонтова так или иначе противополагались идейной, эстетической и стилистической позиции как Мерзлякова, так и Раича и любомудров. Но до сих пор речь шла преимущественно о жанровых и стилистических особенностях стихотворений. Между тем существует интереснейший случай, когда Лермонтов прямо вступает в область, находившуюся в полновластном владении именно этой литературно-философской группы. Речь идет о стихотворении "Поэт" (1828), где разрабатывается легенда о видении Рафаэля.
Прежде всего восстановим вкратце тот общий эстетический фон, в который органически включалась легенда о Рафаэле.