После смерти Пушкина: Неизвестные письма - Ирина Ободовская 13 стр.

Все эти неблагоприятные обстоятельства проистекают из вашего особого положения, из вашего образа жизни. Вы не принадлежите к светскому обществу, не удалились от не­го. Эта полумера, полуположение имеет большой недоста­ток и таит в себе большую опасность. Во-первых, свет, не имея вас постоянно перед глазами и под своим контролем, видя вас очень редко, судит о вас по некоторым признакам и выносит свой приговор по малейшим намекам, которые дают ему возможность думать, что то, что он не видит, куда более серьезно, чем то, что он видит. Эти приметы, кото­рые, может быть, прошли бы незамеченными, если бы вы были постоянно на глазах у ваших судей, носят оттенок тай­ны и умолчания вполне естественного, а вы знаете, что мне­ние большого света видит зло всюду, где оно видит что-либо скрытое. Но самая большая опасность - в вас самой. Вы не должны ей подвергаться, борьба слишком сильна. В этом ложном положении вы слишком подвержены первой же атаке. Рассеяние большого света, его соблазны и притягате­льность, как бы они ни были опасны, они гораздо менее опасны, чем это влияние, глухое и тайное, которое должно неизбежно вызвать в сердце женщины стремление к душев­ному волнению, и появление первого встречного может его разбудить. А это значило бы сдаться врагу вслепую и безо­ружной. Рассеяние большого света лучше, чем развлечение, которое начинается с того, что незаметно касается сердца, а кончается тем, что разрывает его. В большом свете лекар­ство рядом с болезнью: одно увлечение сменяет другое. А здесь болезнь предоставлена самой себе и с каждым днем распространяется все больше и больше. Мое мнение - вы должны вырваться из этого испытания, и если уединение и сердечное спокойствие вам тяжелы, что вполне естествен­но, вернитесь смело в свет... Вы мне скажете, быть может, что я ищу там, где ничего нет, что у страха глаза велики, вы можете делать всякие предположения и дать моему поступ­ку любое насмешливое толкование, пусть так! Но если мои слова правдивы, а они таковыми являются, если мой тре­вожный крик может вас предупредить об опасности, как бы далека она ни была, и заставить вас посмотреть на ваше положение серьезно и спокойно, я с удовольствием принимаю всю странность моего положения..."

Письмо это не имеет даты, но судя по тому, что в конце его Вяземский уговаривает ее во что бы то ни стало уехать на лето в Михайловское, чтобы "вырваться из-под рокового влияния", "избегнуть опасности", - это письмо относится к 1842 году. Да это вытекает и из последующего.

Опасения Вяземского в отношении Гриффео, мы полага­ем, не имели основания. В одном из писем к Н. И. Фризенгоф от конца 1841 года Наталья Николаевна пишет, что ни­кем из своих поклонников не увлечена (мы приводим это письмо ниже). Но Вяземский ревнует и, опасаясь, как бы ухаживание Гриффео не кончилось браком, бросает такой весомый для Натальи Николаевны козырь, как дети. Одна­ко и Гриффео, видимо, оказывал внимание этой красивой женщине без серьезных намерений. Во всяком случае, веро­ятно, увидев, что здесь нельзя ожидать легкого романа, он вскоре увлекся другой женщиной. 12 августа 1842 года в са­мых язвительных выражениях Вяземский сообщает Ната­лье Николаевне в Михайловское об отъезде Гриффео:

"Гриффео уезжает из Петербурга на днях; его министр уже прибыл, но я его еще не встречал. Чтобы немного уго­дить вашему пристрастию к скандалам, скажу, что сегодня газеты возвещают в числе отправляющихся за гра­ницу: Надежда Николаевна Ланская. Так ли это или только странное совпадение имен?"

Но это не было совпадением имен, и Вяземский прекрас­но это знал, и, надо думать, нарочно, желая уколоть Ната­лью Николаевну, приписывает ей "пристрастие к сканда­лам". Надежда Николаевна Ланская (жена Павла Петровича Ланского, брата будущего мужа Натальи Николаевны) дей­ствительно оставила мужа и уехала с Гриффео за границу. Возник бракоразводный процесс, длившийся более 20 лет. Но чего только не бывает в жизни! Сын Надежды Николаев­ны, брошенный матерью, впоследствии нашел приют у На­тальи Николаевны - в письмах 1849 года мы не раз встре­тимся с Пашей Ланским...

Да, положение Натальи Николаевны было действитель­но трудным. "Вы не принадлежите к светскому обществу", - говорит Вяземский, и он был прав - к обществу светской аристократии она, по существу, не принадлежала. Ее довер­чивость, искренность, естественность были разительным контрастом с окружавшим ее обществом - бездушным, лжи­вым, лицемерным, выносившим жестокий приговор всему, что было на него не похоже, ему не подчинялось. Вязем­ский уговаривает ее вернуться в свет, чтобы не давать пово­да к злословию. Он хочет во что бы то ни стало вырвать ее из тесного круга карамзинской гостиной, где в каждом ее поклоннике, вероятно, видит претендента на ее руку.

При жизни Пушкина, любившего посещать Карамзи­ных, где он находил приятное ему общество друзей-литера­торов, для которых сам он, конечно, был главной притяга­тельной силой, салон этот был центром, где собиралась пе­редовая петербургская интеллигенция. Но уже в 40-е годы характер этого литературного салона изменился. Умер Пуш­кин, женился и уехал за границу Жуковский. Неохотно, оче­видно, стал бывать там и Плетнев. Судя по нижеприводимо­му письму Вяземского, надо полагать, что светские друзья и знакомые Софьи Николаевны, товарищи по полку братьев Карамзиных - вот кто главным образом наполнял теперь гостиную, где первую скрипку играла Софья Николаевна. В это время ей было уже сорок лет. Но она так и не вышла за­муж, и это, несомненно, отложило отпечаток на ее харак­тер. Н. В. Измайлов так пишет о ней: "...Едва ли не главным интересом С. Н. Карамзиной была светская жизнь с ее раз­влечениями и интригами, сложной сетью отношений, сплетнями и пересудами. Судить о других - вернее, осуж­дать их зло и насмешливо - Софья Николаевна была боль­шая мастерица, и об этом знали и говорили в "свете", счи­тая ее злоязычной и любопытной...".

В 1840 году Плетнев писал Гроту: "В воскресенье (20 ок­тября) я пошел на вечер к Карамзиным. Признаюсь, одна любознательность и действительная польза от наблюдений в таких обществах еще удерживает меня глядеть на пустошь и слушать пустошь большесветия". И в более поздние годы в письмах к Жуковскому Плетнев так же отзывается о сало­не Карамзиных. "...И у Карамзиных я почти не бываю. Новость этого развлечения прошла. Обороту в их обществе и жизни нет никакого" (2 марта 1845 г.). "...В зиму у Карамзи­ных были только два раза... Всех нас связывала и животво­рила чистая, светлая литература. Теперь этого нет. Все ин­тересы обращены на мастерство богатеть и мотать. Видно, старое доброе время никогда к нам не воротится. Вот если бы еще поселились вы между нами - тогда, быть может, со­вершился бы переворот в отношениях и интересах. А то как соединиться, когда нет центра" (4/16 марта 1850 г.).

Пустошь большесветия... Как это верно! И мы находим тому подтверждение не только со стороны Плетнева, но и со стороны князя Петра Андреевича Вяземского!

В письмах Вяземского к Наталье Николаевне обращает на себя внимание его отношение к дому Карамзиных и ха­рактеристика, которую он дает посещавшему этот салон светскому обществу.

Вот что пишет Вяземский.

"12 августа 1842 г.

...Мы предполагаем на будущей неделе поехать в Ревель дней на десять. Моя тайная и великая цель в этой поездке - постараться уговорить мадам Карамзину провести там зиму. Вы догадываетесь, с какой целью я это делаю. Это дом, кото­рый в конце концов принесет вам несчастье, и я предпочи­таю, чтобы вы лучше посещали казармы. Шутки в сторону, меня это серьезно тревожит".

"13 декабря (1842)"

...Вы знаете, что в этом доме спешат разгласить на всех перекрестках не только то, что происходит в гостиной, но еще и то, что происходит и не происходит в самых сокровенных тайниках души и сердца. Семейные шутки предают­ся нескромной гласности, а следовательно, пересуживаются сплетницами и недоброжелателями. Я не понимаю, почему вы позволяете в вашем трудном положении, которому вы су­мели придать достоинство и характер святости своим пове­дением, спокойным и осторожным, в полном соответствии с вашим положением, - почему вы позволяете без всякой надобности примешивать ваше имя к пересудам, которые, несмотря на всю их незначимость, всегда более или менее компрометирующи... Все ваши так называемые друзья, с их советами, проектами и шутками - ваши самые жестокие и самые ярые враги. Я мог бы многое сказать вам по этому по­воду, привести вам много доказательств и фактов, назвать многих лиц, чтобы убедить вас, что я не фантазер и не поме­ха веселью, или просто сказать собака, кото­рая перед сеном лежит, сама не ест и дру­гим не дает. Но признаюсь вам, что любовь, которую я к вам питаю, сурова, подозрительна, деспотична даже, по крайней мере пытается быть такой".

Поразительные высказывания! Так характеризовать дом Карамзиной, своей сестры! Поразительные еще и потому, что, как мы увидим далее, и Екатерина Дантес обвиняла Ка­рамзиных в происшедших в семье Пушкина несчастьях и предостерегала Наталью Николаевну от посещения этого салона. Точно в тех же выражениях - несчастье - говорит о нем и Вяземский. Он пишет, что Наталья Николаевна ведет себя в высшей степени достойно, но позволяет примеши­вать свое имя к пересудам. Но как она могла "позволять" или "не позволять"? Ведь не в ее же присутствии все это го­ворилось, а то, что делалось за ее спиной, - как могла она этому помешать? Вяземский может назвать многих лиц, рас­пространявших сплетни о Пушкиной, но ведь все это исхо­дило из салона Карамзиных, и в первую очередь, надо полагать, от Софьи Карамзиной. Разве не мог он пресечь хотя бы этот источник? И почему Вяземский полагает, что его ежедневные визиты к Пушкиной в обеденное время не дают повода к сплетням? Почему ему стыдно появляться перед де­тьми Натальи Николаевны и ее прислугой, как мы увидим далее?

И на этом письме Вяземского есть пометка рукою Ната­льи Николаевны: Aff.Alex. Кто такой Алекс? Александр Го­лицын? Сделаем еще одно предположение: не Александр Карамзин ли это?.. Мы знаем, что он увлекался Натальей Николаевной еще при жизни Пушкина; каждую субботу у нее завтракал. Наталья Николаевна упоминает о его визи­тах и в письмах к Фризенгофам 1841 года. Ревность Вязем­ского к "Алексу" не вызывает сомнения. А Карамзины? Они, конечно, были бы против этого брака. Но это только наше предположение, не подтвержденное документально, так что будем пока считать, что "Алекс" - это Голицын.

И все-таки длительнее, настойчивее всех, до самого вто­рого ее замужества, навязчиво ухаживал за вдовою поэта именно Петр Андреевич Вяземский. (Еще П. В. Нащокин го­ворил, что Вяземский "волочился" за Н. Н. Пушкиной. М. А. Цявловский пишет, что это сообщение Нащокина под­тверждается письмами Вяземского к вдове поэта, как ему пе­редавал это еще в 1924 году Б. Л. Модзалевский, говоря о "сильном увлечении князя Вяземского Н. Н. Пушкиной".).Почти ежедневно являлся он к обеду семейства Пушкиных и, не принимая в нем участия, сидел часа полтора. Часто бы­вал и по вечерам. И засыпал Наталью Николаевну письма­ми. Вряд ли Вяземскому можно приписать возвышенное и чисто платоническое поклонение этой необыкновенно кра­сивой, обаятельной женщине. Цели его, мы полагаем, были совсем иные. В одном из писем Вяземский приводит сти­хотворение поэта Нелединского, вкладывая в его уста свои чувства к Наталье Николаевне:

О! если бы мог смертный льститься
Особый дар с небес иметь:
Хотел бы в мысль твою вселиться,
Твои желанья все узреть;
Для них пожертвовать собою,
И тайну ту хранить в себе -
Чтоб счастлива была ты мною,
А благодарна лишь судьбе.

Письма Вяземского полны изъяснений в любви. "Прошу верить тому, чему вы не верите, то есть тому, что я вам ду­шевно предан" (1840). "Целую след ножки вашей на шел­ковой мураве, когда вы идете считать гусей своих" (1841). "Вы мое солнце, мой воздух, моя музыка, моя поэзия". "Спешу, нет времени, а потому могу сказать только два сло­ва, нет три: я вас обожаю! нет четыре: я вас обожаю по-прежнему!" (1842). "Любовь и преданность мои к вам не­изменны и никогда во мне не угаснут, потому что они не за­висят ни от обстоятельств, ни от вас" (1841).

Говоря Наталье Николаевне о том, что "одного прошло­го ей недостаточно", он, вероятно, хотел заменить его на­стоящим в лице князя Вяземского... Но любовь эта, которая, по его утверждению, "никогда не угаснет", исчезла, как дым, когда Наталья Николаевна вышла второй раз замуж.

А как относилась сама Наталья Николаевна к Вяземско­му, его "чувствам", его нравоучениям? Вот отрывок из ее не­большого, недатированного письма, написанного по-русски.

"...Не понимаю, чем заслужила такого о себе дурного мнения, я во всем, всегда и на все хитрые вопросы с вами была откровенна, и не моя вина, если в голову вашу часто вле­зают неправдоподобные мысли, рожденные романтиче­ским вашим воображением, но не имеющие никакой сущно­сти. У страха глаза велики".

Как мы видим, Наталья Николаевна прекрасно понима­ла притязания Вяземского, его "хитрые" вопросы и "не­правдоподобные мысли", рожденные, как она говорит со свойственной ей деликатностью, его "романтическим вооб­ражением".

Видимо, не всегда хватало у нее терпения выносить на­стойчивые ухаживания Вяземского. Сохранилось следую­щее его коротенькое письмо, которое, хотя и не имеет да­ты, может быть отнесено к 1842 г.

"Вы так плохо обходились со мною на последнем вечере вашей тетушки, что я с тех пор не осмеливаюсь появляться у вас и еду спрятать свои стыд и боль в уединении Царского Села. Но так как, однако, я люблю платить добром за зло и так как к тому же я обожаю ручку, которая меня карает, пре­дупреждаю вас, что княгиня Владимир Пушкина приехала. Если я вам нужен для ваших протеже, дайте мне знать запис­кой. Возможно, я приеду в город в понедельник на несколь­ко часов и, если у меня будет время, а в особенности, если у меня достанет смелости, я зайду к вам вечером.

7-го числа этого месяца - день рождения Мари (дочь Вяземского). Не придете ли вы провести этот день с нею?

Ваша покорнейшая и преданная жертва Вяз.

Суббота"

Можно предположить, что ухаживание Вяземского на этом вечере было особенно настойчивым, что не понрави­лось Наталье Николаевне, и она дала ему это понять. При­езд княгини Пушкиной - предлог для примирения.

Но еще более интересно письмо П. А. Вяземского от 26 июня 1843 г. (Год в письме не проставлен, но нет никако­го сомнения, что оно может относиться только к 1843 году, так как именно в этом году Наталья Николаевна была в Реве­ле. Подробнее об этой поездке мы скажем далее):

"Чтобы не иметь более безрассудного вида, чем на самом деле, прошу вашего разрешения объяснить, почему я не пришел к вам перед отъездом. Много раз я готов был сде­лать это, но всегда мне не хватало смелости. А знаете ли - какой смелости? Боязнь показаться смешным перед вашими детьми и прислугой. Ваша сестра меня нисколько не смуща­ет. Она разумна и добра, а следовательно, беспристрастна. Она должна понимать каждого, и если она меня осуждает в некоторых случаях, в других, я уверен, она отдает мне должное и понимает меня. А вы, вы меня смущаете еще меньше, потому что что бы вы ни говорили или ни делали, но в глу­бине вашего сердца, если оно у вас есть, в глубине вашей со­вести, если она у вас есть, - вы должны признать, что вы ви­новаты передо мною. Поймем друг друга: вы виноваты в эго­изме, доходящем до безразличия и до жестокости. Разреши­те вас спросить: пожертвовали ли вы хоть когда-нибудь для меня малейшей своей прихотью, малейшим каким-нибудь желанием? Поколебались ли вы когда-нибудь хоть на один момент сделать то, что, вы знали, мне будет неприятно или огорчительно? Отвечаю за вас: никогда! тысячу раз никог­да! Не будем говорить о том, что моя взыскательность все­гда имела в виду ваши интересы, а не личный каприз с моей стороны, выгодный только для меня, но поймите, что не может быть никакой дружбы, искренней дружбы и привязанности без взаимности, без взаимных уступок, а вы, вы никогда не хотели мне сделать никакой уступки, следствен­но, я был подле вас дураком, мебелью, я был для вас просто безразличной привычкой, и я хорошо сделал, что уехал. В один прекрасный день я пробудился, не знаю толком, как и почему, так как в вашем поведении ничто не изменилось, ни в том, что я переносил в течение долгого времени с таким ослеплением и примерным самоотвержением, - но в конце концов час пробил, это была капля, переполнившая чашу. Конечно, я мог и должен был бы действовать иначе. Я мог бы отдалиться от вас духовно и, не делая шума, продолжать у вас бывать. Я должен был бы так поступить и ради вас, и ради себя, и ради других. Это правда. Я был неправ и никто от этого не страдает больше, чем я. Я даже могу сказать, что страдаю один. Потому что, если бы у меня были хоть какие- нибудь сомнения в характере ваших ко мне чувств или, вер­нее, в отсутствии всяких чувств, вашего поведения после на­шей ссоры было бы достаточно, чтобы их полностью рассе­ять. Если мое предположение ехать в Ревель после возвра­щения от Мещерских мешает вашему намерению, скажите мне, пожалуйста, потому что я охотно от него откажусь и предоставлю вам возможность ехать одной.

Во всяком случае, вернувшись в Петербург, я воспользу­юсь предлогом моего отсутствия, чтобы появиться перед ва­шими детьми в качестве Петра Бутофорича, как и прежде.

26 июня (1843) В. "

Письмо это, видимо, отражает истинное отношение На­тальи Николаевны к Вяземскому. В конце концов ей надое­ли и его "романтические чувства", и приписывание ей несу­ществующих увлечений, надоело постоянное ревнивое вмешательство в ее жизнь, чтение нотаций, и она ему это вы­сказала...

Ухаживание Вяземского, женатого человека, за вдовой поэта говорит нам по меньшей мере о его неуважении к па­мяти Пушкина. Он убеждает Наталью Николаевну, что ее сердцу только одного прошлого недостаточно, что ему нуж­но и будущее. Графиня Фикельмон говорила, что Вяземский считал себя неотразимым и воображал, что все красивые женщины должны в него влюбляться. Можно понять его увлечение необыкновенной красотой Натальи Николаев­ны, но нельзя простить его навязчивости, хотя и прикрыва­емой словом "дружба". Любопытно, что Вяземский называ­ет себя "Бутофоричем". Что он хотел этим сказать? Значит ли это, что и впредь, как и раньше, он будет появляться в гостиной Натальи Николаевны только в качестве мебели, "бутафории", "отдалившись от нее духовно"?

Видимо, так.