"Утро сегодняшнего дня я употребила на письмо мадам Бибиковой, а вечером на одно доброе дело. Мы отправились гулять в сторону лесничества, чтобы отдать визит Плетневу. Мы никого не застали дома, но зайдя в публичный сад, где играла музыка, мы его встретили прогуливающимся под руку с женой. Он нас увидел издалека и бросился навстречу. Узнав, что мы у него были, он настоял на том, чтобы мы вернулись. Мы были вынуждены уступить его просьбам. Но чтобы не оставаться там долго, я сослалась на то, что мне в 9 часов надо укладывать Азиньку. Сегодня его жена не показалась мне некрасивой, даже совсем наоборот, а дочь его, напротив, порядочная дурнушка. Он кажется очень счастливым, водил нас всюду по своей даче. Наш визит ему доставил удовольствие, но смутил его жену, которая выглядит очень застенчивой" (26 июля 1849 г.).
Мы уже не раз говорили о Плетневе. Приведенные строки еще раз подтверждают его очень теплое отношение к Наталье Николаевне. Краткость этого посещения, видимо, надо объяснить деликатностью Натальи Николаевны; видя, что молодая хозяйка смущена их неожиданным визитом да еще такой большой компанией, она не захотела долее ее стеснять.
Теперь перейдем к одной из интереснейших встреч Натальи Николаевны, которая очень подробно описана в ее письмах 1849 года. Мы имеем в виду ее встречу с княгиней Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой. Об увлечении Пушкина Воронцовой написано очень много. Исследователи по-разному смотрят на этот роман: одни отрицают его серьезность и значение для Пушкина, другие приводят доказательства того, что у Воронцовой якобы даже был от Пушкина ребенок. Посмотрим, о чем говорят публикуемые нами письма.
"Графиня Строганова едет сегодня вечером к Лавалям и очень меня звала поехать к ним вместе с нею. Не знаю, решусь ли я на это и не возьмет ли верх моя лень" (17 августа 1849 г.).
"...Надо, однако, вернуться ко вчерашнему вечеру, о котором я не смогла тебе рассказать. Мне кажется, я остановилась на прогулке на Острова. У елагинской дамбы мы увидели остановившуюся коляску Строгановых, и графиня сделала нам знак, чтобы мы подъехали к ней поговорить. При повороте лошади, это были серые, запутались, и мы сошли с коляски из опасения какого-нибудь несчастного случая. Прохожие пришли на помощь Василию, а мы тем временем подошли к экипажу Строгановых. Графиня снова предложила заехать за мною на вечер к Лавалям, и, договорившись обо всем, мы расстались. Сев в коляску, мы отправились прямо домой - мне надо было заняться туалетом, так как графиня должна была заехать за мной в 9 часов. Я была в белом муслиновом платье с короткими рукавами и кружевным лифом, лента и пояс пунцовые, кружевная наколка с белыми маками и зелеными листьями, как носили этой зимой, и кружевная мантилья. В момент отъезда Александрина дала мне свой именинный подарок - очаровательную лорнетку; она отдала мне ее вчера, потому что моя была далеко не элегантна.
Когда мы приехали, там уже собралось большое общество. До того как начался вечер, был обед, и дипломатический корпус был в полном составе. Твоя старая жена как новое лицо привлекла их внимание, и все наперерыв подходили и смотрели на меня в упор. Феррьеры также там были и тоже оказались в числе любопытных. Так как муж уже был мне представлен у Тетушки, он сел около меня, чтобы поговорить. Жена не сводила с меня глаз сидя на диване напротив.
В течение всего вечера я сидела рядом с незнакомой дамой, которая, как и я, казалось, тоже не принадлежала к этому кругу петербургских дам и иностранцев-мужчин. Графиня Строганова представила нас друг другу, назвав меня, но умолчав об имени соседки. Поэтому я была в большом затруднении, разговаривая с нею. Наконец, воспользовавшись моментом, когда внимание ее было отвлечено, я спросила у графини, кто эта дама. Это была графиня Воронцова- Браницкая. Тогда всякая натянутость исчезла, я ей напомнила о нашем очень давнем знакомстве, когда я ей была представлена под другой фамилией, тому уже 17 лет. Она не могла придти в себя от изумления. "Я никогда не узнала бы вас, - сказала она, - потому что, даю вам слово, вы тогда не были и на четверть так прекрасны, как теперь, я бы затруднилась дать вам сейчас более 25 лет. Тогда вы мне показались такой худенькой, такой бледной, маленькой, с тех пор вы удивительно выросли". Вот уже второй раз за это лето мне об этом говорят. Несколько раз она брала меня за руку в знак своего расположения и смотрела на меня с таким интересом, что тронула мне сердце своей доброжелательностью. Я выразила ей сожаление, что она так скоро уезжает и я не смогу представить ей Машу; она сказала, что хотя она и уезжает очень скоро, но я могу к ней приехать в воскресенье в час дня, она будет совершенно счастлива нас видеть. По знаку своего мужа она должна была уехать и, протянув мне еще раз руку, она опять повторила, что была очень рада снова меня увидеть.
Я видела там также Софи Радзивилл, она была в черном и красива, как никогда. Она меня упрекнула, что я не приехала к ней обедать, и сказала, что пожалуется на это тебе. Из дам были еще Барятинская и ее сестра Чернышева. Княгиня Долгорукова, жена Николая Долгорукова с дочерью, госпожа Анненкова, барышни Пашковы. Потом много других, которые сидели отдельным кружком и которых мне не удалось узнать (Наталья Николаевна была близорука). Мы оставались на этом вечере до 11 часов. Трезолини не пела из-за болезни великого князя. Можно было умереть со скуки. И как только графиня сделала мне знак к отъезду, я поспешно поднялась.
В карете она мне заявила, что я произвела очень большое впечатление, что все подходили к ней с комплиментами по поводу моей красоты. Одним словом, она была очень горда, что именно она привезла меня туда. Прости, милый Пьер, если я тебе говорю о себе с такой нескромностью, но я тебе рассказываю все, как было, и если речь идет о моей внешности, - преимущество, которым я не вправе гордиться, потому что это Бог пожелал мне его даровать, - то это только в силу привычки описывать все мельчайшие подробности..." (18 августа 1849 г.).
"...Тетушка проезжала мимо от Данзасов и была так любезна, что зашла к нам. Она рассказала, что я произвела ошеломляющее впечатление на иностранцев, которые были в гостях. Итальянец Регина заявил, что я была самой красивой на вечере у Лавалей (а это не так уж много; впрочем, я забыла, что там были две красавицы - Барятинская и Лебзеттерн-Бржинская). Потом он спросил Тетушку, почему я не бываю у нее, сказал, что он никогда меня здесь не встречает. Это были коготки, выпущенные Тетушкой мимоходом в мой адрес, но я сделала вид, что не поняла. Тетушка ему ответила, что я прихожу к ней изредка обедать. Впрочем, она была очень любезна, без конца ласкала детей и поручила мне передать тебе привет" (21 августа 1849 г.).
Но состоялось ли свидание Натальи Николаевны с Воронцовой у нее дома? Нет, и вот что она об этом пишет.
"...Прежде чем ответить, я расскажу тебе, как провела день. Он начался для меня с того, что я отправилась к обедне... Вернувшись, я велела заложить карету, чтобы ехать в город с визитом к княгине Воронцовой. В это время я получила твое письмо; торопясь ехать, я прочла его в карете... Но когда мы приехали к княгине, она уже уехала в Петергоф, и я вернулась прямо на Острова" (21 августа 1849 г.).
В пушкиноведении, как мы уже говорили выше, не раз поднимался вопрос об отношении Пушкина к Елизавете Ксаверьевне Воронцовой. Общеизвестно, что, будучи в Одессе, поэт сильно увлекался ею, и в ряде исследовательских работ встречаются предположения об их близких отношениях и о том, что якобы у Воронцовой была от Пушкина дочь. В недавно вышедшей работе Г. П. Макогоненкоесть раздел, специально посвященный версии о любви Пушкина к Воронцовой. Подробно разбирая "за" и "против" этого романа, автор приходит к выводу, что "приведенные материалы решительно опровергают созданный пушкинистами миф о роли Е. К. Воронцовой в жизни Пушкина".
Напомним в нескольких словах о событиях в Одессе. За время пребывания Пушкина в Одессе на службе у М. С. Воронцова (июль 1823 - июль 1824 года) у него было два увлечения - Амалия Ризнич и графиня Воронцова. Не будем говорить о первом, нас интересует второе. По свидетельствам современников, Елизавета Ксаверьевна не была красавицей, но была очень привлекательной женщиной. Вероятно, графине импонировала влюбленность знаменитого поэта, возможно, и она сама немного им увлеклась. Отношения Воронцова с Пушкиным испортились. Затем последовала унизительная для поэта командировка "на саранчу", а в июле 1824 года в результате настоятельных просьб Воронцова к петербургским властям Пушкин был выслан в Михайловское.
Этим же летом в Одессе жила Вера Федоровна Вяземская, приехавшая туда на морские купания с больными детьми. Пушкин постоянно бывал у нее в доме. Вяземская была в курсе его сердечных дел и обо всем сообщала мужу. "Я была единственной поверенной его огорчений и свидетелем его слабости, так как он был в отчаянии от того, что покидает Одессу, в особенности из-за некоего чувства, которое разрослось в нем за последние дни, как это бывает... Молчи, хотя это очень целомудренно. Да и серьезно только с его стороны". Достаточно веское доказательство платонического характера этого романа, мы полагаем. Встреча Натальи Николаевны с княгиней Воронцовой на вечере у Лавалей дает еще один довод в пользу этого предположения.
Знала ли Наталья Николаевна об увлечении Пушкина Воронцовой? Думаем, что да, и вероятнее всего, - от самого Пушкина. И вряд ли он скрыл бы от нее характер этих отношений, если бы они были серьезны, и тем более если бы у Воронцовой была от него дочь. Но если даже предположить, что Пушкин ей ничего не сказал, можно ли поверить, что Вера Федоровна не поведала бы Наталье Николаевне после смерти поэта об этом целомудренном (или тем более нецеломудренном) увлечении?
Здесь надо сказать, что Наталья Николаевна была очень ревнива, об этом свидетельствуют письма Пушкина к ней, постоянно оправдывающегося и старающегося рассеять ее ревнивые подозрения в отношении тех или иных женщин. С этой же чертой характера встречаемся мы и в письмах Натальи Николаевны ко второму мужу: она не раз осведомляется, не увлекся ли он какой-нибудь красивой полькой, и говорит, что не потерпела бы измены.
Что Наталья Николаевна не придавала значения одесскому "роману" Пушкина, подтверждает эта встреча у Лавалей. Иначе она никогда не носила бы такого характера, как мы видим из письма, никогда Наталья Николаевна не предложила бы Воронцовой приехать к ней, чтобы познакомить с дочерью Пушкина... А княгиня? Могла ли она с такой открытой, непосредственной доброжелательностью разговаривать с вдовой человека, который ей был когда-то близок? Брать ее за руку в искреннем порыве добрых чувств, приглашать к себе? Трудно в это поверить. Нам кажется, что Елизавету Ксаверьевну в этот вечер наполняли и воспоминания о прошлом, о своей молодости и молодости поэта, и чувство сострадания к Наталье Николаевне, так трагически потерявшей мужа, и какого мужа! И горькое сожаление о Пушкине, безвременно ушедшем, который мог бы быть так счастлив с этой красивой, обаятельной женщиной.
В 1849 году Елизавете Ксаверьевне было уже 57 лет, Наталье Николаевне - 37. Четверть века прошло с тех пор, как Пушкин навсегда покинул Одессу. Была, как мы видели из письма, 17 лет назад еще одна встреча, в 1832 году, на каком-то балу или вечере. Очевидно, у княгини осталось неясное воспоминание об этой встрече, она не запомнила, что жена поэта высокого роста, и внешность ее почему-то не произвела на нее впечатления, хотя все петербургское общество восхищалось красотой Пушкиной. Интересно отметить, что фамилия "Ланская" ничего не сказала Воронцовой при встрече в 1849 году, значит, она не знала, что вдова поэта вышла вторично замуж.
В 1834 году Воронцова напомнила о себе Пушкину, обратившись к нему с просьбой дать что-нибудь для издаваемого в Одессе альманаха в пользу бедных. Пушкин послал ей несколько сцен из трагедии, как говорит он в своем письме (по-видимому, из "Русалки"), добавляя: "Я хотел бы положить к вашим ногам что-либо менее несовершенное; к несчастию, я ужо распорядился всеми моими рукописями и предпочитаю лучше не угодить публике, чем ослушаться ваших приказаний..." Однако, видимо, рукопись Пушкина опоздала и в альманахе напечатана не была. Вероятно, после 1832 года Пушкин и Воронцова больше не встречались, не сохранилось и никаких других писем, да вряд ли они и были.
Чем объяснить, что княгиня уехала в Петергоф, не дождавшись Натальи Николаевны? Полагаем, что Наталья Николаевна опоздала и, вероятно, намного, судя по тому, как она спешила. Но не исключено, что тут вмешался князь Воронцов и заставил жену уехать, чтобы избежать этого нежелательного, по его мнению, визита. Обратим внимание, что Наталья Николаевна ни единым словом не комментирует это несостоявшееся свидание. Надо думать, и в том, и в другом случае ей это было очень неприятно.
...В письмах Натальи Николаевны за 1849 год неоднократно упоминается о ее посещении светских дам и их ответных визитах. Но чаще всего, чуть ли не ежедневно, или она, или Александра Николаевна с кем-нибудь из детей ходили к Местрам. Тетушка Софья Ивановна болеет, теряет зрение, граф вспыльчив и раздражителен, видимо, их светские знакомые избегают бывать у них, но сестры считают своим долгом не оставлять стариков. Гораздо реже Наталья Николаевна бывала у Строгановых, мы уже видели выше, что графиня упрекала ее в этом. Почему-то Наталья Николаевна неохотно ходила туда. В одном из писем она говорит, что нехорошо бывать у них так редко, графиня так хорошо к ней относится. Полагаем, что ей не хотелось встречаться с их дочерью Полетикой. Когда-то Наталью Николаевну связывали дружеские отношения с Идалией Григорьевной, но позднее они в корне изменились. Что-то произошло между Пушкиным и Полетикой. По словам П. И. Бартенева, Пушкин якобы чем-то оскорбил ее однажды, и она возненавидела его. Во время преддуэльных событий и после Полетика поддерживала самые дружеские отношения с Геккернами и в дальнейшем, как мы увидим, встречалась с ними за границей. Приведем отрывок из письма Идалии Полетики к Екатерине Николаевне Дантес конца 1838 - начала 1839 года:
"Я вижу довольно часто ваших сестер у Строгановых, но отнюдь не у себя; Натали не имеет духа придти ко мне. Мы с ней очень хороши; она никогда не говорит о прошлом, оно не существует между нами, и поэтому, хотя мы с ней в самых дружеских отношениях, мы много говорим о дожде и хорошей погоде, которая, как знаете, редка в Петербурге... Натали все хороша, хотя очень похудела. Есть дни, особенно когда у нее очень плохой вид и она совсем слаба. Два дня назад, например, я обедала с ней и Местрами у Строгановых, у нее была тоска, и она казалась очень нервной. Когда я расспрашивала ее об ее состоянии, она уверяла меня, что это бывает с ней очень часто. Ее дети хороши, мальчики в особенности, похожи на нее и будут очень красивы, но старшая дочь - портрет отца, что великое несчастье".
Ни о каких дружеских отношениях, конечно, не могло быть и речи. Как ясно из письма, Наталья Николаевна не бывала у Полетики, но, во многом завися от Строганова, опекуна ее детей, вынуждена была бывать в его доме и, следовательно, встречаться с его дочерью. Полетика говорит, что "прошлое не существует между нами". Нет, это прошлое существовало, оно навсегда легло между ними... Тон этого письма явно тенденциозен по отношению к Пушкину, чего стоят только ее слова о том, что походить на Пушкина - великое несчастье! Однако внешне родственные отношения Идалия Григорьевна старалась поддерживать. В одном из писем 1849 года Наталья Николаевна говорит, что Идалия была с ней очень любезна и мила. Когда Полетика выдавала замуж свою дочь, она сочла нужным приехать с визитом к Наталье Николаевне с дочерью и женихом...
Ежедневные заботы о многочисленной семье, постоянная нехватка денег, безусловно, отражались на здоровье Натальи Николаевны. Нервы ее не в порядке. Мы с удивлением узнаем, что она стала курить. У нее часто болит сердце, по ночам мучают судороги в ногах, которые начались еще в те дни, когда умирал Пушкин. Она нередко пишет Ланскому, что у нее бывает непереносимая, необъяснимая тоска...
Видимо, это состояние здоровья жены побудило Ланского в 1851 году уговорить ее поехать лечиться за границу. Но зная прекрасно, как трудно ей расстаться с семьей и что ради себя самой она никогда на это не согласится, он, вероятно, сговорился с врачами, которые уверили Наталью Николаевну, что здоровье Маши Пушкиной нуждается в лечении на водах, и настояли на поездке.
Весною 1851 года Наталья Николаевна с сестрой Александрой Николаевной и дочерьми Марией и Натальей выехала в длительную поездку за границу, рассчитанную на четыре месяца. Их сопровождали горничная и преданный слуга Фридрих. К сожалению, до нас дошли только шесть писем за июль из Бонна и Годесберга, хотя уже истекал второй месяц их путешествия. Наталья Николаевна упоминает, что они были в Берлине, но где провели остальное время - неизвестно.
Это тоже письма-дневники, подробно описывающие впечатления, чувства и мысли Натальи Николаевны. Они очень живы, порою остроумны, свидетельствуют о ее наблюдательности. Мы не имеем возможности привести здесь эти письма в сколько-нибудь существенном объеме, но некоторые небольшие выдержки, мы полагаем, дадут о них представление.
Сколько-то времени Наталья Николаевна пробыла в Берлине, где советовалась с несколькими врачами. "Уверяю тебя, - пишет она, - как только сколько-нибудь серьезно заболеваешь, теряешь всякое доверие в медицинскую науку. У меня было три лучших врача и все разного мнения". Судя по отрывочным упоминаниям об этих разговорах с врачами, можно прийти к выводу, что в основе заболевания Натальи Николаевны было истощение нервной системы и усталость. "Соседи по столу сочли меня серьезно больной... Никто не может подумать, что мы за границей для нее (Маши Пушкиной), ибо у меня иные дни лицо весьма некрасивое. Вот только два дня стала немного поправляться и лицо не мертвое".
Проведя несколько дней в Бонне, который очень понравился Наталье Николаевне, они переехали в маленький курортный городок недалеко от него, в Годесберг, поселились в небольшом недорогом отеле и оттуда совершали различные прогулки в окрестностях. Наталья Николаевна принимала здесь ванны, лечебные воды Годесберга были известны еще римлянам. Очаровательные окрестности городка привели в восторг девочек, которые катались на лошадях и осликах. Всей компанией они ездили в горы, осматривали развалины знаменитого замка Годесберг.
Но состояние здоровья Натальи Николаевны было, видимо, так плохо и она так скучала по оставленной дома семье и беспокоилась о детях, что путешествие не доставляло ей удовольствия.
"Годесберг, 9/21 июля 1851