"…Ну, мы все поползли по картошке в жито… Мужчины, уже на фронте были которые, понимают, говорят:
- Ну, это уже убивают.
Слышно, что выстрелы, а потом дали гудки. Мужчины говорят:
- Ну вот, сейчас будут жечь деревню.
Вопрос: - А вы в жите?
- А мы в жите сидим.
Вопрос: - В жите они не искали? Из хаты в хату ходили?
- Не, не искали. Из хаты в хату. Може, ближе где мекали, а нас - никто. Только было такое тяжелое… Страх, спать хотелось. Ну, а когда уже запалили…
Вопрос: - Спать хотелось?
- Ну, от страху. Так вот от страху спать хотелось! Знаете, на нас ветер шел, этот дым, понимаете, такое мятное… Люди ж горели, запах тяжелый был…"
(Ева Ивановна Тумакова. Красница Быховского района.)
Природа "отводит глаза" - человек внезапно засыпает. Часто в самый опасный момент.
"…Рассказать вам, как это все начиналось? - переспрашивает жительница деревни Алексичи Хойницкого района Антонина Лазаревна Кособутько. - Ну, вот я жала за поселком. Я ячмень жала, а жито стояло, и там поубивали двенадцать душ. А как стали они людей тех убивать, дак я вот так легла ниц и заснула. Я не слышала, как их убивали, не слыхала ни писку, ни крику. А дальше уже, как поднялась я - уже моя хата упала, уже и соседские. Все трещит, и свиньи пищат, и весь скот лишит, ревет тут, в соседском дворе. Дак я встала и стою, а соседка идет и говорит:
- Чего ты тут стоишь? У нас же всех поубивали.
А я думаю: боже, нехай бы и меня убили, зачем же я тут осталась!.."
Такое случалось с женщинами, с мужчинами. И сами они рассказывают о том - с удивлением. И с испугом даже.
Детская же психика, природа еще поспешнее отворачивалась от такой реальности. И тут неожиданный, внезапный сон часто был спасением - уже в прямом, физическом смысле. Сон прятал детей от убийц. И некоторых - спас.
"…Сейчас приезжает на лошади тот, который добивал. Видит, что человек живой, - добивает. Я глаза приоткрыла и тихонько гляжу на него.
Вопрос: - А дети?
- А дети не шевелятся, спят. Заснули".
(Софья Пименовна Скирманд. Збышин Кировского района.)
"…Когда уже две хаты осталось до нас - они подходят, видим: раскрыли дверь и выстрелили раз. Там одна старушка была. И оставили дверь открытой. И уже последняя хата! В ту, а тогда уже - и к нам. Там, это, староста жил. В той хате. Они шли туда, дак он вышел, а У него, може, человек двадцать в хате. Он думал, спросят что да и уйдут. И вышла его старуха, того человека, и девочка - он, тот староста, неплохой был, его заставили быть старостой. Он не хотел, а заставили. Ни то ни сё, ни туда ни сюда был. Ну, и они его так за воротник, да в дверь. И за ту старуху, за дитя - и начали из автомата бить там уже. А нам уже некуда деваться, мы уже растерялись. У меня четыре души. И соседских детей пятеро было в хате у меня. Куда ж деваться. Они хотели сюда вот спрятаться, под полом, а я говорю:
- Утекайте, а то придут, и они нас или запалят или Убьют. Бежим, нехай стреляют, да и все.
Дак мы кинулись на кладбище, - дети те и мы. Мы попадали - там яма была. Трое детей вдоль дороги вроде бы к Романовне побежали, а двое упали: ветер с сосны сломал верхушку, дак они залезли в ту верхушку. Да и позаснули там. А мы в той яме были. Видим, что стоят немцы вокруг кладбища. Подняться нам никак нельзя: они ходят и гомонят, слышно. Ну, не встаем. Уже они и ушли отсюда, а нам сдается, что стоят там. Спят дети…"
(Ульяна Осиповна Казак. Казимировка Мозырского района.)
Вот так психика человеческая спасалась от помешательства (и подчас спасала детей от смерти). И подсказывала, что происходит что-то такое, на что природа человеческая "не рассчитана", "не запрограммирована". Несмотря на весь прошлый опыт, который оставили человеку и человечеству Тамерланы и чингисханы всех веков и народов.
Если так помнят, такие подробности, - веришь в правдивость. Сидит женщина - тревожное, вопрошающее, готовое к мукам лицо, взгляд - как в больнице перед серьезной операцией. Тут не до придумок!..
Некоторые рассказывают с такой готовностью, будто они тут ждали этого все тридцать лет - чтобы вот так кому-то, кто от далеких людей приехал, пожаловаться, всему свету поведать, что тут делали с ними.
Акулина Панкратовна Габрусь. Козуличи Кировского района.
"…Ну, у меня была девочка два годика на руке, во тут во. Правда, у меня документ был, взяла я документ. Ну, гнали, пригнали. Я думаю: боже ж мой, где ж моя семья? Только одна девочка у меня на руке. Пригнали. Кто говорит, что будут в беженцы гнать, а кто говорит, что будут убивать, а кто его знает! Я думаю: куда мне, боже мой? Потом погнали людей по шляху. А соседка идет и говорит:
- Ат, Кулина, пошли, куда люди, туда и мы! Что бог даст!
Дошли мы только до крупорушки, из-за хатки выходим - немцы выносят те весы. Дак я говорю:
- Ну, молодичка, нам уже бог дал.
А нам было слышно, что в Лютине загнали в мельницу й спалили людей. Я говорю:
- Ну, Явгинья, нам уже бог дал. Она говорит:
- Ага, уже.
Ну, их обняли кругом, один к одному стояли - кругом! И пальцем не проткнешь - от шляху и до шляху, кругом этого здания. А людей же полный двор. И вот их прут в эти двери, душат, гонят в эти двери, а там - в крупорушку. А у меня девочка на руках, во тут во. И у меня - документ. Я как глянула - уже мама там и тата. Этих людей уже так душат, так бьют! Один тут стал проситься, дак его - прикладами. На штыке и поперли туда. Это мужчина был. Молодой попался. А я с этой девочкой. Оглянулась вот так назад - мама стоит моя.
- Мамка, говорю, уже все наше!
Я ее целую, дак она - как лед. А тата - уже дальше немножко. А уже… А тут одна, знаешь, женщина, две девочки и она. Они к немцу одному, попросились - он пустил. Эта во Ульяниха. Пропустил. Тогда я глядь - боже мой, надо было и мне с мамой идти! И у меня уже темно в глазах стало, я ничего не вижу. Только вижу тень человека, который уже отпустил этих. Дак я подошла да: "Пан!" - вот перекрестилась, а тогда эта моя девочка - у меня вот тут документ был, я забыла о нем - это мое дитя вытащило этот документ. А боже ж мой, дак это ж у меня документ! Я ж уже забыла…"
Ни за что могли убить целую деревню. Потому что убивали, излишне не разбираясь, кто там какой, есть у него "аусвайс" или нет. И вдруг женщина показывает какую-то там бумажку, и та спасает ей и ребенку Жизнь… Случайность, которая только подчеркивает, насколько все их "причины" и "доказательства" придумывались на ходу не очень даже и старательно.
"Вопрос: - Сколько вашей девочке было?
- Два года.
Вопрос: - Она сама взяла эту бумажку?
- Ну, она - вот так… Я ее держала, я про нее забыла, уже у меня темно было в глазах, ничего, только вижу, как тень человека идет. Я - ему, а он, правда:
- Матка, туда!
Я перебежала на эту сторону, упала. Упала с этой девочкой. Потом приподнялась. И идут еще - одна шеренга, другая шеренга. Думаю - все равно - те отпустили, эти убьют. Не. Не тронули. Тут дохожу только до того, до шляху, идет человек. Несет документы, сбегал и уже документ этот взял, и женка и двое деток. Узелок еще одежи несут. Я думаю: "Господи, куда ж вы, люди!" Думаю, скажу - другие ж прошли и не сказали им - думаю, скажу, дак и меня убьют. Их уже как довели, дак убили там…"
Убили, хоть тоже "документ" имел человек. Какой уж тут документ, когда действует "план"!
"…Я как оглянулась: "Э-э, уже дым!" Только пулеметом, слышно было: тр-тр-тр! Как вталкивали там - так сразу и убивали. А тогда уже и запалили. А этого немец вел, что с документом, если бы не немец, дак я ж бы сказала, что убивают.
Три года оно, може, у меня с глаз не сходило, стояло в глазах и стояло…"
И теперь оно не "сходит с глаз" у Акулины Панкратовны - то, как убивали Козуличи - ее родных, соседей.
Нашли мы и ту женщину, о которой говорила Акулина Панкратовна - Дрозд Ульяну Прокоповну. Она также своими глазами видела весь ужас расправы над жителями Козуличей.
"…Ну, мы уже стоим… Всех околотили, только одни хаты остались. Отца и мать мою и две сестры младших.
Ага, когда всех гнали, я осталась и еще двух свиней и две коровы понакрывала соломой. И собака на цепи. Они подошли:
- Авек, авек, авек!
Я собралась и пошла к шляху. Выхожу - все стоят семьями! И плачут. Стоят навытяжку и плачут…
И повели нас. Где вот это кладбище, тут стояла мельница, крупорушка, жил мельник. Так старая его хата была, а так - новая. Ну, вот туда заходят:
- Заворачивайте направо!
Заворачиваем. Мельницу раскрыли на две половинки, и у дверей стоят весы мельничные.
- Заходите, выносите весы!
Немецкая одежа, а по-нашему, по-русски говорят:
- Заходите! Никто ж не идет.
- Заходите!
Никто не идет в эту мельницу. Они - такие плетки резиновые, через руку вот такой ремень - и этой плеткой через голову, через голову! В ряду шли семьями, дак вот так мужчины позакрывали своих. Бросили бить. Бросили, крупорушку эту раскрыли - а крупорушка на две половины - широкие двери, засов был. Они открыли эти две половинки дверей:
- А ну-ка, заходите сюда!
Ну, кто идет, кто не идет. Они сами зашли и кличут:
- А ну-ка, - кличут, - заходите, заходите!
- Авек, авек! - немцы. А эти по-русски:
- Заходите, заходите!
Людей и втолкнули в эти двери. В эту крупорушку. А я, значит, - стоит в немецкой одеже, - я говорю:
- Пустите меня, - и какая-то у меня была справочка. В Любоничах давали. Я говорю: - Пан, пустите меня.
Посмотрел на эту… бумажку, за руку меня, через шлях перевел меня.
- Садись и сиди тут, - по-русски. - Сиди, пока я не приду, не удирай никуда. Если побежишь - убьют тебя.
Ну, что будет, то будет. Я села и сижу. А мама моя говорит:
- На платок и хлеб уже, в беженцы собирайся.
Два куска сала с собой она взяла, две буханки хлеба - это ж трое детей уже и сами вдвоем, думали ведь, что погонят в беженцы. Я махнула: "Не надо!"
Вопрос: - А мать где ваша?
- В крупорушке уже. Дак думает, что хоть мне понадобится. Хоть мне.
Вопрос: - Она вам это передает?
- Мне не дали взять, не пустили меня к ней, а ее ко мне. Ну, я махнула: "Мама, не надо. Мне, говорю, хватит дома".
Вопрос: - А с мамой кто из ваших?
- Две девки младших, мои сестры. Ну, немцы за людей - в крупорушку, закрыли этим засовом. А я сижу, ноги спустила вот так в канаву и сижу. Так, как вот теперь на лавке. Проходит этот самый, что меня перевел через шлях. А они бегают, бегают, канистрами - жах-жах-жах, пообливали канистрами. А этот самый подходит ко мне:
- Собирайся - шагом марш!
И шляхом, говорит, бочком, только не беги, будут стрелять, это, говорит, не по тебе. Так он. Ну, я и пошла. Иду - что будет, то будет! Иду, иду, а там человек идет: его пустили домой, чтоб документы эти взять, и двое детей с ним. Немец повел их, тех людей, того человека с женкой и с семьей. А я пошла и пошла. Прихожу на шлях сюда, а тут стоит этот часовой. А эти уже стоят, а машины так ревут, так ревут все. Подходит моя сестра (ей теперь семьдесят два года):
- А где тата с мамой?
А их уже, пока я отошла, запалили, горит уже крупорушка. Говорю:
- Вот, уже горят!
- Гэ-э-э-э! - подняли люди крик.
Вопрос: - Все эти люди? Которые остались?
- Ага. Я говорю: тихо вы!.. Подскакивает один да:
- Успокойтесь, а то и вам ето буде!
Правда, сти-ихли все, как воды в рот набрали! Смолкли. Подбегает Коновалов етот самый - тот, что в красную субботу был…
Вопрос: - Его тогда партизаны перехватили тоже?
- Перехватили и ранили, а кто-то из казюлицких его в уборную спрятали. А через ночь на жеребке завезли в Кировск.
Вопрос: - Он был начальник полиции?
- Начальник самый главный, етой, кировской, ну там. Отрядом уже ихним командовал. Ну, дак он подходит:
- Ну, что - ету сторону на уголь жечь, а ета сторона пусть стоит!
Вопрос: - На деревню показывает?
- На деревню. Эти немцы уже как бежали, а сюда ветерок, как бежали по-за хлевами, по-за хлевами - через одну, через одну запалили. Это уже и горит все. "А вы, говорит, расходитесь". Все тогда и побежали, и я побежала.
Вопрос: - У вас много людей осталось?
- Наша деревня большая была. Триста восемнадцать уже спалили, с детьми, ну, а еще деревня большая. Я прибежала, еще выгнала корову, теленка и двое свиней выгнала. Стояло ведро, миска и ложек семь - я за ето, на руку и ушла из хаты. А так в хате все сгорело. Ну, ушла, села на улице и сижу уже. Немцы меня не трогали. По шляху едут - все взад-вперед, взад-вперед. Некоторые попрятались, а я сижу, думаю - одна смерть, если я уже оттуда ушла!.. Все сгорело, назавтра приду и на двор еще не могу зайти. Как гляну - не могу, поверите! Тогда открыла погреб, глянула на эту одежу: батькино, мамино лежит… Я, вы поверите, обомлела в том погребе. Ну, и что? Прожила… А забыться - не забылось. Тогда снится эта моя сестра, самая младшая, она такая кудлатая была! Ходила во второй класс. Дак я говорю:
- Вот, Алена…
Знаю, что она сожжена. А она мне:
- Ох, Ульяна, да болела ж моя голова, под полено прятала голову, так припек уже огонь!..
Приснилось. И под полено она прятала свою голову. Так во сне она мне говорит…"
Огненная память, огненные сны…
О снах своих, военных, послевоенных, рассказывали, говорили нам многие. Потому что в снах тех - продолжение их мук. Снова и снова, как самую реальность, переживают люди все то - вместе с погибшими и как бы Уже за них.
Даже "коллективные" бывали сны у людей - после того общего ужаса. И такие, что люди в лесу, поговорив, Переговорив утром, вдруг бежали на свои пепелища - настолько реальным приказом были для них ночные, во сне, картины мучений родных, близких…
Мы - у деревни Лозовая, в Осиповичском районе Могилевской области. Несколько женщин, занятых делом около сенажной ямы, узнав, кто и зачем приехал, говорят с нами, перебивая друг друга: и про вчерашнее все, и, еще больше, про сегодняшние дела, заботы, огорчения. И одно с другим переплетено: жизнь у человека одна, и память - тоже одна. Как на дереве: прежде чем дойдет сок от корней до самой последней, самой молодой веточки, должен он пройти через весь ствол, А эти женщины еще и довольно молодые, крепкие, потому сегодняшние заботы для них имеют значение большее, чем для тех, для многих, кого старость "отсадила в сторонку". Люди, живущие всеми практическими делами, интересами, и вот они нам - о снах. О своих, таких реальных снах. Потому что сама реальность, действительность тогда выглядела жутким сном, кошмаром. Одно переходило в другое, неизвестно где кончаясь…
"…Мы были в лесу, - говорит Вольга Григорьевна Гришанович, - ну, и пришли из лесу, когда наших спалили. Посмотрели, собрали пепел: дети лежат, кажется, живые. Возьмешь - пепелок рассыплется. В одной хате мы собрали всех. Девять цыбарок - одни беленькие косточки. А в другой - там уже была гора. И кровь видна была, их, видать, убивали. Потому что они в куче, и кровь была. По уголочкам были, под печью. Через год один дед… Ему приснилась жена: "Почему ты меня не похоронишь? - говорит она во сне. - Я ж под печью в мухоморе!" Ну, он никому не сказал, дождь идет, он тихонько эту печь разбирает. Приходим, говорим:
- Дедушка, что ты делаешь?
- А мне, говорит, Алеся приснилась: "Что же ты меня не похоронишь, я уже целый год лежу под этой печью, в мухоморе, а ты меня не похоронишь".
Правда, он разобрал эту печь, а там косточки, только косточки остались.
Вопрос: - А как фамилия этого деда?
- Прокопович Виктор. А его жена звалась Алеся. Ну, мы пособирали эти косточки и снова закопали. А когда этих хоронили, придем в лес, наголосимся в лесу.
Снова на пепелище прибежим - приснилось нам: "Что вы нас не похоронили!.." Станем этот кирпич разбирать… Сколько раз прибегали. Раскопаем, раскопаем, найдем, опять эту могилку поправляем. Снова пойдем в лес, ляжем: какой там сон! Но опять снятся: "Вы нас…" Что всех не похоронили. Снова придем и станем этот кирпич разбирать, искать… Ну, так и остались. А как палили - никто не знает. Ни одной души у нас не утекло. Вот уже в соседней деревне, в Бозке, там в Германию отбирали. А у нас такие были женщины молодые - ни одной души не оставили. Там, так с детьми которые, тех сжигали, а молодых - в Германию.
Вопрос: - А они потом, немцы, поставили здесь гарнизон?
- Это потом уже. А когда жгли, мы прятались в болоте. Трое суток сидели. Залезем на сосну, глядим: никто ни печи не топит, ни воды не носят. Ну, мы решили, что забрали, може, и погнали в гарнизон. Тогда - солнышко заходило - мы говорим:
- Давай побежим, поглядим, что делается…
Вопрос: - Сколько здесь погибло?
- Сто пятьдесят человек наших только. А тут, говорят, пригнали из Лочина тридцать человек. И тех, что в лесу ловили, тоже в огонь бросали.
Ну, что ж, остались по сегодняшний день. Из всей деревни остались: вот нас троих - она со своими детьми, и еще одна женщина с детьми осталась - три семьи…"
…Надо сменить в магнитофоне ленту, остановить рассказ - и боишься: а сможет ли человек, хватит ли у него силы снова вернуться туда… Потому что и случалось, что после такого перерыва человек уже не мог по-прежнему полно, обстоятельно рассказывать. Но чаще было такое ощущение, что ты магнитофонную ленту остановил, а он "остановил" свою. И что на самом деле в нем все это записано. Один раз и навсегда. Один на всю жизнь Рассказ. И исчезнет он только вместе с жизнью, с памятью человека. Действительно видишь, - когда столько, как мы, послушаешь этих людей, - что эта необычная полнота, точность - общая особенность "огненной Памяти". Такое человек не может рассыпать, растерять по дороге жизни - даже и через три десятилетия, даже если бы и захотел…
Однако проявляется эта общая память по-разному, Уже в зависимости от человеческой индивидуальности. Что человек - то и рассказ.
Среди всех выделим пока два типа, два образа рассказчиков, а точнее - рассказчиц, потому что женские воспоминания - наиболее полные, эмоциональные.
Об одном типе рассказчиц мы уже говорили - о тех, которые и говорят, и смотрят, и даже при этом усмехаются как-то странно спокойно, рассказывают неожиданно "эпически". С непривычки и пока поймешь, что за этим скрыто, зажато - делается даже страшновато. Не к месту певучий голос (Барбара Слесарчук из Ивацевичских Бобрович) или звучно-бесстрастный (Ева Туманова из Быховской Красницы) мешает сначала даже чувствовать, понимать, о чем человек рассказывает. Зато, когда наконец дойдет до тебя правда и этого спокойствия, и этой бесстрастности, и этой странной усмешки, еще более невыносимой и жуткой делается правда самого события, самого факта.