- Успокойся. Это обычное враньё наших так называемых либеральных гуманистов. Впрочем, возможно они пишут о том, что действительно наблюдают у своих отпрысков и вообще в своей среде. У большинства израильской молодёжи мотивация высока. Что касается части, о которой идёт речь, попасть в неё мечтают не десятки, не сотни, а тысячи блестящих юношей, с успехом окончивших школу. После двух тяжелейших физических отборов остаются примерно несколько сот отличных юношей, участвующих в конкурсе, в котором на одно место претендуют не менее десяти человек. Но даже зачисление в эту часть не гарантирует того, что солдат пройдёт в нём всю службу до самой демобилизации, если в его поведении или возможностях обнаружат пусть, казалось бы, незначительный изъян. А нагрузки у них, не только физические, но и моральные просто сверхчеловеческие.
- Не знал, что существуют такие части. Впрочем… Теперь, кажется, до моего сознания дошла сцена, которую однажды я наблюдал в заполненном автобусе. Понимаешь, зашел в автобус солдат, возможно, именно той части, о которой ты говоришь. В матерчатом прямоугольнике с символом, свисающим с левого погона, я не очень разбираюсь. Так что не могу ничего утверждать. Но на груди солдата с двух сторон крылышки парашютиста и ещё какие-то. На автомате оптический прицел. На поясном ремне пистолет. Не у офицера, а у солдата. У паренька был усталый вид. Я обратил внимание на то, с каким почтением на него посмотрели пассажиры. И очень удивился тому, что какой-то дядька лет сорока-пятидесяти вскочил с сидения и предложил солдату место. Это у нас, при нашей израильской деликатности! Солдат явно смутился. Но дядька сказал: "Садись, сынок. Я служил в твоей части. Я знаю, что значит посидеть несколько лишних минут". Пассажиры, было совершенно очевидно, отнеслись к этому с пониманием. По-видимому, потому, что каждый израильтянин – бывший солдат. Это я, не удосужившийся отслужить в израильской армии, не понял увиденного. Смысл этой сцены дошел до меня только сейчас, когда ты упомянул о конкурсе и о какой-то особой части. Возможно, я и сейчас не угадал, где именно служил этот солдат. И всё же не понимаю, о каком платном завтраке может идти речь. Абсурд! Абсолютный абсурд!
- Что касается твоего солдата, возможно, действительно он из той самой части. Есть несколько частей, к которым израильтяне относятся с пиететом. Но та, о которой идёт речь, действительно особая. А оплата завтрака… Ну, всё зависит от того, какой смысл вложен в этот термин. Разумеется, никто ни в каких частях не платит за завтраки ни шекели, ни доллары, ни евро, ни даже тугрики. Речь идёт о маленьком подразделении, в котором, не знаю с какой поры и почему, унаследована традиция – до завтрака сделать несколько трудных силовых упражнений, независимо от того, есть ли на это сила. Разумеется, о желании не может быть и речи. Причём, количество упражнений зависит от того, что солдат возьмёт на завтрак. За каждую дополнительную, скажем, баночку фруктового йогурта или какой-нибудь деликатес надо уплатить лишним упражнением. Снаряд, вид упражнения и количество их устанавливается самим солдатом. Всё это никем не приказывается и никем не контролируется. Всё это, как упомянутое тобой соблюдение стерильности рук хирурга.
- Забавно.
- Это и называется у них платный завтрак.
Так вот, однажды утром Ариэль заметил, что Томер не заплатил за завтрак. Ночь была ужасной. Устали они смертельно. Но не уплатить! Повести себя нечестно! В их подразделении такого быть не могло. Ариэль решил забыть об этом. Мало ли что случается. Но в следующее утро, и тоже случайно Ариэль вспомнил вчерашнее, потому что Томер снова не уплатил за завтрак. В свободную минуту Ариэль рассказал о своём наблюдении Бенци.
- Не может быть, - сказал Бенци. – Тебе показалось.
На следующее утро Ариэль, Бенци и оказавшийся рядом Гидеон уже целенаправленно незаметно наблюдали за Томером. Невероятно! За завтрак он не уплатил!
- Ребята, и это в нашем подразделении? Мы ведь пальцы одной кисти! Отсутствие доверия к товарищу – конец нашей боеспособности и значит самой жизни!
- Но, может быть, это действительно случайность?
Два следующих утра Ариэль, Бенци и Гидеон незаметно наблюдали за Томером. Всё повторялось. Томер не платил за завтрак.
- Ребята, - сказал Гидеон, - мне это ужасно не нравится. Надо доложить Моти.
Моти, лейтенант, командир подразделения. Пример, на который равнялись его подчиненные. Старше их всего лишь на три года, он представлялся им мудрецом, выкованным из особо прочной легированной стали. Самые тяжёлые физические нагрузки, казавшиеся за пределами человеческих возможностей, для него были обычными элементами армейской жизни. Такими его подчинённые мечтали стать к концу второго года службы, к моменту присвоения звания воина, к моменту появления на гимнастёрке в дополнение к крылышкам парашютиста крылышек их части. Когда солдаты доходили до предела физических сил, они всё-таки старались дотянуться до своего командира. А мудрецом он считался потому, что, помолчав (он вообще был молчуном) и подумав, находил решение, разумнее которого просто не могло быть. Но главное – Моти был вершиной справедливости. Ни разу с момента, когда, пройдя курс молодого бойца, они стали его подчинёнными, он не совершил, не сказал чего-нибудь, что противоречило бы истине в последней инстанции. А ведь это был второй год их службы.
- Постойте, ребята, - сказал Бенци, - может быть Томер болен и пытается скрыть своё состояние. Может у него что-то болит?
- Болит? – Ариэль задумался и посмотрел на друзей. – Не исключено. Сегодня у нас будет возможность это проверить. Вряд ли больной или даже слегка недомогающий выдержит то, что нам предстоит сделать. Он немедленно скиснет.
- Ариэль прав. Подождём до вечера.
- А может, стоит поговорить с Томером?
- Бенци, о чём говорить? Какой смысл в разговоре с ним? Если это физическое состояние, мы сегодня увидим. Но если это нечестность, то о чём говорить?
- Гидеон прав. Подождём до вечера.
К концу дня, когда каждый вдох и выдох был подобен подъёму тяжёлого груза, когда даже произношение каждого слова требовало физического усилия, когда следовало мобилизовать всю волю, чтобы не сдаться, чтобы пройти испытание до конца, ни о каком разговоре вообще не могло быть речи. А потом, обессиленные, в обмундировании, с которого потоком стекала вода, они лежали на песке пляжа. Томер случайно, а может быть, не случайно оказался между Ариэлем и Бенци.
- Ты здоров? - Спросил у него Ариэль.
- Не хуже тебя. - Удивлённо ответил Томер.
Уже перед самым отбоем Ариэль, Бенци и Гидеон рассказали лейтенанту о неоплаченных завтраках. Ребята заметили, что всей железобетонной выдержки командира не хватило, чтобы сдержать своих чувств. Он долго молчал. Наконец, выдавил из себя:
- Хорошо. Решение будет не моим, а подразделения. Завтра поговорим.
После завтрака уже все семнадцать солдат подразделения, так же как Ариэль, Бенци и Гидеон, предупреждённые о предстоящем разговоре, знали, что Томер и на сей раз забыл заплатить за завтрак. После вчерашнего испытания все семнадцать, как и Томер, не были в состоянии уплатить. Но не забыли ведь! Не уплатить – это нечестно. Такого не может быть в характере бойца этого подразделения. Понимаешь? Не может быть!
Ещё до обсуждения, которое должен был провести командир, начался обмен мнениями. Они оказались различными. Кто-то высказался, что Ариэль, заметив нарушение чести, должен был поговорить с Томером. Кто-то сказал, что вообще можно было не докладывать Моти. Правда, ему сразу же почти все возразили, выразив непонимание его позиции. Короче, к началу сбора у подразделения уже фактически не было противоречий в решении. Когда лейтенант собрал их и спросил, что делать с Томером, ответ был однозначным: Томер не может быть в нашем подразделении. Совесть, честность не контролируются. Они или есть без всякого контроля, или нет. А если нет, такому солдату не место среди них.
- Спасибо, - сказал лейтенант, - я не сомневался в вашем решении. Томер, ты, вероятно, будешь отчислен. Разумеется, это решение пойдёт по инстанции. Но я не сомневаюсь в нашем командовании. Многие из командования начинали солдатами в нашей части.
Во время всего короткого собрания Томер, вобрав голову в плечи, не проронил ни слова. А сейчас было видно, что комок слёз закупорил его гортань.
Лейтенант объявил: "Все свободны". Но солдаты не расходились. Командир понял, что им необходимо продолжить обсуждение. Он даже предвидел это. Он даже не сомневался, о чём пойдёт речь. И не ошибся.
Первым заговорил Дорон:
- Моти, я хотел бы тебя спросить, правильно ли в этой ситуации поступил Ариэль, а потом вместе с ним Бенци и Гидеон?
- Чего ты спрашиваешь меня? Решение о Томере вы ведь сообща преподнесли мне. Решайте и дальше.
Молчание. А затем:
- Ариэль должен был поговорить с Томером.
- Ну и что? Это изменило бы характер Томера?
- Три наших товарища оказались ябедами. Они обратились к Моти, когда мы ещё ничего не знали.
- Дайте сказать мне: - прервал шум голосов солдат в чёрной кипе, с бородой на юном лице и длинными пейсами, свисающими чуть ли не до самых погон. Шум прекратился. Мнения Цадока ребята обычно считали почти такими же правильными, как мнения самого командира. В части было несколько религиозных солдат. Даже в их подразделении – трое. Двое – в узорчатых вязаных кипах. То есть, относились к так называемым национально-религиозным. И только Цадок с чёрной кипой, хотя тоже был представителем этого лагеря, упрямо демонстрировал себя ортодоксальным евреем.
В тринадцатилетнем возрасте его вместе с родителями и семью братьями и сёстрами выбросили из поселения на севере Самарии во время операции "Размежевание". Тогда мальчик, сдерживая слёзы, – за несколько дней до этого он отпраздновал бар мицву, еврейское совершеннолетие, а совершеннолетний не смел плакать, – дал зарок, что никогда не будет иметь ничего общего с антиеврейским (так он считал) государством, силой выселяющим лучших своих граждан. Никогда ноги его не будет в армии этого государства, принимавшей участие в выселении. Но пять лет спустя Цадок решил, что не следует отождествлять любимую страну с преступным, как он считал, правительством. Преодолев все препятствия, пройдя все испытания и конкурс, Цадок попал в это элитное подразделение. Отличался от товарищей только одним – обязательными молитвами, когда на лоб и на левую руку надевал филактерии, а на плечи накидывал талит, и внешностью ортодоксального еврея. Сейчас его товарищи умолкли, ожидая, что скажет раби, как они, шутя, прозвали его. Дополнительное уважение подразделения объяснялось тем, что товарищи знали его непростую биографию.
- Ребята, вы продолжаете мыслить, как школьники. В школе в подобной ситуации Ариэля, Бенци и Гидеона можно было бы назвать ябедами. Но вы забываете, что мы уже не в школе. Я не могу объяснить, но это же так очевидно. В нашей семье, нет, больше, чем в семье, никто ничем не может отличаться от другого. И в каждом из вас я должен быть уверен, как в самого себе. Я проще просто не могу объяснить.
- Ладно. Я объясню, - сказал лейтенант. – Когда ты, Менахем, натёр ногу, боль поступила в твой мозг, а не в твою задницу. Так или не так? Мы единый организм, в котором каждый из вас орган. Но пока именно я мозг этого единого организма. И когда Аарону надо было поехать на похороны, он обратился именно ко мне, а не к каждому из вас. Ясно? У Ариэля, Бенци и Гидеона возникло сомнение в том, может ли Томер быть частью нашего организма. Не отличается ли он от нас. Такое же сомнение высказал каждый из вас. Противоречий между тремя и остальными четырнадцатью не было и нет. Так? Поэтому Ариэль, Бенци и Гидеон не ябеды, а правильные солдаты особого подразделения, разумно оценившие обстановку. Всё. Вы свободны.
Уже на следующий день в подразделении не было Томера. В армии тоже существует бюрократия. Но решение по инстанциям до самого командующего родом войск прошло с невероятной быстротой. Этому есть объяснение.
Ну, а различие мнений? Трудно сказать. В физическом и даже моральном отношении они равны, или почти равны. Но ведь даже у однояйцовых двойников существуют некоторые отличия. Ведь каждый из них, хотя и орган единого организма, личность.
Но дело не в этом. Просто небольшой пример, так сказать, пустячок, демонстрация существования должности и личности без изъяна. А ты посчитал это невероятным.
09.08.2011 г.
Урок словесности
Не смешно ли сейчас, в Израиле, отягченном таким количеством угроз существования страны, вдруг задуматься над причиной идиотского антагонизма между лётчиками и танкистами во время Великой отечественной войны? Мой личный опыт – опыт курсанта танкового училища в гарнизоне, в котором располагалось и училище авиационное. Уже после войны я выяснил, что наш гарнизон не был исключением в Красной армии. Оказывается, антагонизм между родами войск считался чуть ли не железобетонным правилом.
Пытаюсь понять, почему я должен был драться с курсантами авиационного училища? Какие претензии лично у меня имелись к этим курсантам? Чем они мне не угодили?
Как-то даже попытался проанализировать ген агрессивности и объяснить этот идиотизм. Ну не мог я, курсант, член курсантского коллектива, не принять участия в драке рядом с моими товарищами. Как бы они восприняли моё отсутствие? Правда причина для того грандиозного избиения лётчиков вроде имелась. Но причина ведь возникла на почве уже укоренившейся вражды.
Возможно, теперешними туманными рассуждениями я пытаюсь оправдать своё подленькое удовольствие от сцены, случайным наблюдателем которой привелось стать в конце лета 1944 года.
Не помню, почему три танка моего взвода оказались на опушке леса у перекрёстка дорог, одна из которых – продолжение просеки – шла на запад к переднему краю и дальше, уже в Восточную Пруссию. А вторая, перпендикулярная ей, с севера на юг, всё ещё на территории Литвы, была рокадной дорогой. Моя машина стояла почти у самого перекрёстка. Помню только, что мы (редкий случай!) никуда не торопились и не было никакой опасности. До переднего края относительно далековато. Изредка доносилась только работа нашей артиллерии и далёкие разрывы немецких снарядов. Наступление продолжалось. В бригаде ещё оставались танки. Следовательно, бригаду не вывели на формирование. Почему же мы оказались так далеко от боя? Должна была существовать какая-то причина. Не помню.
Экипаж, пользуясь передышкой, дремал в танке. Я высунулся из командирской башенки и подставил лицо дождю.
В центре перекрёстка стояла курносенькая девушка-сержант, флажками регулируя оживлённое движение транспорта.
Метрах в двух от танка, у края, выбравшейся из леса, дороги рядом с перекрёстком возникла фигура солдата, закутанная в тяжёлую промокшую плащ-палатку. Солдат оказался необычным. Под капюшоном пряталось женское лицо. Не то, что пожилое, но явно старше меня. Лет двадцати-двадцати пяти. Такая неопределённость, возможно, объяснялась маской многосуточной усталости и прилипшим к лицу капюшоном. Как в таких условиях судить о внешности этой солдатки?
Регулировщица – другое дело. Хорошенькая. Насквозь промокшие гимнастёрка и юбка очерчивали ладную фигуру. Мало вероятно, что девушке с такой внешностью удавалось удержать оборону от наступающих тыловых офицеров. И сапоги на ней ладные, не то что кирзовые говнодавы на ногах солдатки.
Солдатка оглянулась. Лицо показалось мне знакомым. Но где я мог увидеть её? Чепуха. Не мог. Под плащ-палаткой на левом плече угадывалась винтовка. Явно не из нашей бригады. А всё-таки откуда-то это лицо мне знакомо. Нет. Показалось. Мало ли похожих лиц?
Солдатка голосовала едущим на запад грузовикам, очень редким легковушкам и "виллисам". Никто не останавливался, чтобы подобрать какого-то неизвестного промокшего солдата.
К перекрёстку с севера приблизился бесконечный хвост неторопливых подвод. В тот же момент из леса на скорости вынырнул "студебеккер", и, заскрипев тормозами, резко застыл перед самым перекрёстком. В кузове на скамейках стройно разместились примерно тридцать младших-лейтенантов лётчиков, в кабине, рядом с шофёром – майор, тоже с лётными погонами. Наверное, вёз только что окончивших училище лётчиков. Но куда? Неужели так близко к передовой расположен полевой аэродром? Впрочем, наступление ведь продолжается.
Сержант-регулировщица всё ещё перекрывала дорогу грузовику, продолжая пропускать караван подвод.
Солдатка опять проголосовала. Младший лейтенант у правого борта сразу за кабиной, этакий попрыгунчик-весельчак, немедленно отреагировал:
– Что … растёрла? А ты ножки расставь пошире и шажком, шажком.
Кузов дружно расхохотался. Кабина, майор и шофер не поддержала. Возможно, к ним не проникло остроумие младшего лейтенанта.
Но тут! Братцы! Вам приходилось находиться неподалёку от "катюши", когда залпом изрыгался грохот ракет? Когда казалось, что земной шар раскололся на мелкие осколки? Именно в таком звуковом обрамлении солдатка исторгла ещё ни разу не слышанный мною матюг.
За три с лишним года в армии я набрался матюгов, как сучка блох. Незадолго до того дня у нас в бригаде состоялся конкурс мата и помпотех нашей роты гвардии техник-лейтенант Верёвкин занял первое место. Он был виртуозом. Но ничего подобного я ещё не слышал. Прими эта дама участие в конкурсе, помпотех не увидел бы приза, как своих ушей.
"Студебеккер" онемел. И тут, словно дирижируя правой рукой продолжающиеся извергаться матюги, солдатка случайно сбросила плащ-палатку, повисшую за спиной на капюшоне. Обнажилась грудь, с двух сторон обильно увешанная орденами и медалями. И винтовка с оптическим прицелом. Господи! Так вот откуда мне знакомо это лицо! Пару раз видел её фотографию во фронтовой газете. Самый знаменитый снайпер! Рассказы о её подвигах гремели по всему фронту.
Забыл её фамилию. Запросить бы архивы. Думаю, что это относительно несложно. Но вряд ли эпизод у дороги что-то добавит к её подвигам. Она была самым лучшим снайпером Третьего Белорусского фронта. К тому времени уничтожила триста немецких солдат и офицеров. Мы всем экипажем, пять человек, пожалуй, не дотянем даже до половины её реестра. Речь, разумеется, идёт о живой силе. Но именно живая сила, а не танки и прочие пушки с пулемётами и миномётами самое главное для победы.
Неслыханные ранее матюги разбудили мой экипаж. Башнёр выбрался из люка на корму. За ним вылез лобовой стрелок. Из своего люка вывалился механик-водитель. Оттуда же и стреляющий.
Снайпер продолжала бушевать. Думаю, что из её матюгов можно было составить четырёхтомный словарь, объёмом со словарь Даля. Изысканный мат описывал пороки не только сидящих в кузове, но даже их далёких прапрапредков и потомков до десятого колена у тех, кто доживёт до победы. Именно до победы, а не до окончания войны. По-видимому, идеологические соображения даже в мате не казались лишними.
Мы наслаждались позором младших лейтенантов, вобравших головы в плечи.