Утром в воскресенье, после сна на половине больничной койки, я проснулся в состоянии не вполне спортивном. А ведь у меня билет на стадион, где должен состояться футбольный матч между "Динамо" Киев и командой из Индии. Не могу назвать себя страстным болельщиком. И вообще для посещения футбольных матчей у меня не было ни времени, ни денег. И усилий не стоило тратить, чтобы достать билет на этот матч, если бы на стадион не пошла девушка, которую я мечтал назвать своей женой. Правда, шла она не одна и не только в сопровождении двоюродного брата, хотя даже этого было для меня больше, чем достаточно. На стадион пригласил их кортик. Вы уже понимаете, что появляться рядом с ним было далеко не в мою пользу. Но о какой пользе думает человек с помутнённым сознанием?
С Толей мы размышляли над тем, где бы и как бы позавтракать, когда в институтский двор лихо вкатила "Победа" и внезапно замерла, чуть ли не у самых ворот. Как потом выяснилось, именно в этот момент сломался карданный вал. Из автомобиля вышел огорчённый полковник-лётчик. Это ко мне он приехал с подарком за лечение его маленькой дочки.
История забавная. Два друга, два полковника-лётчика. Одновременно забеременели их жёны. Мой полковник мечтал о дочке. Его друг – о сыне. Договорились даже поменяться младенцами, если их жёны родят не согласно желаниям мужей. Но всё получилось, как задумали. Радость невероятная. И вдруг обнаружилось, что у девочки двусторонний врождённый вывих бёдер. Родители обратились к профессору Анне Ефремовне Фруминой, лучшему в мире специалисту по этой патологии, автору докторской диссертации именно о врожденном вывихе бедра. Профессор Фрумина тщательно обследовала ребёнка и объявила, что лечить девочку буду я.
Войдите в положение родителей. Девочка, о которой они мечтали, над которой дрожат. Профессор с мировым именем. И вдруг какой-то безымянный молодой врач. Но мало того, что безымянный и молодой. Полковник-лётчик узнал, что этот самый врач на фронте был танкистом. А взаимная "любовь" лётчиков и танкистов уже давно стала легендарной. Легко представить себе чувства родителей в первые месяцы лечения. И ведь с профессором Фруминой не поспоришь. Не только какие-то полковники, даже сам Никита Сергеевич не решился поспорить с ней. Но именно этот врач вылечил девочку. Лётчик и бывший танкист сдружились ещё в процессе лечения. Возможно потому, что танкист уже не был танкистом. Отец ребёнка мечтал отблагодарить врача. Но врач категорически отказывался от подарков. Впрочем, один подарок получить он был не прочь. Со дня последнего ранения я не садился за руль автомобиля. А так хотелось! Именно этот подарок я должен был получить в то воскресенье. Именно для того, чтобы я получил удовольствие от управления "Победой", приехал полковник. И надо же! Сломался карданный вал.
Надо! Ещё как надо! Тогда я не понимал, что эта поломка и есть самый большой подарок. Я всё ещё считал себя классным универсальным водителем. Ещё бы! Какими только машинами я не управлял. Ведь я водил все советские автомобили, немецкие и американские машины, трактора, танки советские, американские, английские, немецкие. Я только не учёл, что после последнего ранения, моя инвалидность лишала меня возможности водить автомобили с обычной системой управления – с педалями. Легко представить себе, что могло произойти, сядь я за баранку с наглой уверенностью в том, что я всё тот же классный водитель. А ведь эта уверенность в ту пору ещё прочно гнездилась в моём сознании. Я был огорчён. Полковник – вдвойне. И по причине поломки, и потому, что подарок не состоялся. Он посчитал, что только немедленная компенсация хоть в какой-то степени сгладит поток захлестнувших его отрицательных эмоций.
После долгих безуспешных поисков мы всё-таки нашли приличную закусочную. Для начала взяли по стакану водки и кружке пива. Это с утра. Толя на этом остановился. Полковник и я повторили, а потом добавили ещё по пятьдесят граммов водки на человека. Итого, четыреста пятьдесят граммов водки и литр пива на душу. В таком виде я впервые пришёл в дом к девушке, которую мечтал увидеть своей женой.
Накануне мы договорились, что вместе пойдём на стадион. Увы, сопровождавший меня Толя не был трезв, как стёклышко. О себе ничего определённого сказать не могу. Чувствовал я себя отменно трезвым. Первая фраза, которую девушка почти шёпотом произнесла, когда я поздоровался с ней, с её мамой, с двоюродным братом и инженер-капитаном, была: "Ваше счастье, что у мамы отсутствует обоняние. От вас несёт так, что необходимо немедленно закусить". Но о трезвости не было промолвлено и слово. Так что – не знаю.
До сих пор не понимаю, как мы с Толей прошли на стадион по одному билету. Возможно, это в какой-то мере могло определить состояние трезвости? До этого договорились с девушкой и её эскортом встретиться после матча у книжного магазина на углу Жилянской и Красноармейской. Стадион был забит до предела. Во время первого тайма Толя сидел у меня на коленях, во время второго – я у него. Матч воспринимался мною (и не только мною), не как футбол, а как забавный спектакль, или интермедия клоунов на арене цирка. Маленькие худенькие босые индусы большую часть матча валялись на траве, натыкаясь на рослых мускулистых жлобов, обутых в бутсы. Центральный защитник Лерман поднимал сбитых им индусов, как лёгкие кульки. С еврейско-индусской деликатностью складывал перед грудью ладони и, виновато улыбаясь, что-то говорил. Может быть, даже "бхай-бхай". Матч закончился со счётом тринадцать один в пользу киевлян.
Ещё до конца матча мы с Толей пробрались к выходу, чтобы первыми прийти на место свидания. И, кажется, пришли первыми. Толя попрощался со мной и ушёл. Мимо меня текла широкая река покидавших стадион. Шло время. Река редела. Затем потекли ручейки. Девушки и сопровождавших её не было. Стадион оставляли последние болельщики. Ступеньки книжного магазина, полукругом окаймлявших угловой вход. Я стоял на них на улице Жилянской, упирающейся в стадион. Мимо прошёл мой друг, спортивный журналист.
- Ты чего здесь торчишь? Люся ждёт тебя за углом больше двадцати минут.
Я посмотрел за угол. На тех же ступеньках, но на улице Красноармейской стояла девушка, которую я мечтал назвать своей женой. Одна. Я даже как-то растерялся.
- А где..? – Я назвал имя инженер-капитана.
- Он мне надоел, - ответила Люся.
Вы знаете, как срываются с места танки при сигнале ракеты, посылающей их в атаку?
Я проводил Люсю до дома. Мы договорились встретиться в девять часов вечера. В общежитие я не успевал. Да и не за чем. Пошёл в ту же закусочную, в которой был утром, и для храбрости выпил стакан водки. Подумал и запил кружкой пива.
Из парка Ватутина мы спустились на Петровскую аллею. Я купил плитку шоколада и проявлял максимально допустимую настойчивость, пытаясь угостить Люсю. Но она деликатно и всё же упорно отказалась. Я сунул шоколад в карман брюк. Хотя, кроме красивой упаковки, он был завёрнут в станиоль, ночью, вернувшись в общежитие, я долго не без труда отстирывал брюки.
Люся, безусловно, любила шоколад. Через несколько дней с горечью я понял причину её отказа, когда пришёл к ним во время обеда.
Забыл рассказать, впрочем, я это уже упоминал, что в ту пору семья из четырёх человек – бабушка, мама, младшая сестричка и Люся - существовали на её студенческую стипендию. Маму, научного сотрудника, уволили с работы в институте микробиологии по весьма уважительной причине. Фамилия мамы – Розенберг. Точно такая же фамилия, как у казнённых супругов Розенберг, оказавшихся советскими шпионами в Соединённых Штатах Америки. Вы скажете, что в этом нет логики? Вероятно. А есть ли логика в антисемитизме?
Так вот об их обеде. Он состоял из морковного салата с солёными огурцами и луком, сдобренного постным маслом. И хлеба. Девушка, обедающая такими блюдами, гордо отказалась от шоколада. К тому же, она сопоставила свой обед с моими доходами. Кстати, её отношение к моим доходам она проявила примерно месяц спустя, когда наши отношения, можно сказать, уже определились.
После концерта симфонической музыки в Первомайском саду мы неторопливо поднимались к площади Хмельницкого. С нами был мой друг, её двоюродный брат. Мы считали его агентом инженер-капитана, так как при любой возможности он старался не оставлять нас наедине. А ведь встречи с Люсей были, увы, нечастыми. Я работал днём и ночью. Выбраться из института мне было ох как непросто. На площади Хмельницкого мы встретили четырёх молодых людей, из которых только один показался мне несимпатичным. Все четверо были поклонниками Люси. Они не скрывали этого. Каждый из них ещё до нашего с Люсей знакомства пытался занять моё нынешнее место. К этому времени, как я уже сказал, оно было определённым.
Что самое забавное, все четверо заикались. Каждый на свой манер. Я заметил, что один из них, молодой подающий надежды дирижёр, воспринимал это с таким же добродушным юмором, как и я. Когда они говорили одновременно, их речь звучала как забавное музыкальное произведение. Архитектор, дирижёр и ещё один (забыл его профессию) вели себя нормально, деликатно. Зато молодой философ распустил павлиний хвост. Восходящая звезда советской философии, он пытался очаровать Люсю знанием трудов Фрейда. Беда только, что труды эти он знал в изложении университетских преподавателей, которые тоже не читали Фрейда, но по должности подвергали его уничижительной критике. А ещё одна беда, притом чуть большая, заключалась в том, что в студенческие годы в подполье я прочитал почти всего Фрейда в оригинале. Ведь переводов на русский язык не было. Моему другу всё это было известно. Знал он и то, как я могу завестись в споре. Но сейчас всё ещё под впечатлением от Девятой симфонии Дворжака в исполнении филармонического оркестра под управлением Натана Рахлина, а ещё больше – под умиротворяющим влиянием любимой девушки я только изредка подпускал ехидные шпильки, что усиливало заикание философа, с нарастающим опасением поглядывавшего на незнакомца, который знает Фрейда, как выясняется, несколько лучше университетских преподавателей. Мы разошлись так же, как встретились.
Не знаю, куда они пошли. А мы направились в коктейль-холл, который к тому времени уже сменил своё космополитическое имя (не помню, на какое, кажется, ресторан "Лейпциг"). Соответственно духу времени народ тоже переименовал коктейль-холл в ёрш-изба.
Вечера были прохладными. Уже во время концерта хотелось согреться. А на площади Хмельницкого мы окончательно созрели для выпивки. Я заказал по сто граммов коньяка. (Для непонимающих: коньяк заказывался с точным указанием граммов). Закусывали конфетами. Люся согласилась выпить ещё сто граммов. Её двоюродный брат отказался. Выпили. Посидели за стойкой бара. Я спросил Люсю, выпьет ли она ещё. Она внимательно посмотрела на меня, подумала и сказала, что больше пить не будет. Себе я позволил ещё сто граммов. Уже потом, когда отношения наши стали более чем определёнными, вспомнив этот вечер, концерт, четырёх поклонников, коктейль-холл, Люся сказала: "Я чуть было не согласилась выпить ещё, так, из баловства. Но, мысленно подсчитав твой капитал, решила не лишать тебя трёх обедов". Увы, насчёт капитала она была права. В ту пору между нами уже не было секретов
Вскоре Люся пришла ко мне в институт во время моего суточного дежурства в травматологическом пункте. Она пробыла там более часа. За это время я смог дважды или трижды уделить ей несколько секунд. Именно во время этих секунд я успел сказать, что всю жизнь буду работать так, как она сейчас наблюдает. И, хотя мне пророчат видное место в медицинском мире, вряд ли я буду богаче, чем сейчас. Согласна ли моя жена стать подвижницей, выдержать такой жизненный ритм и такое материальное положение? Люся улыбнулась, ничего не сказала, а только поцеловала меня. Мог ли ответ быть более красноречивым?
Тридцать первого декабря мы официально расписались. В тот день у меня было двести пятьдесят рублей. Старыми деньгами, разумеется. Скромное обручальное кольцо я купил за двести сорок. Десять рублей уплатил ювелиру, немного уменьшившему кольцо в диаметре Денег на встречу Нового года у нас не было. Слово свадьба не только не упоминалось, но даже не появлялось в нашем сознании. Вместе со свидетелем официальной процедуры вступления в брак мы пошли к нашей доброй приятельнице Аните на первую семейную встречу Нового года. Эту скромную встречу мы вспоминали, когда навестили Аниту Висенте Ривас в её родном Мадриде и когда она гостила у нас в Израиле.
Тот поцелуй-обещание в травматологическом пункте ортопедического института Люся свято выполняла в течение пятидесяти лет. И продолжает выполнять. Мы стали более состоятельными. Далеко не такими, какими могли бы быть. Но ни разу Люся не упрекнула меня за то, что я не взял гонорара у очередного пациента.
Я часто думаю: определённо, отец, благословляя нас, видел все будущие годы. Ведь даже начало для меня оказалось более чем проблематичным. Блестящий во всех отношениях инженер-капитан и я. Не упоминаю четырёх поклонников и прочих, о которых я узнал, уже будучи женатым.
Вероятно, моя не конкурентоспособность была незначительной деталью для пророчества протяжённостью в полвека. И когда я благодарю Всевышнего за то, что он наградил меня такой женой, я прошу Его, чтобы в будущем нашему любимому внуку досталась такая же.
2003 г.
Пополнение
Только что поговорил по телефону с Ириной, вдовой нашего однокурсника Люсика. Странно таким именем называть солидного доктора, которому сейчас, будь он жив, исполнилось бы восемьдесят восемь лет. Но куда денешься? Привычка.
Шестьдесят один год назад мы окончили институт. Это был неповторимый курс. Чтобы не посчитали меня субъективным, приведу хотя бы два точно запомнившихся высказывания людей беспристрастных. Фразы из их выступлений на вечере по поводу двадцатилетия нашего выпуска.
Бывший декан, блестящий терапевт доцент Роднянский:
- Никак не могу запомнить нынешних моих студентов. Не отличаю их одного от другого. А каждого из вашего выпуска, несмотря на годы, помню по имени и отчеству. Личности.
Заведующий кафедрой фармакологии профессор Закрывыдорога (на сочном украинском языке):
- Ваш курс был вообще каким-то невероятным непонятным чудом. Ничего подобного ему не было, нет и не будет. Потому что этого просто не может быть. Чудо.
Слышал, что в 1951 году во всех высших учебных заведениях Советского Союза выпуски были подобным чудом. Не знаю объяснения этому по отношению к другим высшим учебным заведениям. Но чудо нашего курса объяснял просто. Курс состоял из фронтовиков и только что окончивших школу с отличием. Первые упорно учились, старались наверстать упущенное, чтобы в знаниях сравниться со вторыми. Вторые хотели сравниться с первыми в умении упорно работать. Уже в Израиле дополнил объяснение ещё одним фактором, тем, что на курсе из трехсот двух студентов сто два были евреями, то есть людьми, которые для того, чтобы казаться удовлетворительными, должны были стать суперотличными. К тому же из этих ста двух – двадцать девять - фронтовики. Причём, все двадцать девять только из боевых подразделений. (Евреи ведь не воевали…).
Вероятно, судя по количеству в будущем защитивших кандидатские, докторские диссертации и ставших выдающимися врачами, это дополнение не ошибочно.
Люсик был одним из ста двух и одним из двадцати девяти. Рядовой солдат, награжденный орденом Красной звезды и медалью "За отвагу". За что? Фронтовики почему-то не очень рассказывали о своём недавнем боевом прошлом. Единственное в ту пору известное о Люсике - он был разведчиком. Каждый из фронтовиков понимал, что разведчик по фамилии Блувштейн да ещё с русским языком, который именно на фронте становился для него разговорным, должен был ох как отличиться, чтобы получить эти немалые для солдата награды!
Кстати, о совершенствовавшемся русском языке. До 1940 года о русском языке у него не было представления. Люсик был не единственным полиглотом на нашем курсе. Это его качество объяснялось очень просто. Родился он в еврейском местечке в Бессарабии, где идиш был основным разговорным языком. Иврит – само собой разумеется. Какой еврейский мальчик не посещал хедера? Школа румынская, следовательно, и язык румынский. Затем, уже в Черновицах, где говорили только по-немецки, в гимназии серьёзно изучали французский язык. Английский Люсик учил самостоятельно. Это не отличало его от полиглотов на нашем курсе, родившихся в Бессарабии, в Буковине и даже в самой Румынии. Но откуда греческий? Не древнегреческий, который вместе с латынью Люсик мог знать из гимназии, а современный греческий язык? На мой вопрос Люсик что-то нечленораздельно пробормотал, и я понял, что следует прекратить вопросы. Как раз тогда, на втором курсе он женился на славной девушке Ире, пошедшей по стопам своего отца, очень популярного в городе врача.
Случайно о источнике его греческого языка узнал лет через пятнадцать.
Появился у меня пациент, управляющий домами, в прошлом командир роты разведки. Разговорились. Узнав, что я окончил Черновицкий медицинский институт в 1951 году, он сказал, что тот же институт в том же году окончил его разведчик, Леонид Блувштейн. До чего же смелый был солдат! А может быть, только старался казаться смелым, чтобы никто не заподозрил еврея в трусости. Но толковым ему стараться не приходилось. Да ещё каким толковым! А к языкам способным – слов нет! Сразу после Победы подразделение располагалось рядом с лагерем, в котором были интернированные в Германию девушки, ещё не возвратившиеся на родину. Леонид влюбился в красивую гречанку и за два месяца овладел греческим языком.
Почему-то во время встреч с Люсиком приобретенные сведения ни разу не стали темой разговора.
На курсе была отличная художественная самодеятельность. С трудом и потерями она вырывалась из цепких объятий партийного руководства и цензуры. Люсик был ударником в джазе, который в пору борьбы с космополитизмом переименовали в музыкальный коллектив. Какие такие загнивающие джазы могут быть в стране победившего социализма? Игрой на губной гармошке Люсик развлекал нас вне музыкального коллектива.