Красные имели все предпосылки к тому, чтобы смять ударную группировку Добровольческой Армии, и вклинились в ее расположение (говорить о "прорыве фронта" применительно к Гражданской войне все-таки довольно трудно), но… "группа В. И. Селивачева стала уклоняться на юго-запад, что привело к нарушению взаимодействия с Особой группой В. И. Шорина и создало опасность нанесения противником ударов по открытым флангам обеих групп" ("военный обзор", опубликованный в одном из южных журналов осенью 1919 года, говорил об этих действиях Селивачева: "По всем данным, ближайшей целью этой группы [красных] был захват Харькова, причем по совершенно неизвестным причинам их наступление стало развиваться на Волчанск и Белгород"; ср. в "Исповеди": "Еще недавно, не более недели тому назад, операция прорыва белого фронта началась так блестяще, и острый, точно режущий клин, прочерченный на большой стратегической карте, висевшей в оперативном отделении, впивался все глубже и глубже к югу, в расположение белых. Только полсотни верст отделяло победоносные красные полки от важного южного центра, когда командарм неожиданно для своего штаба свернул армию на запад"; "армия, производя перемену направления, сама открыла белым свои сообщения и тыл, по которому ударили белые бронепоезда и кубанская конница. Роли переменились, будто по сигналу: N-ая красная армия повернула на север и в паническом бегстве искала спасения"; "синие стрелки, изображавшие направления колонн белых - прямые, острые, - словно разрывали паутину фронта, выпрямляли опустившийся было к югу клин и вонзались глубоко в расположение красных", - с выводом: "Операция окончательно и безнадежно погублена").
"В течение второй половины августа (Деникин употребляет старый календарный стиль, советские авторы - новый. - А.К.) под нашими ударами, оставляя пленных и орудия, Воронежская группа Селивачева уходила на северо-восток. Окончательное ее окружение не состоялось только благодаря пассивности левого крыла (3-го корпуса) Донской армии", - пишет Деникин в "Очерках Русской Смуты", и советские авторы, естественно, смягчая краски, также вынуждены признать: "…Группа Селивачева в середине сентября перешла к обороне на позициях, с которых 15 августа начала контрнаступление".
Звучащие в книгах Деникина намеки, очевидно, отражали внутреннюю уверенность Антона Ивановича, о которой современный эмигрантский историк Н. Н. Рутыч-Рутченко пишет (к сожалению, не указывая источник своих сведений): "Генерал Деникин считал, что его (Селивачева. - А.К.) отравили, подозревая в сочувствии к белым и в измене". Скорее всего, мы никогда уже не узнаем, каковы были основания для таких умозаключений: они непосредственно связаны с проблемой инфильтрации советских штабов белогвардейскими разведчиками, а положительные свидетельства на этот счет по понятным причинам должны были не только засекречиваться (причем обеими сторонами), но и попросту не подлежать длительному хранению. С другой стороны, дополнительный свет на "дело Селивачева", как отмечает Рутыч, проливают письма Ленина, обеспокоенного срывом "августовского контрнаступления".
"Связи с Селивачевым не установили, надзора за ним не установили, - выговаривал Председатель Совнаркома члену РВСР С. И. Гусеву, - вопреки давнему и прямому требованию Цека (ЦК РКП(б). -А.К.).
В итоге и с Мамонтовым застой, и у Селивачева застой (вместо обещанных ребячьими рисуночками "побед" со дня на день - помните, эти рисуночки Вы мне показывали? и я сказал: о противнике забыли!!).
Если Селивачев сбежит или его начдивы (начальники дивизий. - А.К.) изменят, виноват будет РВСР, ибо он спал и успокаивал, а дела не делал. Надо лучших, энергичнейших комиссаров послать на юг, а не сонных тетерь".
В тот же день и на ту же тему Ленин пишет Председателю РВСР Троцкому и членам РВС Южного фронта Л. П. Серебрякову и М. М. Лашевичу:
"Политбюро Цека считает абсолютно недопустимым, что Селивачев остается до сих пор без особого надзора вопреки решению Цека. Настаиваем на установлении связи хотя бы аэропланом и на посылке к нему Серебрякова во что бы то ни стало и немедленно, комиссаром при Селивачеве. Поведение начдивов в районе вторичного прорыва крайне подозрительно. Примите героические меры предотвращения.
Политбюро поручает т[оварищу] Сталину переговорить с Главкомом и поставить ему на вид недостаточность его мер по установлению связи с Селивачевым и по предотвращению подозрительной небрежности, если не измены, в районе вторичного прорыва…"
"…На объединенном заседании Политбюро и Оргбюро ЦК РКП (б) было решено командировку Л. П. Серебрякова к В. И. Селивачеву отменить", - указывают, правда, советские комментаторы, как будто снимая напряженность, которой проникнуты письма Ленина, но умалчивая при этом о примечательном обстоятельстве: письма были написаны 3/16 сентября 1919 года, решение об "отмене командировки" принято 5/18-го, а 4/17 сентября Селивачев… скончался, по официальной версии "от тифа", и командировка утратила свою актуальность. Не менее примечательно, что из процитированного можно сделать заключение: Ленин не был осведомлен о болезни командующего группой, а ведь болезнь в какой-то мере могла стать и оправданием фронтовых неудач, и уточнением личной роли в них Селивачева (руководить войсками в тифу должно быть несколько затруднительно), и - что могло в первую очередь затрагивать ленинских адресатов - была бы помощью "нерадивым" реввоенсоветчикам, обвиненным в плохом надзоре за подозрительным "военспецом" ("установление связи" с тифознобольным вряд ли облегчило бы положение на фронте).
С другой стороны, смерть генерала оказалась как нельзя более кстати для Троцкого и его сотрудников, помимо названных в "Исповеди" причин, в силу еще одного обстоятельства, которое Деникин, даже зная по газетам о развернувшейся в 1920-е годы "фракционной борьбе", "оппозициях" и проч. внутри большевицкого лагеря, скорее всего, недооценивал: в условиях непрекращающейся грызни реввоенсоветчики могли опасаться, что раскрытие подрывной деятельности столь высокопоставленного военачальника будет угрожать их собственному положению, - особенно когда в непосредственной близости к ожидаемой ревизии появилась фигура Сталина - постоянного недруга Председателя РВСР.
Итак, налицо совершенно определенные подозрения большевицкой верхушки по адресу именно Селивачева (а не, скажем, Шорина или командования фронтом, где тоже хватало "военспецов"), и, в случае, если бы они оказались справедливыми, - крайняя желательность для Реввоенсоветов фронта и Республики оборвать нити возможного расследования, причем скоропостижная смерть генерала выглядит одним из самых удобных выходов (концы в воду). Налицо также параллели в развитии операций реальной и "литературной", описанной Деникиным, насколько известно, только в рассказе "Исповедь"; а ведь если "августовское контрнаступление" было сорвано сознательно, Главнокомандующий Вооруженными Силами Юга России должен был иметь об этом точную информацию (в отличие от "отравления", которое, как кажется, следует отнести скорее к разряду версий и подозрений), поскольку такой срыв мог бы стать возможным лишь при эффективном взаимодействии белой агентуры с соответствующими органами деникинской ставки. И рассказ из сборника "Офицеры" представляется таким образом немаловажным источником для реконструкции - пусть и предположительной - одного из эпизодов войны, который при ближайшем рассмотрении выглядит намного более сложным, чем с первого взгляда.
* * *
Судьбы деникинских героев всегда трагичны, и это вполне понятно: слишком грозна была катастрофа, разрушившая великую державу, выбросившая уцелевших в боях за пределы родной земли и настигавшая даже на чужбине, - а Антон Иванович не имел склонности, подобно генералу Краснову, изобретать новые, теперь уже фантастические катаклизмы (роман "За чертополохом"), уповать на граничащие со сверхъестественным технические новшества ("Подвиг") или воображать себе партизанско-повстанческие армии, из приграничных областей двигающиеся на Москву и Петербург ("Белая Свитка"), Могла сказываться и обстановка - ко времени выхода в свет "Офицеров", как мы уже упоминали, получил огласку ряд большевицких провокаций, направленных против эмиграции, особенно ее наиболее непримиримой части, проповедовавшей "активизм" - вооруженную борьбу против коммунистического режима; так что не случаен посвященный одной из таких провокаций заключительный рассказ сборника… но не случайны и завершающие его слова, которые звучат из уст "униженного и оскорбленного" - и все же, во всех тяготах и лишениях беженского существования - сохранившего русскую душу офицера: "Проклятые! Оплели, испоганили… Но не будет! Не сломите! Мы устоим, вы - сгинете…" И эта святая непримиримость к Советской власти оставалась одним из лейтмотивов эмигрантских лет генерала Деникина, о чем сегодня нередко забывают, вытесняя или даже подменяя ее другим, не менее важным и проистекающим из того же горячего патриотического чувства лейтмотивом - щепетильностью в средствах и в выборе возможных союзников.
"…Нужно знать, например, и кто союзники? Идут ли они лишь свергать советское правительство или завоевывать и грабить Россию!.. Ибо тогда нас встретила бы страна как изменников, а не как освободителей…" - размышляет вслух один из героев книги Деникина, полковник Стебель (упомянем кстати, что "стебель" - это еще и деталь винтовочного затвора, так что фамилию можно считать "говорящей"), и о том же через пять с лишним лет, в 1934 году, рассуждает и сам автор в письме Лукомскому по поводу лекций о положении в мире, которые Антон Иванович начал читать для эмигрантской публики и которые вызывали заметный резонанс:
"То обстоятельство, которое Вы подметили, что я "особенно резко и ярко - по Вашим словам - подчеркиваю опасное отношение к России Германии и Японии" - есть результат не импульсивности, а необходимости: слишком резко и ярко проявилось пораженчество среди эмиграции, постыдное подхалимство в отношении Гитлера, который считает русских - "навозом"; то-же и в отношении японцев, которые никогда ведь серьезно не говорили о своем бескорыстии относительно русского Дальнего Востока… Необходимо побороть эту упадочную психологию, роняющую эмиграцию и в глазах подсоветских национальных элементов (какая агитация идет там на этой почве!), и в глазах иностранцев.
А "разговаривать", конечно, можно со всеми, не преступая границ, отделяющих спасение от порабощения. Другое дело, - насколько такие разговоры будут авторитетны… Конечно, в эмиграции нет вовсе авторитетного учреждения - для переговоров международного характера (я не касаюсь узкой сферы защиты беженских интересов, где наш комитет действует успешно). И пока жизнь не создаст его, никакого толку не будет. […]
…Есть толчок и толчок (Лукомский писал о "толчке извне", с которого могло бы начаться падение Советской власти. - А.К.). От одного не поздоровится большевикам, от другого - России. Очевидно, Вы, как и я, допускаете только первый. А в данный момент такой возможности не видать. В этом наше горе (выделенную курсивом фразу Деникин приписал от руки к уже завершенному и перепечатанному на машинке письму. - А.К.)".
Приведенные строки очень важны, поскольку они конкретизируют позицию, занятую Деникиным по вопросам "внешнеполитическим". Помимо хорошо известного "оборончества" старого генерала, речь для него, как видим, идет о необходимости всей патриотически мыслящей эмиграции объединиться на почве антибольшевизма для общего представительства на международной арене. Можно считать спорным вопрос, был бы и в этом случае услышан голос единой и сплоченной русской эмиграции или нет, но вряд ли подлежит сомнению, что разрозненные выступления не имели серьезных шансов на сочувствие влиятельных фигур "мировой политики". К сожалению, объединения не произошло, а Вторая Мировая война, во многом ставшая следствием глухоты "великих держав" к предостережениям, доносившимся со стороны русских изгнанников, нанесла новый тяжелый удар по Русскому Зарубежью.
Не миновал он и Деникина. Полные лишений годы в оккупированной нацистами Франции, несбывшиеся надежды на пробуждение русского народа и на национальный переворот после победы над Германией, трагедия сотен тысяч русских, выданных "западными союзниками" на расправу большевикам или страдающих в лагерях "Ди-Пи" (displaced persons - перемещенных лиц), усилившееся советское влияние в послевоенной Европе… все это не могло не отражаться на нем: "во Франции стало душно", - скажет генерал в декабре 1945 года, объясняя свой переезд в США тем, "что русские газеты выходят там (в Париже. - А.К.) под "прямым или косвенным советским контролем" и что, следовательно, ему, Деникину, там закрыта возможность высказывать свои взгляды в печати". Лишение голоса было слишком болезненным, чтобы его можно было спокойно перенести.
"Всю жизнь я работал и работаю на пользу русского дела - когда-то оружием, ныне словом и пером - совершенно открыто", - говорит он; и последние годы жизни Антона Ивановича были наполнены чрезвычайно интенсивным литературным трудом, поглощавшим его последние силы. Плодов этого труда ему уже не суждено было увидеть: рукопись, озаглавленная Деникиным "Моя жизнь", вышла в свет посмертно… и под заголовком, гораздо более точным - "Путь русского офицера".
"Воспоминания […] обрываются на полуслове, - представлял книгу в предисловии от издательства известный юрист и социолог, профессор Н. С. Тимашев. - Но то, что написано, представляет выдающийся интерес. Написаны они опытным писателем. Уже когда генерал писал свои "Очерки Русской Смуты", он был далеко не новичком на литературном поприще. С молодых лет он принимал участие в русской военной журналистике, посвящая живые и смелые очерки русскому военному быту в мирное время, а впоследствии и боевым эпизодам, в которых ему довелось участвовать". Характеризуя автора и его произведение, Тимашев утверждал, что, "как это часто бывает, повесть о детстве и юношестве удалась генералу Деникину лучше всего. В дальнейшем, с погружением личности автора в дело, которому он, по призванию и свободному выбору, посвятил свою жизнь, она (личность. - А.К.) отступает на задний план", - но и последующим страницам автор предисловия не отказывает в выдающихся достоинствах, причем не только с точки зрения насыщенности их информацией.
"…Те страницы воспоминаний, которые воспроизводят боевые эпизоды русско-японской и германской войн, привлекут особое внимание читателя", - считает Тимашев, давая им, быть может, наивысшую оценку, какую только может дать военной литературе сугубо штатский человек: "Описание военных действий часто утомляет, потому что эти действия всегда хаотичны, а неумелое описание хаоса не оставляет в уме ничего, кроме хаоса. Но талантливый военный писатель находит путеводную нить; и вот хаос получает смысл, и увлеченный рассказом читатель испытывает особое наслаждение от проникновенья в то, что казалось сокровенным и недоступным. Таким уменьем в высокой мере владеет генерал Деникин". "Не одними нами, старыми военными, встречена эта книга с радостью и гордостью, - писал в рецензии на "Путь русского офицера" генерал М. М. Георгиевич. - Покорила она сердца и многих бывших "оппозиционеров", штатских интеллигентов, сумевших с годами "прозреть" и честно отрешиться от партийного наваждения и воздать должное пусть, может быть, и отсталому, но державшемуся Правды старому строю" ("одним из этих "оппозиционеров" написано и предисловие к книге", - отмечал генерал).
Возвращаясь к содержанию воспоминаний, следует заметить, что до конца не ясен вопрос, где автор планировал поставить точку. Вдова Антона Ивановича, трогательным посвящением которой он сопроводил первые главы, начатые еще в 1944 году, впоследствии утверждала: "Закончить эту свою работу он предполагал так, чтобы "Очерки Русской Смуты" являлись ее естественным продолжением, осветив, таким образом, эпоху жизни России от 1870-х до 1920-х годов". О том же пишет и профессор Тимашев: "В книге, предлагаемой вниманию читателя, он не найдет повести о гражданской войне: смерть остановила перо автора, когда он приступил к описанию одного из славнейших эпизодов русской военной истории, брусиловского наступления 1916 г. События с 1917 по 1920 гг. описаны генералом Деникиным в хорошо известном пятитомном труде "Очерки Русской Смуты". Еще несколько глав, и автор кончил бы там, где он начал свои Очерки", - хотя и считает ("вероятно"), что Антон Иванович "пошел бы и дальше и рассказал бы и о долгих годах, проведенных им в эмиграции" (возможно, Тимашев знал о готовившейся Деникиным книге "Вторая мировая война, Россия и зарубежье", неоконченная рукопись которой так и не была опубликована и хранится в Америке вместе с некоторыми другими материалами деникинского архива).