Поскольку русское правительство проявляло интерес к налаживанию более тесных торговых связей с Османской империей, то Петру Андреевичу вменялось в обязанность выяснить, каково отношение султанского двора к иностранным купцам и ведет ли империя торговлю с другими государствами.
Османская империя по национальному составу была государством лоскутным: значительную часть его населения составляли покоренные арабы, под гнетом османов находились христианские народы Балканского полуострова и Средиземноморья. О положении христиан, и особенно православных народов, томившихся под османским игом, в Москве были осведомлены более или менее основательно. Но как ведут себя прочие покоренные народы, заселявшие глубинные районы империи, в России имели смутное представление. Отсюда поручение Толстому – дознаться, "есть какая противность от подданных салтанских или персиян и от иных народов".
Зная, к чему было приковано внимание Посольского приказа, Петр Андреевич со свойственной ему энергией и хваткой принялся за выполнение инструкций – изучение страны и людей, стоявших у кормила правления. В первые же дни жизни в Адрианополе Толстой спрашивал у Спилиота, "чего ради везирь оставил власть свою: своею ли волею, или изволением салтанским, или смятением народным, и новый кто и вскоре ль сан тот восприимет". Хотел Толстой знать и о том, что "здешние министры размышляют" о его приезде. Более всего посла интересовали личные качества везира: "…к чему вяще склонен, к войне ли, иль х каким забавам, или к правлению государства… и стар ли летами или молод и какова нраву".
Ответ последовал незамедлительно. Новому везиру около 50 лет, он природный "турчанин", имя его Далтабан Мустафа-паша. "Сказывают, что он глуп и все протчия бояря ево не любят, кроме муфтия". Определен он везиром по совету муфтия, которому за протекцию, по слухам, должен был уплатить 400 мешков денег (в каждом мешке по 500 левков, 1 левк равен 15 алтын). Ответил Спилиот и на второй вопрос: "Турки велику боязнь имеют от твоего приезду, говорят, будто бы некакое еще вновь имеешь прошение, или разрушение мира…"
Влияние полученной информации нетрудно обнаружить в донесении Толстого царю, отправленном 22 сентября 1702 года: "Известие тебе, великому государю, чиню: везирь новый мало смыслен является… Мой приезд, государь, учинил им великое сумнение и разсуждают: так никогда-де от веку не бывало, что московскому послу у Порты жить, и начинают иметь великую осторожность, а паче от Черного моря, понеже морской твой, великого государя, караван безмерной им страх наносит". Подозрительность османского правительства доходила до того, что оно считало целью прибытия посольства определение удобного времени для нападения на Османскую империю.
Заметим, кстати, что такую же подозрительность проявлял на первом этапе и посол, принимавший каждый шорох за раскаты грома и считавший достоверным фактом любой слух о подготовке султана к войне с Россией.
Следует, однако, подчеркнуть, что если подозрительность партнеров была взаимной, то силы их в столице империи были далеко не равными: мощи государственного аппарата, его неограниченным возможностям чинить препятствия посольству Толстой мог противопоставить лишь силу своего красноречия и убедительность приводимых аргументов.
Подозрительность османского правительства обнаружилась тотчас после пышного, с восточным великолепием обставленного приема посла у султана. Аудиенция состоялась 10 ноября 1702 года, а через несколько дней уже была предпринята попытка выдворить Толстого из страны. Ему было заявлено, что прибывающие в империю послы "по совершении-де дел паки отходят во своя страны" и этот обычай в первую голову относится к русскому послу, поскольку царскую грамоту султану он вручил, а дел, связанных с торговлей, у него здесь нет. Действительно, торговые связи России с империей были ничтожными.
Следовательно, первейшая задача Толстого состояла в том, чтобы отвести все попытки османской стороны выдворить его из Адрианополя. Вопреки ожиданиям Петру Андреевичу не потребовалось больших усилий, чтобы парировать доводы представителей османского правительства и убедить их не только в целесообразности, но и в необходимости иметь при султанском дворе постоянного представителя русского царя. Повод и самый веский аргумент в пользу необходимости присутствия русского посла в империи дали наиболее активные в то время поджигатели военного конфликта между Россией и Османской империей – крымские татары. Дело в том, что в дни, когда Толстой вступил в переговоры, в Адрианополе находились представители крымского хана, "с великим шумом" требовавшие разрешения "всчать войну с Российским государством". Права этого они домогались угрозами: если султан им "не поволит", то они сами, не испрашивая у него разрешения, "хотят войну всчинать". Наконец, у Толстого были и формальные основания оставаться в Адрианополе: царская грамота предписывала ему быть здесь "до указу", значит, он был обязан ждать вызова.
Османское правительство решило не обострять отношений и не настаивать на своем требовании – Толстой остался в Адрианополе. Начались будни посольской жизни. Даже для Толстого, не изнеженного роскошью человека, она оказалась столь изнурительной, что его службу на чужбине вполне можно оценить как подвижническую.
Отправляясь из Москвы на юг, Толстой, разумеется, не знал, как долго пробудет в империи и сколько тяжких испытаний, моральных и физических, выпадет на его долю. Но на месте Петру Андреевичу не потребовалось много времени, чтобы убедиться в том, что между показной учтивостью, медоточивыми речами, приветливыми улыбками, щедрыми обещаниями предоставить послу всякого рода "повольности" и реальными условиями его жизни пролегла пропасть.
В самом деле, в январе 1703 года один из везиров "пространными и зело ласкательными словами" обещал русского посла "в достойном почтении, паче иных послов, содержати". "Почтение" выразилось в том, что рейс-эфенди (министр иностранных дел) предложил Толстому переехать на другое подворье и выдвинул следующий мотив: "…двор, на котором ты стоишь, тесен и беспокоен". Оказалось, однако, что это была мнимая забота. Новый двор был, правда, просторнее прежнего, но находился в центре города, где летом стояла "духота великая". Получилась любопытная ситуация: посла убеждали, что жить ему на старом дворе "неприлично", что султан ему оказал "милость", а посол был готов мириться с "неприличием", только бы его оставили на прежнем месте, и деликатно отклонял султанскую "милость". Послу пригрозили: "ежели охотою не поедет – велят-де и неволею перевесть".
Вскоре прояснилась подоплека султанской "милости": расположение нового двора позволяло ужесточить изоляцию посла. "И ныне, государь, – доносил Толстой Головину 4 апреля 1703 года, – живу на новом дворе в городе, и на двор ко мне никакому человеку приттить невозможно, понеже отвсюду видимо и чюрбачей (полковник. – Н. П.) у меня стоит с янычаны бутто для чести. И все для того, чтоб християне ко мне не ходили".
Лето принесло новые испытания. 7 июля 1703 года Толстой писал Головину: "В великой тесноте живу… в нынешних числех неизреченные жары, от которых, государь, жаров терпим болезни великие". За пределы города не выпускают даже на неделю, чтобы "от болезни получить отраду". Лишь после того, как посол и персонал посольства совершенно "изнемогли", Толстому было разрешено выехать за город, где, впрочем, его тоже не оставили без внимания: ко двору были приставлены янычары.
В том же июле в Стамбуле вспыхнул янычарский бунт. Он завершился тем, что янычары лишили власти султана Мустафу и провозгласили султаном его родного брата Ахмета. Переворот сопровождался отставкой везира, муфтия, рейс-эфенди и прочих министров. Для посольства наступили тревожные дни. К тому же пришедшие в Адрианополь янычары проявляли неповиновение новым властям и угрожали пограбить жителей и сжечь город. Для Толстого и его сотрудников все эти события могли обернуться трагедией, но все обошлось – в памяти остались лишь страхи. Даже когда опасность миновала и новое правительство овладело положением, Толстой все еще не мог обрести спокойствие. "А ныне, государь, – докладывал он Головину 27 августа 1703 года, – истинно от великого страху не могу в память приттить вскоре, мало имел ума и тот затмился".
В сентябре 1703 года султанский двор, центральные учреждения и все посольства переехали из Адрианополя в Стамбул. Везир заявил Толстому: "…и подобает ево, посла, имети у Порты за приятеля во всяких повольностях без подозрения", но это обещание осталось невыполненным. В очередном донесении посол сообщал: двор, отведенный для посольства, настолько ветхий, "что на всякой час ожидаю того, что хоромы, падши, всех нас задавят". Толстой сетовал не столько на неудобства, сколько на дискриминацию и на особый режим содержания посольства: "…сижю, государь, бутто в тюрьме, и уже, государь, истинно, что и терпети сила оскудевает… И не так, государь, мне горестно мое терпение, как стыд: все послы других государств во всяких повольностях пребывают", а ему, Толстому, возбраняется даже выезд к обедне. "Зело великие терплю болезни", – заключил свое письмо Петр Андреевич. Вскоре дом, в котором жили члены посольства, рухнул. Этим аккордом закончился для них 1703 год.
Истекший год оказался знаменательным еще в одном плане: Толстой отправил в Москву сочинение под названием "Состояние народа турецкого". Это был ответ посла на секретные пункты инструкции.
"Состояние народа турецкого" с полным основанием можно назвать энциклопедией экономических, социальных, политических и внешнеполитических знаний об Османской империи начала XVIII века. В этом сочинении, как, впрочем, и в "Путевом дневнике", виден незаурядный литературный талант автора, умение четко, без обременяющих текст деталей формулировать мысли, вычленять главное и без околичностей отвечать на поставленные вопросы. В то же время сочинение изобилует столь ценными сведениями, которые могли быть накоплены только человеком, много лет прожившим в стране.
Разве мог бы, например, Петр Андреевич, опираясь лишь на личные наблюдения, накопленные за год проживания в стране, да еще в весьма стесненных условиях, подробно описать структуру государственного аппарата, круг обязанностей высших сановников, установить, что "утесняется правосудие мздой", и постичь характер и поведение султана, о котором сказано, что он держит "себя во обыкновенном поведении гордосно, и поступки ево происходят в церемониях по древним их законоположениям, а прилежание и охоту большую ни к воинским, ниже к духовным делам, ниже ко управлениям домовным не имеет". Не только личные наблюдения положены в основу отзыва и о султанских министрах – они тоже наверняка подсказаны приятелями во время бесед с ними: "А радеют все турецкие министры больши о своем богатстве, нежели о государственном управлении". При попустительстве султана они безжалостно грабили казну.
Иногда вместо обобщений встречаются конкретные портретные зарисовки. Таков образ везира, назначенного на этот пост в 1703 году: "…человек мало смышлен, а к войне охочь, да не разсудителен". Нерассудительность выражалась в том, что он отказался от намерения засыпать Керченский пролив на том основании, что "великое вечное на себя приведет бесславие и срамоту, якобы имея страх от московских кораблей".
Отношения Османской империи с европейскими странами описаны столь метко и лаконично и в оценках настолько глубоко схвачена суть, что их следует привести. Вот как, например, представлялись Толстому османо-австрийские отношения: "Сердечного любления к цесарскому народу не имеют и пущей злобы не являют, и народ цесарской в войне сильной и искусной". Османы "француз не любят и боятся в себе скрытно и того ради не перестают ласкати их приятельски"; напротив, "галанцев и англичан любят за добрых приятелей и купцов, которые торгуют в их странах", а к "венециям великую ненависть имеют" из-за того, что те отняли у них Морею. На особом счету у них иранцы: "Персиян ни во что ставят, и не почитают, и не любят".
В Москве конечно же по достоинству оценили сообщенные Петром Андреевичем сведения об организации вооруженных сил империи, о мобилизации янычар на случай войны, о способах доставки к театру военных действий снаряжения, вооружения и продовольствия.
Поражает богатство сведений о военно-морских силах, которые тоже нельзя было добыть без помощи приятелей. В сочинении Толстого можно почерпнуть данные не только о типах кораблей, их вооружении, укомплектованности экипажей, о верфях, но и о сигнализации, подготовке кораблей к бою и боевых порядках во время морских сражений. Разве могли в Москве пропустить мимо ушей такие, например, строки: "Корабли турецкие суть крепки, яко и французские, сшиваны великими железными гвоздьями"? Или другое высказывание: "Начальные люди морского их флота аще суть и босурманы, но не природные турки, все христоотречники, французы, италианцы, англичаня, галанцы и иных стран жители, и суть в науке искусны, от них бо обучаются и самые турки".
При сопоставлении "Состояния народа турецкого" с оперативными донесениями, ранее отправляемыми Толстым в Посольский приказ, нетрудно прийти к заключению, что для написания сочинения посол широко использовал свои донесения. Но "Состояние народа турецкого" содержит немало данных, отсутствующих в донесениях. Часть этих данных он заимствовал из опубликованных источников (например, из военно-морских правил), но в большинстве случаев, надо полагать, пользовался устной информацией приятелей.
В новом, 1704 году, при пятом по счету везире, наступила наконец некоторая "повольность". Посольство переселили в новый дом с обширным подворьем, на котором раскинулся сад с фонтанами. То был результат многочисленных протестов посла. Петр Андреевич настолько отвык от внимательного к себе отношения, что улучшение условий жизни вызвало у него подозрения. "Чего ради так поступают?" – задавался он вопросом.
Не намерены ли усыпить бдительность, чтобы начать войну против России?
В письме брату от 22 июня 1704 года Петр Андреевич впервые выразил удовлетворение своим содержанием: "…ныне состояние мое при дворе салтанова величества в пристойной мере обретается… как прилично". Везир Асан-паша проявил столько заботы и внимания, что даже прислал фрукты и цветы послу, когда узнал о том, что тот заболел. Впрочем, жизнь на чужбине мало радовала Толстого: "Зело скучно третий год в бездомстве странствовать".
Сносная жизнь посла длилась недолго. В сентябре Асан-паша был отставлен, султан назначил на его место Ахмет-пашу. "Ко мне сей визирь явился великою неласкою, и паки, государь, мое прискорбное пребывание и всякие труды и страхи возобновились паче прежнего", – доносил Толстой Головину.
Новый везир, вступивший в должность в конце 1704 года, еще более ужесточил режим. В апреле следующего года чюрбачей, возглавлявший караул на посольском дворе, заявил послу, что отныне ни ночью, ни днем вход в посольский двор и выход из него не разрешались кому бы то ни было и за чем бы то ни было, в том числе и за покупками продуктов. Через пару дней в ответ на протесты посла власти разрешили выход со двора за покупкой "хлеба и харчю", но в сопровождении янычара.
"Превеликое утеснение", как назвал посол режим жизни весной 1705 года, правительство объясняло тем, что до Стамбула докатились слухи (оказавшиеся совершенно необоснованными) о том, что будто бы османский посол Мустафа-ага в Москве "пребывал не в свободной повольности".
Жизнь в заточении изнуряла. "Пребывание, государь, мое вельми стало трудно", – жаловался посол Головину. Но у султанского двора было на этот счет свое мнение: "…великой-де тесноты ему, послу, в пребывании ево нет. А что-де держится он, посол, сохранно и то-де себе в тесноту вменяет напрасно".
Толстого можно было бы заподозрить в стремлении сгустить краски относительно условий своей жизни – дескать, жертвенность и долготерпение должны быть вознаграждены пожалованием вотчин, прибавкой жалованья, повышением в чине. Но сохранилось его письмо брату: "…оскудела сила к терпению, весть, государь, Бог какие трудности приходят, которые вельми меня умучили, и уже вящее из жизни моей прихожу во отчаяние". Изъясняясь с родным и близким ему человеком, Петр Андреевич вряд ли руководствовался корыстными и карьерными соображениями.
В апреле 1705 года, когда посольство находилось в особо стесненном положении и персонал терпел голод, произошло событие, высветившее еще одну черту характера Толстого. Речь пойдет о гибели одного из сотрудников посольства. Французский консул в Петербурге Виллардо возложил вину за это событие на Толстого. Согласно версии Виллардо, Толстой, отправляясь послом, получил 200 тысяч золотых (червонных? – Н. П.) на подарки. Часть этих денег он использовал по назначению, а другую – присвоил. Об этом узнал секретарь посольства и тайно донес царю, а не Головину, покровительствовавшему Толстому. Далее, по словам Виллардо, произошло следующее: "Толстой был предупрежден об этом и без колебаний принял решение отравить своего секретаря, но не тайно, а после следствия, в присутствии нескольких чиновников посольства, под предлогом вероломства и неподобающей переписки с великим везиром, в чем секретарь не мог должным образом оправдаться. Толстой тотчас же вызвал священника, чтобы подготовить секретаря к смерти, и заставил выпить яд, подмешанный к венгерскому вину".
Таким образом, по Виллардо, выходит, что Толстой отправил на тот свет секретаря ради спасения собственной шкуры.
Версия Виллардо вызывает сомнения. Французский консул допустил немало неточностей при изложении кратких биографических сведений о Толстом, причем искажений у него тем больше, чем дальше удалены события от времени их регистрации. Например, Толстой, по Виллардо, сначала отправился в Венецию и лишь после возвращения на родину участвовал в войне с Османской империей (Азовские походы), в то время как в действительности события развивались в обратной последовательности: сначала Азовские походы, а затем поездка в Венецию.